Жарит солнце, и в траве газонов — там, тут, в третьем месте — вдруг жидким стеклом вырастают прозрачные зонтики воды, края их разрываются на мелкие брызги и белой пылью оседают на зелень, мокрят асфальт. Смолкают кузнечики. Минута — и свежесть облегчением наполняет грудь. Дима вскидывает аппарат к глазу, нажимает спуск. Будет симпатичный кадр для заводской фотогазеты.
— Дима, приветик!
— Салям, девочки.
— Дима, ты нас сфотографировал в то воскресенье на пляже. Когда сделаешь фотки?
— Как делать? Красивыми или так себе?
— Да мы серьезно, Дима. В накладе не будешь.
— И я не шучу. В понедельник меня ищите.
— Найде-ем!.. А ты куда?
Девочки поправляют на себе синие халатики, прихорашиваются перед ним.
— Я к Татьяне Андреевне.
Но тут новый разговор:
— Димка, черт! — кричит парень. — Ты куда провалился? Я тебя неделю ищу.
— Плохо ищешь. Кто ищет, тот найдет.
— Ты сейчас куда?
— В четырнадцатый.
— Димка, плюнь. Иди к нам. Сегодня мы в сборе. Да и перерыв кстати. Сфоткай нашу бригаду — семерых охломонов. Завтра пятеро остаемся. Борька с Глебом сбежали. В институт. Понимаешь, фотка на память. Калым сразу на бочку.
— Зайду, — обещает Дима надежно…
Татьяну Андреевну он увидел за стеклами в конторке старшего мастера. Она сидела, а перед ней стоял парнишка, морщась и глядя куда-то в бок.
Дима открыл легкую остекленную дверцу, спросил негромко:
— Можно ли, Татьяна Андреевна?
— Дима?! Заходи-заходи. Я сейчас.
И обратилась к парню:
— Ты, Ванек, вот как нам нужен. И себе, дружок, тоже нужен именно здесь, а не где-то там. Ты понять это должен. Я тебя ни за что не отпущу, пока человека из тебя не сделаю.
Парнишка отрешенно смотрел в сторону.
— Ну, иди. Не подпишу я тебе заявление. Не в первый и не в последний раз мы с тобой толкуем.
Когда парень ушел, она подвинула винтовой стульчик поближе и сказала:
— Посиди-ка, дружок, рядышком. Как это ты зайти надумал? Уж не ко мне ля в бригаду проситься? Айда, возьму. Как раз одного наладчика ищу. Мастером своего выдвинула. Уже второго лучшего наладчика вот так отдаю. — И вздохнула, блестя стеклышками очков. — Вот ведь незадача.
— Растут у тебя люди, Татьяна Андреевна.
— Ну, дружок, и всегда-то я для вас с Люсей была Таней. Вот и зови по-старому, не навеличивай. Так что пожаловал?
— И не догадаешься, Таня. Но прежде поздравить тебя хочу.
— С чем же? — она подняла вопросительно белесые брови.
— Так ведь по-новой с тем же. Прихожу нынче на избирательный, получаю бюллетени, а в одном Татьяна Андреевна Свешникова, Танька то есть, нашим кандидатом пропечатана. В облсовет. Разрешите пожать вашу ручку…
— Спасибо, Дима. Неужели до избирательного не знал?
— Так то слова были. А тут черным по белому, своими глазами. Ты у нас, Таня, так и до ордена добьешься.
— А что? И добьюсь, — она улыбнулась. — Люся-то как, не хворает? Давненько я ее не видела.
— Здорова. Спасибо.
— Так что же еще?
— А вот еще то самое.
И Дима извлек через расстегнутый ворот, из-под своей сиреневой рубашки с разводами, черный пакет, а из пакета осторожно вытянул фотоснимок и положил его перед Таней.
Она крутнула, будто не понимая, головой, достала из кармана платок, отчего сразу тонко нанесло духами, протерла стекла очков.
— Дима! Ей-богу, дружок, хоть целуй тебя за это.
— Так я не против.
— Да ведь это мы-ы… И Роза, и Люся, и Лена, и Лидия… Лида, Лида…
Она вздохнула.
— И все как огурчики зеленые, — пошутил Дима.
— А я-то, я-то какой цыпленок! Люсенька твоя… А Роза! Ух, цыганка черная. Ну, дружок, уважил. Ты мне разреши снимок с собой взять, я мужу покажу.
— Дарю сердечно, помни вечно.
— Ну, спасибо. Уж вот не подумала бы. А ведь ты тогда обещал через неделю принести, дружок. И сколько же я должна тебе? Говорят, ты дорогой мастер.
Дима смутился, Татьяна Андреевна весело и настойчиво глядела ему в глаза и, конечно же, наблюдала, как медленно и густо краснели его щеки и уши.
