Атлас вздыхал, пастилки потихоньку таяли во рту, звуки надушенного органа неторопливо плыли в мелодичных цветочных зарослях.
И вдруг грянули колокола.
Все признавали, что свадьба Беллы Боннер стала самой прелестной и изысканной за всю историю колонии. Разумеется, после церемонии, на ступенях церкви, произошел бурный всплеск чувств и цветов: ветер взметнул фату, волосы и шали, молодых осыпали рисом, кареты столкнулись, перегруженные и возбужденные лошади обильно облегчились посреди улицы. Еще случился скандальный эпизод с розовой атласной туфелькой, которую пылкий молодой унтер-офицер, троюродный кузен Чэтти Уилсон, унес, как передавали шепотом, из гримерки итальянской певицы. Многие женщины краснели оттого, что узнали, другие плакали, словно недавно приняли участие в театральной постановке трагедии, кое-кто осуждал невесту за букет из цветов груши, мягко говоря, весьма эксцентричный.
Стоя на ступенях церкви, на сильном ветру, Лора Тревельян смотрела на свою кузину, рассеянно державшую в руках сноп черных палок, с которых так и рвались цветочки, норовившие унести с собой нежный, белый, незримый миф о счастье…
Двенадцать
Хотя прошедшая зима оказалась необычайно дождливой почти везде, разумеется, хуже всего пришлось тем местам, где была вынуждена встать лагерем экспедиция Иоганна Ульриха Фосса, ведь люди всегда уверены, что бесчинства природы происходят исключительно ради их личного неудобства. Пережившие испытание убеждают себя, что все время знали о существовании некоего высшего замысла, будь то благодаря интуиции или здравому смыслу; впрочем, вероятно, подобное справедливо лишь для самых мудрых и самых невинных.
Теперь, когда зима сменилась весной, члены экспедиции начали выползать из пещеры и безучастно наблюдать, как серая вода превращается в желтую липкую грязь. Они больше не считали свои грехи причиной всех невзгод. Несмотря на физическую слабость и отвратительный запах, человеческое достоинство возвращалось к ним не по дням, а по часам. Слабые глаза их вполне выдерживали крепнущее солнце. Просохшие участки земли уже зазеленели, предвещая хороший сезон. Поэтому люди разминали мышцы и тешились надеждой, что выживанием обязаны исключительно себе самим, и земля источает милости исключительно ради их пользы, более того, они даже уверились, что ее дары — это плод их страданий, пока в один прекрасный день маленькая серая птичка не застучала клювом по ветке дерева возле входа в пещеру, бросив тень сомнения на их возродившуюся было уверенность.
Очевидно, бесстрашная птаха не могла постичь, что к людям следует относиться с почтением, даже когда Тернер ее пристрелил.
Пэлфримен принялся упрекать удачливого охотника, на что тот жизнерадостно ответил:
— Какая разница? Не я, так кто другой.
Солнце грянуло золотом, и в его теплых лучах Тернер запамятовал, какой серой вшой он был на протяжении долгих недель в затхлой пещере. Он прочистил горло и добавил:
— И вам, ученым джентльменам, следует знать, что птица — всего лишь птица.
Его почти рудиментарные глаза сверкали. Никогда прежде ему не доводилось чувствовать себя равным всем людям.
Пэлфримен крайне огорчился.
— Бедняжка… — сказал он, коснувшись мертвой птицы носком сапога.
— Только не говорите, что не убили ни одной птицы! — вскричал Тернер. Сочувствие к другому существу заставило его почуять слабость. Пожалуй, теперь он стал на голову выше джентльмена.
— Насколько мне известно, я убивал много, — ответил Пэлфримен, — и вполне могу быть повинен в смертях, о которых даже не догадываюсь.
Он говорил так, словно отказывается от участия в экспедиции.
Тернер разозлился. Он пнул мертвую птицу, и та кувырком полетела в грязь. Сам же он сполз со скалы в поисках новой жертвы, однако ему помешала разлившаяся повсюду вода.
Пэлфримен пожалел, что не может заняться каким-нибудь легким физическим трудом и в нем обрести смысл. В иные моменты человек чересчур порядочный, чтобы искать прибежища в старой доброй иллюзии собственной значимости, мучительно корчится меж плоским небом и плоской землей, и молитва — не более чем колебание его мягкого неба.
В промежуток времени между наводнением и засухой благодаря какой-то оптической иллюзии земля действительно казалась плоской, особенно рано утром, когда глава экспедиции, мистер Фосс, выходил проверить почву. Он закатывал брюки до середины голени, надевал бушлат, потому что в такую рань было еще довольно холодно, и бродил по грязи, пока не увязнет. Затем он тряс поочередно ногами, чтобы сбросить налипшие «носки». При иных обстоятельствах немец выглядел бы весьма комично в глазах наблюдателей, собравшихся на галечной площадке перед пещерой. Теперь же они не решались смеяться, ибо страшились звуков, которые могли исторгнуть их уста. И разговаривали они уже не так свободно, как прежде. Слова больше им не принадлежали и норовили вырваться наружу — красноречивые, истинные, обнаженные.
