Фосс то дремал, то просыпался. Серый свет, в котором он плыл, отличался чудесной мягкостью и падал хлопьями как зола, в результате чего немец преисполнился благодарности ко всем присутствующим и даже поднял взгляд, пытаясь выразить свои чувства словами, когда над ним склонился то ли старик, то ли женщина. В сером свете стало ясно, что это женщина, и груди ее висели над его лицом словно пустые мешки из кожи.
Осознав свою ошибку, пленник пробормотал извинения, и пепельная фигура возобновила бдение. Впрочем, в том не было необходимости, поскольку их взаимопонимание стало расти. Женщина сидела, глядя на свои колени, и сероватая кожа постепенно оживала, пока ее полное, белое, безупречное тело не превратилось в сияющий светоч.
Благодаря сиянию он наконец узнал ее лицо и подошел бы к ней, но уже не смог найти в себе сил, ведь тело его износилось.
Вместо этого она пришла к нему, и его тут же затопили свет и воспоминания. Лежа с ней рядом, он утратил свое отрочество, ускользнувшее от него в плеске воды и шуршании грубого полотенца. Ими овладело непрерывное лето. Он жадно кусал листья, которые росли у нее на губах, и полные, шелковистые, молочные бутоны ее грудей. Они держали в ладонях головы друг друга и вглядывались в глаза с безжалостностью детей, читающих чужие тайны, и видели все слишком ясно. Однако в отличие от детей они были вынуждены признать собственные ошибки.
Так они и росли вместе, любя друг друга. На теле его не было такой загноившейся язвы, которой она побрезговала бы коснуться с нежностью. Он целовал ее раны, даже самые глубокие, причиненные им самим и оставленные гнить.
Будь у них время, мужчина и женщина могли бы исцелить друг друга. В том-то и печаль, что времени у них не было. Время само по себе есть рана, коей не дано затянуться.
— Что это, Лора? — спросил он, касаясь корней ее волос на висках. — Кровь еще течет…
Однако ответа уже не услышал. Он вывалился из сна в утро.
Худой черный старик, сидевший на полу шалаша из веток и наблюдавший за белым человеком, прихлопнул первых мух, затем с трудом поднялся на ноги. Перешагнув через тело мальчика, неподвижно распростертого поперек входа, он вышел.
После страшной ночи миссис Боннер настояла на том, чтобы Джим Прентис съездил за доктором Килвиннингом.
— На всякий случай.
Ее супруг заметил:
— Лучше бы мы и дальше полагались на того молодого доктора, чем транжирить деньги на это ничтожество в манжетах!
Каждый из них задумался, кто же во всем виноват, однако в столь ранний час выяснять это не стоило.
— О нем отзываются весьма лестно, — вздохнула миссис Боннер, надевшая все кольца, как делают леди в случае кораблекрушения или пожара, потому что переживала сейчас катастрофу всей своей упорядоченной и небогатой событиями жизни.
— Глупые женщины отзываются о докторе весьма лестно, если им нравится фасон его сюртука! — воскликнул торговец. — Для некоторых нет ничего лучше, чем крепкий черный бычий зад!
— Мистер Боннер! — возмутилась его супруга, хотя порой ей нравились крепкие выражения.
При утреннем свете голени его выглядели очень белыми и тонкими, однако икры по-прежнему казались могучими, а фестоны ночной рубашки из превосходной материи, болтавшиеся у него между ног, рассвет окрашивал в жемчужно-серые тона.
Поскольку он был ее мужем, пожилая женщина испытала грустное умиление.
— Временами, — заметила она, — вы говорите ужасные вещи!
С ее словами к мистеру Боннеру отчасти вернулась утраченная сила, он прочистил толстое горло и объявил:
— Я велю Джиму съездить за доктором в одноконном экипаже, чтобы не поднимать суеты с лошадями в столь ранний час. Умеют же некоторые создавать неудобства! Слугу доктора тоже брать не стоит. Если не нужна ни лишняя лошадь, ни человек, то совсем другое дело.
Миссис Боннер высморкалась, и поры ее носа выглядели несколько расширенными из-за раннего часа и волнений ночи. Она бросила взгляд на постель племянницы. Если она и делала это не слишком часто, то лишь потому, что ей не хватало смелости. Ее пугали тайны, наполнившие дом…
К тому времени, как кучер съездил за доктором Килвиннингом, провез его вдоль глянцевых кустов и высадил под массивной галереей из песчаника, хозяин и хозяйка уже были опрятно одеты и вроде бы полностью владели собой.
Сам доктор также выглядел чрезвычайно опрятным, особенно что касается той части тела, обтянутой черным, хорошо скроенным костюмом, на которую миссис Боннер постаралась не обращать внимания.
В руках он держал картонный ящичек.
— Предлагаю пустить больной кровь, — пояснил он. — Прямо сейчас. Хотя сначала я думал подождать до вечера.
Пожилые супруги затаили дыхание. Миссис Боннер ни за что не согласилась бы взглянуть на гладких пиявок, развалившихся на влажной траве в своем ящичке.
