наче. Обстоятельства вынудили Ангуса отдать себя в руки каторжника, однако открытая неприязнь поставила бы под сомнение его собственную разумность. Тем не менее, он продолжал бы ненавидеть Джадда независимо от того, где они находятся, будь то глубины преисподней или Джордж-стрит, по которой он проезжал в своем фаэтоне после обеда и случайно увидел каторжника в окошко.
— О господи! — вскричал Тернер. — Я больше не могу! Не могу!
— Хватит ныть, — оборвал его Ангус. — Мы все в одинаковом положении.
Тернер всхлипнул. Он раскашлялся, но отхаркивать было нечего, и у него началась сухая рвота.
Джадд больше не обращал особого внимания на своих спутников, поскольку ему посчастливилось ехать впереди.
Молчание и одиночество разъедали Ральфа Ангуса до тех пор, пока он не начал задаваться вопросом, как бы ему снискать расположение своего ненавистного предводителя, Джадда. То, что последний достоин восхищения, делало их отношения еще более невыносимыми. Уже в детстве, понял молодой человек, он отвергал то, что нравилось ему больше всего. Ангус вспомнил, как однажды играл в оранжерее своей крестной. В воздухе сгущалась легкая дымка, по щекам ласково задевали нежные листья, и тут он споткнулся о смятые сапоги садовника и упал. Тот сразу наклонился и поднял малыша, прямо в мир живых цветов. Как он испугался, как заворожили его яркие краски мохнатых зевов! Он ощутил удушливые ароматы цветов и другой запах — садовника. Руки у того были особенные, они могли творить всякие чудеса. И тогда он вонзил свои бледные слабые ногти в темную кожу, борясь со смехом садовника. Головки пятнистых цветов закачались.
Тем не менее, превосходство слуги в силе и в выдержке ничуть не пострадало, и когда ребенок коснулся земли и бросился удирать со всех ног, то думал лишь о том, какие из своих сокровищ принести и положить в руки мужчины.
Вот и теперь молодой скотовод знал, что должен снискать расположение ненавистного, бесчувственного и, хуже всего, превосходящего его Джадда, в чью спину он смотрел.
— Джадд! — окликнул он, поднимая свой голос из самых глубин. — Джадд, у меня есть предложение.
Джадд не ответил и даже не обернулся, хотя явно слышал.
Ангус подъехал, точнее, заставил лошадь почти поравняться с человеком, который стал его предводителем.
— Давайте отворим вены одной из лошадей, все равно они все на последнем издыхании. Смочим губы. Как вам такая идея?
Джадд не ответил.
Ангус почувствовал облегчение, что не нагнал каторжника, и запрокинулся назад, ударившись о седло, хотя раньше был прекрасным наездником. Во рту у него стоял отвратительный привкус.
Снова оставшись один, молодой человек едва не завопил от отчаяния, не в силах преодолеть пропасть, отделявшую его от Джадда.
Приблизившись к скалам, которые теперь встречались этим жалким останкам человеческих жизней весьма редко, замыкавший шествие Тернер почувствовал, как на него наваливается огромная тяжесть. Глядя на величественные, безжалостные, острые как стекло выступы, он понял, что ему их не достичь. И он выставил тонкие как палки руки и падал, падал… Ничто не смогло бы его удержать, кроме, разве что, моратория на личную судьбу. И все же, коснувшись земли — он упал легко, как перышко, — Тернер издал дикий назойливый вопль.
— Спасите меня, гады! — кричал он. — Вы же не оставите меня умирать?!
Кишечник его бурно возмутился против последней несправедливости, которой его подвергло человечество. Потом он распростерся на земле — кучка гниющей падали и подживших нарывов. Кожа его ухмылялась шрамами.
Для двух оставшихся в живых мятежников скалы стали самой желанной целью, хотя и не было понятно, к чему она им. Лошади двигались ужасающе медленно. Дыхание всадников превратилось в зловоние почти мистической силы. Разумеется, существовала возможность, что Джадд откроет в скале дверцу, войдет внутрь и наконец отыщет себя. Ральфа Ангуса же преследовала одна мысль: он боялся, что не будет знать, когда настанет момент, как следует умирать истинному джентльмену.
Конечно, в данном вопросе он мог рассчитывать только на себя — ждать совета или поддержки от каторжника не приходилось. Более того, они уже подступили к внешним укреплениям цитадели, и тут лошадь молодого помещика споткнулась, и он наполовину выскочил, наполовину вылетел из седла и соскользнул вниз по проклятому склону первой оплавленной пирамиды. Достигнув ее основания, он остался лежать, пока не оправился немного, что было ему дозволено, и вдруг начал биться головой об утешительный камень. В ушах его прозвенел огромный гонг, и Ральф Ангус умер, а юные светские леди наперебой принялись предлагать ему чай в чашках вустерского фарфора. Их нежные розово-сиреневые пальчики вплели его в свои ненасытные волосы целиком. Они окутывали и лелеяли его до тех пор, пока он не превратился в спеленатого младенца. Некоторые сомнения вызывала борода, но с ней он расстался: теперь она произрастала из песка, совершенно самостоятельно, как трава.
Отныне пустыня принадлежала одному Джадду.
Если каторжнику и требовалось больше времени, чтобы умереть, причина крылась в его выносливости и в том, что он твердо намеревался отыскать тень.
