речаемся лишь на расстоянии, а сближают нас сны. Яркие утра подобны скачущим лошадям. Спасательная веревка превращается в волосы. Молитва, конечно, сильнее, но что такое сильный?
О, детство! О, иллюзии! Время не порвет вашу цепь из пестрых носовых платков, не избавится от кружавочек и оборочек…»
Читая поэму, Фосс ненавидел ее и возмущался. Так сумасшедшие на улице оборачиваются и пристально смотрят, и вторгаются в чужую душу, и мысли их переплетаются, и они познают друг друга, так и это стихотворение набросилось на читателя, и теперь он кусал ногти, чувствуя себя изобличенным.
Если он и продолжил листать книжку и всматриваться в темные каракули на смазанных страницах с загнутыми уголками, то больше не испытывал ни малейшего энтузиазма. Честно говоря, видеть он не хотел, но чувствовал, что должен. Свет гаснущего костра был неумолим.
Собственное дыхание преследовало его, пока он читал расплывчатые страницы. В тот ночной час звуки были тонки и ужасны. Даже спящие, которые обычно ворочались и звали друг друга, обратились в камень, на бледно-коричневых неподвижных телах лежала пыль бледного сна.
И тогда Фосс нашел еще одно произведение и едва не разорвал книжку пополам, чтобы лучше разглядеть строчки. Оно было озаглавлено «Заключение» и написано той же робкой рукой, с такой же глубокой оборонительной линией под ним. Лемезурье написал:
Человек — Король. Они облачили его в одеяние цвета неба. Корона его оплавилась. Он ехал через свое пыльное королевство, которое на один сезон воздавало ему должное жасмином, лилиями и видениями воды. Они нарисовали его тайны на скале, но убоялись его присутствия и убежали. И он это принял. Он продолжал пожирать расстояния и возносить солнце ввысь по утрам, а по ночам луна была его рабой. Лихорадка превратила его из Человека в Бога.
Я смотрю на карту своей руки, на которой реки текут на северо-восток. Я смотрю на свое сердце, которое есть центр. Моя кровь омоет землю, и та зазеленеет. Ветра понесут дымные легенды. Птицы, что выклевали глаза провидца, уронят свои тайны в трещины скал, и деревья произрастут, чтобы прославить божественную сущность своими синими листьями.
Смирение — мое бригалоу, и я должен помнить: здесь я найду тень, в которой сяду. Чем слабее я становлюсь, тем я сильнее. Иссохнув, я с изумлением вспомню видения любви, несущихся лошадей, тонущие свечи, голодные изумруды. Насытится лишь добродетель. Пока солнце не избавило меня от тела, несчастные ребра мои ломал ветер, череп мой расщепила зеленая молния.
Обратившись в ничто, азъ есмь, а любовь — самый простой из всех языков!
Тогда я не Бог, а Человек. Я Бог с копьем в боку.
Поэтому они выводят меня, когда горят костры, и запах дыма и золы побеждает запах пыли. Копья неудач поедают мою печень, пока люди-муравьи ждут, чтобы исполнить свои маленькие ритуалы.
О Боже, Боже мой, если мера страдания определяется по душе, то я проклят навеки!
К вечеру они отрывают ногу, мою сладкую, отвратительную плоть из марципана. Они разминают мое сердце тощими руками.
О Боже, Боже мой, пусть они сделают из него сосуд, который претерпит до конца!
Плоть разрубят на куски и съедят, потому что она выдержала испытание временем. Бедная, истрепанная плоть. Они охотятся на кенгуру, отрезают его достоинство и обгладывают обугленные кости, а потом почитают его, нарисовав охрой на стене. Где дух? Они говорят: он ушел, он ушел прочь, он повсюду. О Боже, Боже мой, молю забрать дух мой из останков моих и рассеять его, чтобы был он везде: и в скалах, и в пересохших источниках, и в истинной любви всех людей, и в Тебе, о Боже, наконец…»
Дочитав, Фосс захлопнул книгу.
— lrrsinn![34] — сказали его губы.
Он протестовал всеми фибрами души, из самой ее глубины, из начала своей жизни. Если больному человеку нравится занимать себя подобным образом, решил он, это его дело.
Однако человеку здравомыслящему не удалось в полной мере себя убедить, находясь в этой тесной пещере. Он снова лег на одеяло, весь дрожа. Горло пересохло и саднило.
«Я истощен, — объяснил он, — истощен физически. Вот и все!»
У него еще оставалась воля, и то был королевский атрибут.
Ночью она пришла к нему и держала в руках его голову, и он на нее не смотрел, хотя звал: «Лора, Лора».
Так мать прижимает к груди голову ребенка, который видит сон, но не может забрать этот сон себе; сон должен остаться с ребенком и будет повторяться вечно.
Так и Лора в мужском сне осталась бессильна.
Одиннадцать
В ту зиму два корабля военно-морского флота Ее Величества, курсировавшие в Южных морях, вошли в порт Сиднея для ремонта, и населению сразу стало ясно, сколь долгое время в его жизни не хватало чего-то крайне важного. Будь то дела торговые или сердечные, зависело от пола и душевного склада, и многие жители, прогуливаясь по берегу в добротных нанковых костюмах или в новых платьях из шерсти мериноса, действительно питали тайные надежды, поглядывая на суда, которые покачивались на гостеприимных волнах гавани. Если один-два профессиональных скептика (вероятно, ирландского происхождения) и заметили, что «Наутилус» и «Фенхель» не ахти как велики и вид имеют затрапезный, то их мало кто слушал, поскольку все знали, что лишний слой краски порой творит чудеса и что величавые корабли обладают благородством пропорций и изяществом очертаний, кои подтверждают нашу веру в человеческое мужество, доблесть и отвагу, как написала в своем дневнике одна юная леди.