Пройдясь немного, глава экспедиции видел, что дальше двигаться бесполезно, и неподвижно стоял на ходулях ног, отражаясь в грязной воде или водянистой грязи. Значит, я должен вернуться к этим людям, понимал он, и мысль эта была невыносима. Ничто не могло быть ужаснее того факта, что они — люди.
В конце концов поверхность земли покрылась коркой, и экспедиция продолжила путь.
Более того, земля праздновала их присутствие зеленой травой, гладившей лошадей по животам или стелившейся зелеными полосами. Лошади хватали траву, пока не насытятся или не раздуются и из них не хлынет зеленый понос. Точно так же глаза людей постепенно насыщались этой зеленью, хотя они продолжали распевать в дороге как влюбленные или как дети. Они пели песни про зверей, которые помнили с детства, или трепетные песни своей юности, которые напевали себе под нос, поджидая в сумерках у перелаза. Последние песни вспоминались с трудом, ведь они никогда не пелись ради слов. Звуки струились, начинаясь спазмами и трепетом тел певцов.
Так любовь и предвкушение вдохновляли кавалькаду, едущую по зеленым равнинам, все еще похожим на болота. В небе разносились дивные крики влюбленных птиц. Навстречу всадникам приближались крепкие гладкие стволы деревьев цвета плоти. И все же сами люди, несмотря на свободу и радостные песни, лишь отдаленно напоминали существ из плоти и крови. Разумеется, к тому времени запасы провизии почти иссякли, зато дичи стало предостаточно. И люди этим пользовались, чтобы добывать еду, но уже довольствовались малым, поскольку лишения и протяженность пути ослабили тягу к пище. Для их помудревших желудков она сделалась чуждой. Люди предпочитали питаться снами, однако от снов не толстеют, скорее наоборот.
В этот сезон травы, добычи и песен врывались и другие признаки ликующей жизни. В зарослях кустарника стоял абориген, распевая, притопывая и размахивая копьем, чье зазубренное острие напоминало морду крокодила. Вокруг певца собралось трое или четверо товарищей, но они были слишком застенчивы или же не имели дара выражать свою радость.
— Он, несомненно, поэт! — взволнованно воскликнул Фосс. — О чем он поет, Джеки?
Джеки не смог или не захотел отвечать. Он отвернулся, и горло у него защемило то ли от смущения, то ли от тоски.
При виде восторга главы экспедиции настроение у некоторых белых упало.
— Мальчик вовсе не обязан понимать их диалект, — сказал Ральф Ангус и удивился, что дошел до этого сам.
Фосс, впрочем, продолжал улыбаться и радовался как ребенок.
— Разумеется, — ответил он, ничуть не обидевшись. — Я хочу подъехать и поговорить с этим поэтом.
Каменные фигуры его спутников подчинились.
Фосс поехал к зарослям, придерживаясь убеждения, что должен общаться со своими черными подданными по наитию и привести их к взаимному пониманию, которое выше слов. Пребывая в столь ясном умонастроении, он не сомневался, что смысл песни раскроется и станет ключом к дальнейшим переговорам. Однако черные убежали, оставив после себя неприятный запах.
Когда отвергнутый властитель вернулся, все еще великодушно улыбаясь, и сказал: «Любопытно, что первобытный человек не чувствует дружелюбия, исходящего от расслабленных мышц и любящего сердца», его последователи не рассмеялись.
Молчание было гораздо хуже смеха. В их запавших ноздрях отчетливо виднелся каждый волосок.
В последующие дни экспедицию сопровождали целые толпы черных. Хотя аборигены никогда не показывались все разом, черные тела время от времени мелькали в бледной траве или оживали среди мертвых деревьев. Ночью часто раздавались смех, хруст веток, пение и глухие удары об общую землю.
Фосс продолжал расспрашивать Джеки.
— Неужели они никак не выражают своих намерений? — восклицал он в сердцах. — Черный не говорить зачем приходить, зачем он петь?
— Они радоваться, — ответил мальчик.
На закате это казалось вполне очевидным. Вечерами немец наблюдал, как в небе над желтеющей травой возникают широкие мазки красной и желтой охры. Каждый вечер был торжеством божественной щедрости. Принимая дань уважения, само Божественное присутствие пламенело в небе, однако улыбалось довольно криво.
Хотя чернокожий мальчик был менее восприимчив к глобальным явлениям, чем его хозяин, он с удовольствием продлил бы закат. Джеки и в лучшие времена предпочитал держаться поближе к немцу, сейчас же, когда опускалась ночь, он стал сворачиваться клубком у откидного полога маленькой палатки, в том месте, где раньше лежал терьер.
Собаку, напоминавшую терьера, а на самом деле просто отважную дворнягу, еще в начале экспедиции Фоссу подарил поселенец из Новой Англии. И вдруг она пропала.
— Должно быть, напоролась на сучок или кенгуру порвал, — предположил Фосс.
Он бродил, зовя пропавшую Шельму, однако вскоре оставил попытки ее найти. Подобные пустяки не занимали его надолго.
— Уж ты-то знаешь, что случилось с бедной дворнягой, — шепнул Тернер Джадду, которому теперь доверял.
Джадд не стал его слушать, он был погружен в свои мысли.