Соскользнув со спины лошади, он порвал свои бумажные руки об упряжь и заковылял по камням. На этом непредсказуемом пути, который он проделывал на манер удивленного орангутанга, оглядываясь по сторонам и раскачиваясь, ослепленный усталостью и слюдой, Джадд постоянно бормотал:
— Кусочек тени. Кусочек тени.
Споткнулся.
— О господи! — вздохнул он.
Джадд не задумывался, мертвы ли его товарищи, не говоря уже о том, чтобы размышлять, как именно они умерли, ведь смерть — явление всепоглощающее, и разум его занимала лишь собственная участь. Хотя он твердо знал, что умирает, перспектива его не пугала. Справедливый конец для столь простой, прозаической жизни.
Если бы только Господь поскорее принял его в свои каменные объятья… Джадд искренне молился об этом, потому что ему доводилось видеть, как корчатся в муках и животные, и люди.
Каким-то чудом ему удалось отыскать кусочек тени, очень узкий, возле памятника самому себе. Джадд прилег под сенью камня, устроился поудобнее и осмелился воззвать:
— Если такова воля Твоя, Господи, позволь мне умереть сейчас!
Две лошади все еще стояли, понурившись на солнце, и человек прикрыл веки, думая о том, что лошади держатся долго, а потом умирают без лишней суеты.
Копыта лошадей стучали всю ночь. Рано утром, когда луна все еще отражалась на мутной поверхности водоема, полковник Хебден проснулся, вырвавшись из особенно неприятного кошмара, подробностей которого не помнил. Поскольку он решил отказаться от своей миссии, то ждал рассвета с понятным нетерпением, дабы поскорее поставить в известность товарищей. Наконец утро наступило, и члены экспедиции с облегчением и радостью выяснили, что намерения их схожи. Никому и в голову не приходило, что и другие питают те же самые тайные мысли. Так что стадный инстинкт возобладал, и прежде одинокие индивиды объединились со смехом и шутками, строя планы на полное надежд будущее, и принялись поглощать свой обычный завтрак из мутного чая, пыльных лепешек и осколков сушеной говядины.
Двое аборигенов привели стреноженных лошадей, за ночь как всегда забредших туда, откуда они приехали, и сборы не заняли много времени. Один лишь полковник Хебден бросил последний взгляд на запад — на негостеприимные скалы невдалеке. Наверное, самым ужасным в них было то, что они — единственная приметная часть пейзажа.
Экспедиция повернула обратно.
Разумеется, полковник Хебден понимал, что потерпел поражение, и все же себя он не винил. Он винил мальчишку Джеки, который благодаря своей неуловимости стал ключом к разгадке всех тайн. Двинувшись с отрядом в направлении Джилдры, полковник Хебден решил во что бы то ни стало отыскать Джеки или, точнее, «схватить», как записал он в тот вечер в своем дневнике.
Однако его ждало разочарование. Он так и не узнал — полковник Хебден не узнал многого, будто против него существовал целый заговор, — он так и не узнал, что Смерть только что схватила Джеки, когда тот перебирался через болото во время грозы, в сумерках… Мальчик и не пытался сопротивляться. Он лег и наконец растворился в податливой земле, поглотившей все, кроме его улыбки, которую белые крепкие зубы увековечили навсегда.
Шестнадцать
В отсутствие нынешних хозяев, семейства Пэрбери, отправившихся путешествовать по Европе, Рэдклифы заняли старый дом, по крайней мере, на полгода, чтобы дети могли подышать морским воздухом, а их мать — насладиться развлечениями, которые мог предложить Сидней. Поэтому семейство переехало всем домом, включая горничных, нянек, гувернанток, кучеров, канареек, нуждавшихся в постоянном уходе, и любимого мопса миссис Рэдклиф. Сам мистер Рэдклиф с годами покраснел и потучнел, однако отчасти сохранил былую привлекательность и не настолько погряз в управлении поместьем в Меривейле, чтобы иногда не навещать свою семью. Он получал огромное удовольствие от пребывания в Поттс-Пойнте и развлекал детей комическими, если не сказать сатирическими историями о жизни там во времена их бабушки и дедушки, двадцатью годами ранее. Что касается миссис Рэдклиф, то она испытывала смешанные чувства.
Конечно, Белла всегда отличалась изрядной сентиментальностью. Теперь она лелеяла прошлое и разукрашивала некоторые его аспекты с эксцентричностью, которую ей приходилось скрывать. Если бы она в то же время не была женщиной практичной, преданной женой и любящей матерью, то могла бы сделать из прошлого религию, но религию красивую, приятную, шафранового цвета — на манер буддизма. Белла Рэдклиф никогда не была сторонницей воинствующих праведников, да и попасть на небеса посредством укрощения плоти тоже не стремилась. Уступай, уважай, давай жить другим — этих принципов ей вполне хватало. Собственная красота и доброта неоднократно служили ей подтверждением того, что и вокруг все красивы и добры. Вернувшись в старый дом, она бросилась собирать цветы в количествах столь непомерных, что муж стал сетовать на беспорядок и пыльцу, даже чихнул пару раз, чтобы подтвердить свои слова. И тогда Белле пришлось обуздать себя, как и во многих других случаях, и она сделала упор на воспоминания. Она принялась перебирать в памяти цветы и ветви, некогда сорванные ею, и вновь ударилась в сумасбродство: вспоминала запахи, сопровождавшие те или иные события, вспоминала домашних питомцев, которые у нее были, и глаза детей, которым улыбнулась на улице.