Момент истины миновал, и они отправились прочь, мягко ступая по темной траве. Оба ощутили внезапную усталость. Немец задумался о материальном мире, который отвергал из чувства эгоизма. В этом мире мужчины и женщины сидели за круглым столом и преломляли хлеб вместе. Временами, признавался он себе, голод делался почти невыносим. Юного же Фрэнка Лемезурье потрясла необъятность тьмы, и теперь он негодовал на приближение огней, раскрывающих человеческую сущность, в том числе и его собственную.
Позже, разумеется, он снова надел маску циника, в коей и поднялся в тот вечер по лестнице к Фоссу и обнаружил его в комнате вместе с этим убогим Гарри Робартсом, который давил мух на подоконнике.
Гарри посмотрел на вошедшего в упор. Порой сложно бывало понять, о чем говорит Лемезурье, да и других причин тоже хватало, поэтому мальчик ему не доверял.
— А, Фрэнк, — сказал Фосс, вознамерившийся проверить силу своего влияния и потому оставшийся за столом, — решение вы приняли и теперь наверняка опасаетесь, как бы не передумал я.
— На такое счастье я даже не надеюсь, — ответил Лемезурье, испытывая смешанные чувства.
Фосс расхохотался.
— Побеседуйте пока немного с Гарри, — велел он.
И взялся нарочито медленно выбирать карандаш и лист белой бумаги, чтобы написать письмо какому-то торговцу. Немцу нравилось сознавать, что, пока он занят делом, остальным приходится его ждать.
— Что обсудим, Гарри?
Обращаясь к Гарри, к любому другому подростку или к щенку Лемезурье насмешливо кривил темные губы. Для защиты. Юные существа читают чужие мысли легко. Особенно этот дурачок.
— А? — спросил он у мальчика, склонив голову набок.
— Не знаю… — угрюмо ответил Гарри и раздавил муху указательным пальцем.
— Помощи от тебя не дождешься, Гарри, — вздохнул Лемезурье, усаживаясь и вытягивая длинные изящные ноги, — а ведь нам нужно держаться вместе. Мы с тобой оба — обломки великой империи среди антиподов.
— Вы мне никто! — буркнул Гарри.
— По крайней мере, откровенно.
— И никакой я вам не обломок!
— Кто же ты тогда? — спросил Лемезурье, хотя мальчик уже ему наскучил.
— Я не знаю, кто я…
Гарри с надеждой посмотрел на Фосса, но тот перечитывал письмо. Сложно сказать, слышал ли он их разговор.
Усомнившись в том, что может надеяться на защиту своего покровителя, Гарри Робартс совсем приуныл. В его незамутненном уме замелькали тревожные и тусклые мысли. Кто же я? Кем я должен быть? Тяжесть ботинок на толстой подошве навалилась на мальчика чувством одиночества, от грубой куртки пахнуло зверьем. Вдали от Фосса он был никем, а сейчас и его присутствие не помогало. Однажды Гарри открыл ящик комода своего покровителя и потрогал его вещи, даже сунул нос в темные материи и обрел уверенность. Теперь она канула в прошлое. Ему довелось столкнуться с пугающей задачей самоопределения, предложенной Лемезурье.
— Возможно, ты натура куда более тонкая, чем считаешь сам, — вздохнул его враг и потер щеку.
Там, где бритва отыскивала утром щетину в ранних складках юного лица, рука нащупала несколько порезов. О господи, зачем он вообще пришел? Собственная кожа, почти сровнявшаяся цветом с лимоном, вызывала у него отвращение. Юноша вспомнил копну сена, на которой лежал в детстве, и запах молока или же невинности. Распознав ее в безобидных глазах Гарри Робартса, он вознегодовал, поскольку сам давно утратил это качество.
Теперь и он тоже вынужден полагаться на немца. Однако тот все читал и перечитывал злосчастное письмо и кусал ногти — точнее сказать, не все ногти, только один. Фрэнк Лемезурье, который в иных отношениях отличался особой щепетильностью, терпеть не мог эту привычку, но продолжал смотреть и ждать, поскольку был не в том положении, чтобы делать замечания.
— Гарри, я попрошу тебя передать это письмо — нет, не сейчас, подождет до утра — мистеру О’Халлорану, седельнику с Джордж-стрит, — сказал Фосс.
Откуда бедняге знать? Впрочем, немец предпочитал не обращать на чужие слабости внимания, если только из этого нельзя извлечь какую-нибудь выгоду.
— Думаю, тебе будет приятно услышать, что я получил хорошее известие, — объявил Фосс.
Он заговорил нарочито живо, видимо, переняв эту манеру вместе с чуждым ему языком у какой-нибудь пожилой англичанки, которая обращалась подобным образом к мужчинам. Мальчик смутился еще больше, потому что немцу эта манера не шла.
В глазах Гарри Робартса появилось отчаяние: он вообще перестал что-либо понимать. Ему очень захотелось прикоснуться к своему благодетелю. Раз или два он уже дотрагивался до Фосса, и это сошло ему с рук.
— Поверить не могу, что проклятая экспедиция все-таки состоится, — проворчал Лемезурье.
Открывшись, он сделался безразличен ко всему и держался с нарочитой дерзостью, вытянув далеко вперед свои длинные ноги.
