И вот всю ночь, во время приступов бодрствования, она ждала мыслей, которые никак не приходили. «Значит, такая уж я пустоголовая», — удрученно признала она. Да, миссис Боннер так и осталась в душе маленькой девочкой.
К пепельно-серому утру пожилую женщину, казалось, покинула вся радость утешения, кроме ребенка, которому тоже суждено было ее оставить.
Дождавшись рассвета, она поспешно поднялась и побрела, закатывая пышные рукава, в комнату Мерси. Малышка уже не спала — ее разбудили голуби.
— Ну вот, — проговорила женщина. — Теперь мы вместе!
Мерси, по-видимому, была с нею согласна. Понемногу малышка приспосабливалась к своему телу. За окном ворковали голуби, прохладный сад заливали солнечные лучи, и миссис Боннер благополучно позабыла инциденты из прошлого, которые решила не вспоминать, и прижимала к себе ребенка, защищаясь от настоящего. От всего темного и ужасного, чего сама она не понимала, можно было отмахнуться, если бы только ребенок остался с ней.
— Какая же ты слюнявая, — проговорила она почти одобрительно. — Ах ты, маленькая грязнуля!
Так она обращалась к своему тайному ребенку.
И Мерси ясно видела сквозь морщинистую кожу недостатки гораздо более серьезные, которые в ее присутствии совсем не нужно было скрывать.
В то утро, вновь укрывшись под чистым чепцом, миссис Боннер отправилась к племяннице и была очень бодра.
— Сегодня ты спала прекрасно, Лора, — объявила она, поправляя подушки умелыми руками.
Лора покорилась и спорить не стала, потому что внутри она оставалась неприкосновенна.
И вскоре тетушка дрогнула.
— Позволишь мне расчесать твои волосы? — спросила она.
— У меня их больше нет, — ответила Лора.
Иногда у миссис Боннер случалось учащенное сердцебиение, о чем она непременно сообщала мужу, если на то имелась необходимость. Сегодня он уже успел уехать, и в ее распоряжении оказалось все утро, чем она и решила воспользоваться.
Лора перевела на тетушку взгляд, от которого теперь было не укрыться, потому что волосы остригли, и сказала:
— Проследите, чтобы вещи сложили аккуратно, тетя, потому как я не хочу произвести неблагоприятное впечатление. Почти все вы найдете в кедровом сундучке. Кроме шести ночных рубашек (как вы помните, у нас их слишком много) и гофрированного чепчика, подаренного Уной Прингл. Они лежат на верхней полке большого комода на лестничной площадке.
Лицо миссис Боннер, некогда весьма миловидное, выглядело явно опухшим.
— Даже не знаю, — ответила она. — Ты должна поговорить со своим дядей. Вряд ли он позволит. Нельзя распоряжаться живой душой будто посылкой!
В середине дня Лора снова заговорила:
— Полагаю, Эсболды наймут карету или еще что-нибудь на рессорах. Нельзя же везти маленького ребенка на телеге до самого Пенрита.
Миссис Боннер занялась рукоделием. Ближе к вечеру Лора приподнялась на подушках и спросила:
— Неужели вы не видите, как я страдаю? Для меня это смерти подобно! Но я должна! Тогда он поймет.
— Кто? — вскричала миссис Боннер, задыхаясь от собственных страданий. — Кто?
Отложив кружева в сторону, она посмотрела в запавшие глаза племянницы.
Лора Тревельян металась в бреду, переживая самый разгар своей болезни.
— О, Господи Иисусе, смилуйся! — причитала она. — Спаси нас, а если спастись нам не суждено, то дай нам умереть! Моя любовь слишком тяжела! Я этого не вынесу, ведь я слишком слаба…
Тем вечером, с опаской войдя в комнату, мистер Боннер спросил:
— Есть ли перемены к лучшему?
Супруга его лишь махнула рукой:
— И не спрашивайте.
Некоторое утешение принесло неожиданное возвращение доктора Килвиннинга. Хотя от него пахло портвейном, которым он угостился в доме предыдущего пациента, обрадованные Боннеры простили ему это маленькое прегрешение.
Стараясь сдерживать свое ароматное дыхание, доктор Килвиннинг предложил на следующий день пустить мисс Тревельян кровь. Он двинулся к выходу, и плохо подогнанная дверца шкафа задребезжала, нарушая тишину. Несмотря на то что мебель была неважнецкая, миссис Боннер действительно любила племянницу, чью комнату обставляла сама.
Весь вечер супруги трепетали, как листья пальмы на ветру.
Больная временами вела себя настолько разумно, что ее галлюцинации казались ужасными вдвойне, когда она решала ими поделиться.
— Думаю, будет лучше, — объявила Лора, — если я больше не увижу Мерси. Напоследок. То есть утром, перед тем как она уедет. Приглядите, чтобы завтрак подали легкий, тетя, чтобы ее не растрясло в дороге. И оденьте ее потеплее, во что-нибудь такое, что можно снять, когда станет жарко.
Потом:
— Вы приглядите за этим, тетя? Не забудете?
— Нет-нет, — заверила миссис Боннер, вступив в самую ожесточенную схватку с собственной совестью.