В самом скором времени светское общество успело завязать с офицерами этих судов самые дружеские отношения, утоляя собственную скуку и ностальгию, и обнаружило в приезжих лучшие образчики английского национального характера. Миссис Прингл, к примеру, хотя и глубоко беременная, готова была съесть вместе с мундиром командира «Наутилуса», между прочим, уроженца ее родного Хэмпшира.
— Лично мне он кажется человеком исключительных достоинств, — призналась она миссис Боннер. — Редко в ком можно обнаружить столько истинной учтивости и похвальной стойкости. Кстати, мистер Прингл от него в полном восторге!
— Приятно слышать, что вам так повезло с новым знакомством, — пробормотала миссис Боннер, которой пока не довелось повстречаться с приезжими офицерами. — Вы уже принимали их в своем доме? — с некоторой ленцой осведомилась она.
— Да, в пятницу вечером, — ответила та. — Очень веселые и в то же время благовоспитанные молодые люди. Мы приготовили пунш и несколько холодных блюд. Все проходило в такой спешке, моя дорогая, что у меня не было возможности послать за вашими девочками.
— В пятницу вечером, — заметила миссис Боннер, — наши девочки были заняты. Их пригласили к Эбсвортам, однако в последний момент Лора отказалась ехать.
Теперь настал черед миссис Прингл невнятно бормотать.
— Как поживает ребенок?
Миссис Боннер больше не было дела до миссис Прингл, однако она решила, что будет полезно сохранить приятельские отношения.
— Ах да, спасибо, что спросили, ребенок в порядке, — ответила она нарочито бодрым голосом и тут же искусно добавила несколько тревожных ноток: — Хотелось бы сказать то же самое и о Лоре, которая столь бескорыстно посвящает младенцу всю себя без остатка, что это не может не отразиться на ее собственном здоровье.
Миссис Прингл вежливо кивнула. Хотя младенец дражайшей Лоры уже стал непременной темой для разговоров в их тесном кругу, она знала, что в иных кругах о «ребенке мисс Тревельян» отзываются весьма неоднозначно.
Поэтому миссис Прингл проявила изрядное великодушие, прислав однажды Уну в сопровождении мисс Эбби позвать Боннеров на пикник.
— Буквально на днях, — сочиняла на ходу Уна, — но maman подумала, вдруг вы свободны?
Все они расположились в гостиной, а именно миссис Боннер, твердо намеренная не демонстрировать свою благодарность, Белла, едва успевшая уложить недавно вымытые волосы в прическу, Уна Прингл в новых перчатках, мисс Эбби, гувернантка хорошо за тридцать, доктор Бэджери, корабельный врач с «Наутилуса», и мичман настолько робкий, что никто не расслышал его имени. Отправившись в увольнительную, двое последних решили заглянуть к Принглам, и их тут же отрядили сопровождать леди с утренним визитом, не без приятности для обеих сторон.
— В четверг днем, в Уэверли, — продолжала Уна Прингл, исполняя свой долг.
— Вы уверены, что это будет в четверг, моя дорогая? Я не помню точно, что сказала ваша матушка.
— Думаю, это могла быть среда, — перебила ее мисс Эбби, которой очень хотелось принять участие в беседе.
Уна Прингл сделала вид, что не услышала гувернантку своих младших сестер.
— Maman предлагает собраться всем у нас дома, ведь так путешествовать безопаснее.
— О боже, неужели нам может угрожать опасность? — засмеялась мисс Эбби и выразительно посмотрела на джентльменов. Ей хотелось выдать какую-нибудь остроумную реплику, однако ничего подходящего в голову не пришло. — Я имею в виду, что обещанных разбойников на дороге больше и не встретишь!
В гостиной стало очень тихо.
Миссис Боннер наморщила лоб, вздохнула и недвусмысленно дала понять, что занята проблемами чуть ли не высшей математики.
— Дайте подумать. В четверг? — Она погрузилась в размышления. — Если бы это было в среду, то крайне маловероятно. Если в пятницу — совершенно исключено! Мисс Лэсситер приедет на примерку платья для Беллы. Свадебного платья! Моя дочь, мистер Бэджери, скоро выходит замуж, если вы не знали. За лейтенанта Рэдклифа.
— Ба! — воскликнул корабельный врач «Наутилуса» и к своему ужасу громко причмокнул.
Этот неожиданный звук прекрасно расслышали все присутствующие леди, самые добрые из которых поспешили переложить вину за него на портвейн, заботливо предложенный миссис Боннер, однако тот был совсем свежего разлива. Пожалуй, либо портвейн, либо печенье, подумала миссис Боннер, ведь сухое печенье и язык сушит. Она окинула корабельного врача свежим взглядом и увидела перед собой мужчину плотного телосложения, со здоровым цветом лица и кудрявыми волосами. Если он и не джентльмен, то хотя бы глаза у него честные.