— Бедняга, — вздохнул старик Сандерсон, снова опечалившись. — Фосс был немного чокнутый. Но ведь он давно умер…
Джадд уже разошелся и не собирался сдавать своих шатких позиций.
— Он омывал наши язвы! Он сидел у постелей больных ночи напролет и убирал за ними сам. Говорю вам, я плакал, когда он умер! В это не смог поверить никто из нас, даже увидев, как подрагивает копье в его боку…
— Копье?!
Полковник Хебден взвился так, словно сам был смертельно ранен.
— Джадд, это что-то новенькое, — заспорил старик Сандерсон, тоже взволновавшись. — Про копье ты раньше не говорил. И никогда не упоминал, что присутствовал при гибели Фосса, ведь ты взбунтовался и ушел с теми, кто выбрал тебя. Если мы поняли все правильно…
— Глаза ему закрыл я! — заявил Джадд.
Полковник и мистер Сандерсон переглянулись, а мисс Тревельян наконец удалось завернуться в шаль. Старый скотовод обнял каторжника за плечи и сказал:
— Думаю, ты просто устал, Джадд. Давай-ка провожу тебя до дому.
— Я устал, — отозвался Джадд.
Мистер Сандерсон с радостью повел его прочь, к ожидавшему неподалеку экипажу.
Полковник Хебден вдруг понял, что женщина все еще стоит рядом. Он неловко повернулся к ней и проговорил:
— Ваш святой канонизирован.
— Я довольна.
— Вы верите свидетельству несчастного безумца?
— Я довольна.
— Теперь даже не говорите мне, что предпочитаете правду!
Мисс Тревельян ковыряла зонтиком в жесткой траве.
— Правда, в отличие от истины, бывает разная. И вовсе не обязательно только черная или белая.
— Это ваш Фосс был черно-белый! Тут вы правы. Настоящая сорока!
Глядя на огромных муравьев у корней трав, мисс Тревельян ответила:
— Неважно, кто этот Джадд — самозванец, безумец или просто бедняга, который слишком много выстрадал… Я убеждена, что в Фоссе была частичка Христа, как и в других людях. Если в нем зло сочеталось с добром, то со злом в себе он боролся. И потерпел неудачу.
Женщина пошла прочь, тяжело ступая по траве.
Теперь, в людной комнате, наполненной обманчивыми звуками музыки и бурными вспышками разговоров, одна Мерси Тревельян понимала, насколько ее мать переживает впечатления этого дня. Если дочь не стала расспрашивать о причине ее душевного смятения, то лишь потому, что знала: рациональные ответы мало что проясняют. Более того, она и сама была неясного происхождения.
Учитывая обстоятельства, Мерси склонилась к матери, чувствуя, как ее юное горло буквально распухает от любви, которую ей так хотелось выразить, и прошептала:
— Может быть, пойдем в другую комнату? Или отправимся домой. Никто и не заметит, что нас нет.
Лора Тревельян перестала тереть переносицу, побелевшую от таких усилий.
— Нет, — ответила она с улыбкой. — Я не уйду. Я уже здесь. Я останусь.
Мысль о бегстве она подавила в зародыше.
Некоторые гости, натуры страстные, но не очень смелые, заподозрили, что знание и сила директрисы могут сделаться доступны и им тоже, и начали понемногу приближаться. Даже ее красота стала теперь им понятна. Ночь лилась в окна и в распахнутые двери, и глаза женщины переполняла любовь, которая могла бы показаться сверхъестественной, если бы не проявления земной природы тела: чуть обветренная на шее кожа и маленькая дырочка на перчатке, не замеченная в спешке и смятении.
Среди первых, кто присоединился к мисс Тревельян, был безвольный Вилли Прингл, который, как выяснилось, стал гением. Потом подошел Топп, учитель музыки. Ненависть к кислой колониальной почве, куда он высадился много лет назад, переросла в странную любовь, которую ему никогда не удавалось выразить и о которой, по этой самой причине, никто даже не догадывался. Он стал ворчливым старикашкой, неудачником, чье сердце продолжало биться, хотя политическое тело игнорировало его нужды. К этим двум добавилось несколько робких особ, той ночью вырвавшихся из лабиринта юности и теперь не чаявших узнать, как лучше воспользоваться своей свободой.
К примеру, юная особа в платье из белого тарлатана подошла поближе и расправила юбки на краешке кресла. Она опустила подбородок на руку и залилась краской. Хотя ее не знал никто, имени у нее не спросили, потому что важно было лишь ее намерение.
Беседа превратилась в деревянный плот, на котором вся компания надеялась рано или поздно достичь обещанного берега.
— Мне неприятно сознавать, как мало я видела и испытала — и в общем, и применительно к нашей стране, — призналась мисс Тревельян, — однако меня утешает, что видела я куда меньше, чем знаю. Ведь знание вовсе не сводится к географии. Напротив, оно выливается за пределы любых существующих карт. Наверное, истинное знание приходит лишь от смерти под пытками в стране души.
Она рассмеялась не без горечи.
— Вы это поймете. По крайней мере, некоторые из вас — первооткрыватели, — проговорила она и посмотрела на них.
Как ни странно, иные ее действительно поняли.