Желая глотнуть воздуха или просто развлечься, она подошла к окну и отдернула шторы. Обычно ее занимали дела сугубо житейские, и она редко обращала внимание на небо, но тут небо предстало прямо перед ней — в высшей степени внушительное, сочного темно-синего цвета. Или даже черного. Оно было черным как вода в колодце, и тело миссис Боннер не вынесло подобного зрелища. Однако восхитительная россыпь звезд порадовала ее как ребенка. Еще она заметила любопытный феномен. Проследив взглядом за широкой полосой света, миссис Боннер почти отважилась поверить, что она выведет ее из состояния мучительного смятения.
— Взгляни-ка, Лора! — позвала она, придерживая шторы, и глаза ее увлажнились. — Что за удивительное зрелище!
Она стояла, услужливо прижавшись к оконной раме в надежде, что больная увидит, всего лишь повернув голову.
— Неужели ты не хочешь взглянуть, Лора? — взмолилась она.
Лора Тревельян снова лежала с закрытыми глазами.
— Я уже видела, — ответила она.
— Глупышка, я ведь только что раздвинула шторы!
— Там комета, — проговорила Лора. — Она нас не спасет. Разве что даст передышку. В этом и заключается самое ужасное: ничто нельзя остановить, если оно пришло в движение…
Когда мистер Боннер вернулся, его супруга все еще держалась за беззащитную штору.
— Ах, — вздохнул он, и в глазах его тоже мелькнула надежда спастись, последовав за небесным светом, — вы уже видели комету, о которой все только и говорят. Вроде бы ее можно будет наблюдать несколько дней.
— Я как раз пыталась показать ее Лоре, — заметила миссис Боннер.
— В отсутствие официального астронома наблюдения за ней записывает мистер Уинслоу, — сообщил торговец, — и он отправит их в Англию первым же пакетботом.
Пожилые супруги смиренно стояли и наблюдали за историческим событием. В сиянии кометы они уменьшились до двух черных точек, а свет все лился, делался ярче и наполнил всю комнату, так что даже Лора Тревельян, укрывшаяся за сухой скорлупой своих век, купалась в прохладном потоке звезд.
Ближе к концу дня, когда край горизонта снова стал отчетливо виден и из пыли проступили очертания высоких скал, они достигли дальнего конца равнины. Отряд медленно приблизился к складкам серой земли, и его поглотила расщелина с растущими неподалеку тремя или четырьмя серыми, чахлыми, но живыми деревцами, и тогда им открылось самое приятное зрелище из всех возможных — лужайка, похожая на неровный кусок выцветшего зеленого плюша.
Животные тотчас оживились. Сухие ноздри лошадей, с трудом передвигавших ноги, увлажнились, тусклые глаза обрели естественный блеск. Из горла стали вырываться бархатные звуки.
Здесь, о чудо, была вода!
Последовала свалка: животные со стонами устремились вперед, и всадникам едва удалось удержаться в седлах, то ли благодаря удаче, то ли по наитию. Черные громко хохотали и сновали между лошадьми, пытаясь их усмирить, однако вскоре сдались и просто смеялись или почесывались. После тягот пути и волнения из-за встречи с белыми им уже не было особого дела до происходящего.
Продолжение жизни взяли на себя их женщины-муравьи, которые засновали по пыли, вплетая в нее нити тропинок, занялись ритуалами огня и воды, принялись вытряхивать змей и ящериц из своих отвратительных ридикюлей, повесили жадно сосущих детей на свои длинные и пыльные груди. По крайней мере, на тот момент создалось впечатление, что черные мужчины созданы лишь для ночи.
Что касается белых мужчин, пораженных подобной суматохой, то они позволили отвести себя в сторонку и смотрели, как руки или же проворные черные птицы плетут над ними крышу из мелких веток. Вскоре они оказались в клетке, за которой стрекотали голоса. Судя по всему, там шел некий спор. Одни черные были за, другие возражали, одни просто устали, другие сияли от воодушевления и ожидания.
Пришел Джеки и сел с белыми людьми, чьи порядки успел хорошо изучить. Вскоре по его понурому виду стало ясно: он просто выполняет приказ.
— Что они с нами сделают, Джеки? — спросил Лемезурье. — Мне все равно, лишь бы поскорей.
Джеки притворился, будто не понимает.
Лемезурье продолжал сидеть, равнодушно уставившись на хрупкие желтые кости своих рук.
Черные сновали туда-сюда. Позади Джеки уселась юная девушка с красивыми, едва созревшими грудями и уродливая старуха, по-видимому, его недавние знакомые. Юноша держался с ними по-хозяйски и вел себя нагло. Женщины, в свою очередь, робели.
Пришли мужчины, раскрасившие тела, и заполнили шалаш запахом высыхающей глины. Вдобавок они принесли с собой пьянящий запах черных тел и муравьев. Чуть в отдалении, в той расщелине, где встали лагерем черные, вокруг утоптанной грязи водоема, под угасшей синевой неба, раздалось пение, и женщины в клетке из веток принялись нервно теребить длинные волосы под мышками, глаза их засверкали в полумраке.
Пение, монотонное как серая земля, как серое дерево, взмывало внезапными вспышками страсти, потом угасало как угли костра. Пыльные голоса замирали. Снова оживали. Один голос вплетал в песню веселые нотки, расцвечивая напев яркими попугайскими перышками. Большие, неуклюжие пеликаньи голоса расправляли медленные крылья. Еще раздавались смех юных голосов и хихиканье черных женщин.