— Не пройдет и двух недель, как мы поднимемся на борт «Морского ястреба», — объявил Фосс. — Нас будет пятеро. Мы отплывем в Ньюкасл, уже с основными припасами. Оттуда мы направимся в Рейн-Тауэрс, владения мистера Сандерсона.
Для чтения и письма немец надевал скромные, но изящные очки.
— Пятеро? — переспросил Лемезурье, немного заинтересовавшись. — Мы трое, еще Пэлфримен, само собой. Ах да, я позабыл про Тернера.
— Тернер скоро придет, полагаю.
— И мы поедем на лошадях, как вы обещали? — спросил Гарри Робартс.
— Или на мулах, — сказал Фосс.
— Или на мулах.
— Думаю, мы поедем верхом на лошадях, а поклажу повезут мулы. Разумеется, все зависит от мистера Сандерсона и мистера Бойла из Джилдры.
Хотя так поступают многие, это не имело никакого значения, поскольку вещи материальные для Фосса не стоили ничего. Посему Фосс часто обманывал своих друзей. В темной комнате юноша и мальчик продолжали ждать от него моральной поддержки. Вместо этого он обратился к жизнерадостным фразам, которые ему не принадлежали. Бледные щеки Фосса раскраснелись, словно для маскировки. В конце концов, он поведет их, решил немец, и таким образом оправдается. Легко сказать, трудно сделать. Вдохновение снисходит внезапно и облекает обстоятельства в соответствующую форму, оно не хранится в бочонке как солонина, чтобы доставать по куску. Отражаясь в туманном зеркале темнеющей комнаты, Фосс ничуть не удивился тому, как значительно выглядит на общем фоне. Он мог бы с легкостью позабыть про своих двух адептов. Они были совершенно разными людьми, и объединяло их лишь то, что оба отчаянно в нем нуждались.
Тем временем по лестнице с кряхтеньем поднялась пожилая экономка Топпа и принесла жильцу ужин — сладкое мясо и бокал вина, изрядно отдававшего пробкой.
— Что же вы впотьмах сидите! — посетовала миссис Томпсон тоном, который приберегала для детей и для лиц противоположного пола.
Она зажгла пару свечей и поставила их на колченогий столик кедрового дерева, где немец пристроил свой поднос. Скоро комната купалась в свете.
Фосс ужинал. Ему даже в голову не пришло поделиться едой со своими двумя нахлебниками. В сиянии свечей он казался им недосягаемым, и они разглядывали немца без всякого стыда, наблюдая, как крошки падают у него изо рта.
— Вкусно? — спросила миссис Томпсон, расцветавшая от похвалы своих джентльменов.
— Превосходно, — не задумываясь ответил немец.
К еде он относился спокойно. Чем быстрее, тем лучше. Однако ответом расположил к себе экономку.
«В самом деле, он просто жадная свинья, — подумал Лемезурье. — Немецкая свинья!» И сам себе удивился.
— Кушайте медленнее, — заметила экономка. — Одна леди мне рассказала, что пищу следует пережевывать тридцать семь раз.
«До чего красивый мужчина!» — подумала она.
— Вам надо набираться сил.
Лицо худое, на лбу вены выступают. Миссис Томпсон вспомнила больных, за которыми ухаживала, особенно мужа, угасшего от чахотки вскоре после прибытия на эти берега, и вздохнула.
Вошел Топп с бутылкой вина и бокалами, поскольку знал, что Фосс ничего им не предложит. Учитель музыки его не винил. Великим мужам не пристало размениваться по мелочам, а если немец и не был великим, домовладельцу нравилось считать его таковым. Однажды Топп сочинил сонату для фортепьяно и скрипки. Впрочем, он не осмеливался заявлять на нее свои права, и если ему случалось давать ее ученикам, говорил: «Сейчас мы сыграем одну вещицу».
К его обычной скромности сегодня примешивалась хандра.
— После жаркого дня, — заметил Топп, — южные ветра пробирают до костей.
Миссис Томпсон собралась всласть порассуждать о климатических недостатках колонии, и тут ее окликнула с улицы знакомая леди.
— Не один ветер, так другой. Боже мой, это просто ужасно! В безветренную погоду тоже все не ладится. Прямо-таки страна контрастов! — Вот и все, что она успела сказать.
Фосс откинулся на спинку стула и ковырялся в зубах. Еще он рыгнул, словно был наедине со своими мыслями.
— Мне редко доводилось встречать здесь человека, который не был бы убежден, что эта страна его уничтожит, — заметил Фосс. — Вместо того чтобы самому превратить ее в то, что ему угодно.
— Эта страна не для меня, — объявил Топп, разливая вино по бокалам. — И вообще, я попал сюда по несчастливой случайности.
Он так разволновался, что пролил вино.
— И не моя, откровенно говоря, — сказал Лемезурье. — Я не могу думать о ней иначе как о дурной шутке.
— Я приехал сюда из-за преданности идеалам, — признался Топп, озабоченный лишь собственным положением, — и ложного убеждения, что смогу привить дикарям чувство прекрасного. А здесь даже аристократия или то, что по местным меркам считается ею, набивает животы бараниной до полного отупения.
— По-моему, с этой страной все в порядке, — осмелился возразить Гарри Робартс, — разве набитый живот — плохо? Я ни разу не голодал с тех пор, как сошел на берег, и очень рад!
На этом его мужество иссякло, и он выпил свое вино залпом.
— Гарри всем доволен, — заметил Лемезурье, — потому что у него на первом месте живот.