— Некоторые из вас, — продолжила она, — выразят то, что мы прожили. Некоторые научатся раскрывать идеи, выраженные в менее сообщительных формах материи, вроде камня, дерева, металла и воды. Я не могла не назвать воду, ведь она особенно музыкальна.
Да-да! Топп, ершистый, неприятный недомерок, встрепенулся. В деревянных словах директрисы ему послышалась упрямая музыка, которая рвется на волю. Музыка скал и кустарника. Музыка ветров, незримо вьющихся в утробах воздуха. Музыка тонких рек, стремящихся к морям вечности. Все течет и объединяется. Над руслом из обращенных вверх лиц.
Жалкого Топпа увлекла возможность стольких гармоний. Он принялся ерзать и дергать себя за штанину. Он сказал:
— Если только мы не потерпим неудачу из-за собственной заурядности как нации. Если только мы не замкнемся навсегда в наших телах. Вдобавок существует вероятность того, что наша ненависть и хищность приведут к логическому завершению: мы уничтожим друг друга.
Топп вспотел. Под шарами голубоватого газа лицо его разбилось на мелкие точки серого света.
Вилли Прингл пришел в восторг.
— Серая заурядность, голубая безысходность, — проговорил он не столько для окружающих, сколько для того, чтобы запомнить. Он тут же поспешил добавить, громче и бодрее, чем прежде: — Топп осмелился затронуть тему, которая часто меня занимает: нашу прирожденную заурядность как нации. Я убежден, что эта самая заурядность вовсе не является нашим окончательным и неизменным состоянием, скорее она — довольно продуктивный источник бесконечного разнообразия форм и оттенков. Мясная муха на ложе из отбросов — всего лишь один из вариантов радуги! Обычные формы часто распадаются на потрясающие очертания. Если только мы готовы их изучать…
Так они беседовали, и сквозь дверной проем виднелся лунный свет, ронявший мелкие семена на жадную, влажную почву.
Привлеченные собственными нуждами, к собранию в дальнем конце залы присоединилось и несколько джентльменов. Старик Сандерсон, добравшийся до самого финиша своей простой жизни, все еще занимался поисками истинного величия души. Полковник Хебден, после случая на открытии памятника не осмеливавшийся показываться директрисе на глаза, тоже подошел, все так же алкая правды, и заявил:
— Я не отступлюсь, так и знайте!
— Я и не жду от вас этого, — проговорила мисс Тревельян, пожимая ему руку, поскольку они сошлись на том, что алмазы, которыми их огранили, не уступают друг другу ни по остроте, ни по стоимости.
— У вашей кузины, оказывается, столько почитателей, — заметила миссис де Курси, утешаясь клубничным мороженым.
— Почитателей?! Скорее, учеников! — со смехом воскликнула Белла Боннер. Зная, что она никогда не будет принадлежать к этому кругу, Белла считала, будто имеет право на толику презрения.
Уступив уговорам, миссис Рэдклиф нарушила данное обещание и привела к директрисе мистера Ладлоу. Хотя тот изрядно перебрал пунша с бренди, он так и остался англичанином и, как шептались леди в платьях из заграничного poult-de-soie[47], младшим братом баронета.
Мистер Ладлоу сказал:
— Прошу прощения за навязчивость, мадам, но я столько о вас наслышан, что желаю познакомиться лично и составить собственное мнение.
Приезжий рассмеялся над собственным остроумием, однако мисс Тревельян опечалилась.
— Я путешествую по вашей стране, чтобы составить мнение обо всем великом и малом, — признался мистер Ладлоу, — и с прискорбием замечаю, что преобладают именно досадные мелочи.
— Что поделаешь, — вздохнула мисс Тревельян, — однако мы непременно попытаемся вырасти в ваших глазах, если вы останетесь среди нас подольше.
— Подольше? Я не смогу тут оставаться! — заспорил мистер Ладлоу.
— Для тех, кто стремится к совершенству — глядя на вас, я понимаю, что на меньшее вы не согласны, — вечность — срок не слишком долгий.
— О-о-о, боже! — прыснул мистер Ладлоу. — Местная кухня меня доконает! Представляете, в одной хижине меня едва не накормили тушеной вороной!
— А печеного ирландца вам не предлагали?
— Ирландца?! О-о-о боже!
— Как видите, у нас тут предусмотрено буквально все, будь то Божьи милости или дары природы, соответственно, мы должны выжить.
— Ну да, у этой страны все впереди. Только когда же будущее станет настоящим? Вот в чем вопрос!
— Прямо сейчас.
— Что значит — прямо сейчас? — не понял мистер Ладлоу.
— В каждый миг, когда мы живем и дышим, и любим, и страдаем, и умираем.
— Кстати, я хотел спросить у вас про этого — как бы его получше назвать? — про этого духа-покровителя, чье имя у всех на устах, про немца, который умер.
— Фосс не умер, — ответила мисс Тревельян. — Говорят, он все еще здесь, в этой стране, и останется здесь навсегда. Когда-нибудь его легенду напишут те, кому она не дает покоя.
— Да будет вам! Если мы не уверены в фактах, откуда же взяться ответам?
— Из воздуха, — сказала мисс Тревельян.
К тому времени она совершенно охрипла и поинтересовалась вслух, захватила ли с собой пастилки от кашля.