День обещал невыносимую жару, и шторы уже задернули, чтобы защитить комнату от палящих лучей. Лицо молодой женщины оттенял полумрак, как, впрочем, и страдания. Если не считать прерывистого дыхания, ее присутствие в зеленоватой плоти почти не ощущалось, поскольку она вроде бы никак не реагировала на происходящее. Больная позволила доктору приложить пиявок, словно это было обычным делом, и лишь когда тот закончил, она забеспокоилась из-за золы, которую ветер понес им прямо в лицо из почти погасших костров.
Однажды она привстала и спросила:
— Скажите, доктор, от потери крови я ослабею?
Доктор поджал губы и шутливо ответил:
— Напротив, сил у вас прибавится.
— Если только это правда, — сказала она. — Потому что мне потребуется вся моя сила. Однако у некоторых есть привычка подстраивать правду под обстоятельства.
Потом она добавила:
— Думаю, правду я люблю больше всего. — Пауза. — Знаете, это не совсем правда. Нельзя быть правдивым до конца.
Все это время пиявки наполнялись кровью, пока не перестали дергать хвостами. Миссис Боннер буквально остолбенела и от слов, которых не понимала, и от вида головы медузы, которая их изрекала.
Лора Тревельян воскликнула:
— О, Иисусе, только теперь я понимаю твои страдания!
Доктор нахмурился не из-за того, что вывод пациентки граничил с богохульством, а потому, что был человеком сугубо мирским. Хотя он и посещал церковь, как в силу профессионального долга, так и в угоду своей довольно светской жене, выражение веры вне рамок упорядоченного служения шокировало и даже пугало этого состоявшегося мужчину.
— Видите, — шепнул он миссис Боннер, — как раздулись пиявки?
— Я предпочитаю не смотреть, — ответила она и содрогнулась.
Голова Лоры — казалось, все, что от нее осталось, теперь сосредоточено в голове, — боролась с простотой великой идеи.
Открыв глаза, она проговорила:
— До чего важно понимать три стадии! Из Бога — в человека. Потом человек. И возвращение человека к Богу. Не думаете ли вы, доктор, что иные верования священник объясняет вам в детстве, и вы их понимаете лишь в теории, пока внезапно, почти вопреки разуму, они не становятся вам ясны? Здесь, в этой комнате, где мне знакомы все углы, я все поняла!
Доктор приготовился ответить твердо, но с облегчением увидел, что ответа не требуется.
— О господи! — вскричала она, задыхаясь. — Это так просто!
За шторами палило солнце, и постель молодой женщины горела схожим светом.
— Вот только, — проговорила она, кривя губы с иронией, которая усиливала ее сострадание и заставляла выговориться до конца, — вот только человек слишком скверен, слишком низок, жаден, завистлив, упрям, невежественен. Кто полюбит его, когда я уйду? Я могу лишь молиться, чтобы его полюбил Бог. О господи, да! — взмолилась она. — Ведь теперь он познал смирение…
Пиявки столь жадно присосались к голубым венам больной женщины, что доктору Килвиннингу пришлось буквально отдирать их своими пухлыми, сильными руками.
— Вам ясно, доктор? — спросила она.
— Чего? — пробормотал он.
В данной ситуации он чувствовал себя крайне нелепо.
— Когда человек обрел истинное смирение, когда понял, что он не Бог, вот тогда человек ближе всего к тому, чтобы стать таковым! В конце он может вознестись на небеса.
К этому времени манжеты доктора Килвиннинга приняли помятый вид, сюртук пошел складками. Перед уходом он сказал вполне искренне:
— В данном случае медицина практически бессильна. Полагаю, мисс Тревельян не помешает поговорить со священником.
Однако стоило поднять этот вопрос, как Лора Тревельян рассмеялась.
— Дорогая тетя, — воскликнула она, — вы все время предлагаете мне суп, а теперь еще и священника!
— Мы всего лишь подумали… — смутилась тетушка Эмили, — мы желаем тебе только добра!
Это было совершенно несправедливо. Вечно все на нее набрасывались, даже если идеи принадлежали вовсе не ей.
На некоторое время Лора Тревельян утешилась то ли благодаря какой-то своей иллюзии, то ли пиявкам, как надеялся ее дядюшка вопреки свойственному ему скептицизму. Так или иначе, днем она отдыхала, и когда подул бриз, как бывало всегда ближе к четырем часам, и соленый воздух смешался с ароматом остывающих роз, она заметила слабым голосом:
— Мерси уже приехала. Они вынимают ее из экипажа. Надеюсь, там нет ос и она сможет вволю играть под деревьями. Как бы мне хотелось полежать, хотя бы недолго, в той длинной прохладной траве!
Внезапно Лора обратила на тетушку пронзительный взгляд.
— Мерси уехала?
— Таково было твое желание, — ответила тетушка Эмми, облизывая губы и сминая носовой платок.
— Я рада, — сказала Лора. — Теперь я спокойна.
Миссис Боннер всерьез задумалась, не сильнее ли она своей племянницы.
Фосс пытался считать дни, но даже самые простые подсчеты разбухали до вселенских масштабов, столь огромных, что забивали ему рот подобно рассыпчатой картофелине, разумеется, холодной и которую к тому же невозможно ни прожевать, ни проглотить.
— Гарри? Wie lang sind wir schon hier?