— Да будет тебе, дружок. Я ведь шутя. Приму как подарок. За наше обещание. Помнишь, Лидия тебе сказала: сними, мол, нас, так мы тебе из своей бригады невесту выделим. Уж кого она подразумевала, не скажу, но Люсю-то ты из нашей бригады взял… И как ты удумал принести-то? Для всех сделал? Ну, конечно, кроме Лидии. Не уберегли мы девку, все виноваты. И Розе пошлешь? Слыхивала я — в гору они с Володькой пошли. Так спасибо тебе, дружок, не знаю, как и высказать…
Еще Дима завернул в цех, где работала на полуавтоматах его Люся. Собственно, там этот снимок и был сделан когда-то. Оставалось вручить карточку Лене, ее он, пожалуй, и не помнил вовсе, а как пришел на участок полуавтоматов, так сразу и узнал, увидев обеих — и жену, и эту самую Лену: высокая, худая женщина, выглядевшая куда старше своих тридцати, что-то кричала Люсе.
У женщины было узкое, немного желтоватое лицо и белые большие уши. По этим ушам и определил Дима, что Лена на снимке и эта ругающаяся женщина — одно и то же.
— Ты мне можешь воду на киселе не разводить, — кричала она, — я твоих пигалиц в пять раз больше роблю, везу бригаду, как лошадь, а ты меня с ними равняешь! Ты подумала, что я одна, что мне девку поднимать надо? Я тебе такой процент гоню? А мне самую плохую работу. Пусть энти пигалицы с мое тут поробят! Да еще наладчика сопливого поставила, он гайку с шестерней путает, дак я, по-твоему, как робить должна?
— Здрасте! — громко сказал Дима, не предвидя скорого окончания этой перепалки. — Здрасьте, я к тете Насте.
Но шутка была явно не к месту.
Лена сердито глянула на него и замолчала, сжала побелевшие губы.
— Ты чего? — спросила жена, все еще красная от неприятных слов, наговоренных ей.
— Это вам, — пропустив мимо ушей вопрос жены, обратился он к Лене, подавая снимок.
— Мне платить нечем, — косо глянув на фотографию и поняв, что к чему, отвернулась Лена.
— Да я ж на память. Вы хоть посмотрите, кто тут.
— Не слепая, вижу.
— Возьмите так, это для вас.
— Говори! Кто бы это даром карточки делал? Вон Юльку мою снимал один, так по тридцать копеек за карточку содрал, а карточки-то со спичечный коробок. А энта — картина целая. Рубля три, поди, стоит.
— Я ж толкую вам — возьмите так.
— За так не бывает. Сейчас не возьмешь, потом притащишься пьяный, потребуешь на бутылку… Нет, убери.
— Я непьющий, — неловко засмеялся Дима, хотя ему было очень неприятно от ее слов.
— Значит, жена твоя горюшка не знает. То и чужую беду плохо понимает.
— Да не о том речь, — перебил он, потому что надо было как-то убедить Лену, и обратился к жене: — Ну втолкуй ты ей…
— Возьми, Елена, — сказала Люся. — Он вчера старый негатив разыскал и всем отпечатал по снимку. Смотри, какие мы были.
— Глупые были. Кабы умные были, не лыбились бы так. Вон, Розка-то ржет. А чего ей не ржать было, парни за ней гужом бегали. Она и вертела ими, как хотела. Володьку, говорят, теперь в таких руках держит, что он шелковым стал. И правильно.
— Лида на снимке, память, — сказала Люся.
Елена как-то недружелюбно посмотрела на нее.
— А тебе тогда нечего было ее на собрание тащить да про лодку брякать. Тоже мне, память.
Люся вспыхнула и отрезала:
— Не болтай, если не знаешь.
— Да я вот этими глазами видела, этими ушами слышала, — Елена поскребла ребром ладони свое большое белое ухо. — И к мастеру тогда можно было не бегать, а уж пошла, так объяснила бы по-человечески… Да что с тобой толковать! Ты никогда людей-то понять не могла…
— Ты их очень понимаешь, да? — вскинулась Люся.
— Ну-ну! — вмешался Дима. — Я вижу, вы не о том разговор завели. Пошли напрямую.
— А чего нам вокруг да около, — не унималась Лена, — знаем, кто чего стоит. Вот эта разве что нам не чета, — она ткнула пальцем в фотографию на Таню Свешникову. — Это другого поля ягода. Бригадир такой же, да человек другой. Я только, дура, и осталась с тобой, приржавела к своим полуавтоматам, ни вправо от них, ни влево, а уж вперед — и подавно. Куда уж нам, — она опять косо посмотрела на Люсю.
— Гм, — хмыкнул Дима. — Однако… Кто да где сейчас, да каков — надо ли говорить? На снимке вы все ровня. Да и теперь не в должностях дело.
И он положил фотографию на тумбочку.
— Возьми, Лена. Будь здорова!
Она взяла снимок в руки, отнесла его подальше от глаз, видно, зрение уже ослабело, и во взгляде ее вдруг появились мягкость и влажность. Она, не стесняясь, утерла глаза.
В тот же день удалось разыскать Володькину сестру и узнать его адрес. И фотография в самодельном конверте из тонкого серого картона с пометкой «авиа» полетела с Урала в далекий алтайский город Барнаул. Дима вложил в конверт еще и небольшую записку, сообщив, что с Люсей жизнь у него идет благополучно, пожелал всего доброго и Володьке, и Розе.
А через три дня получил телеграмму:
«За фото благодарна володька арктике институт закончила вас всех помню и люблю работаю технологом целую милку тчк все вскл роза».
— Ну, — сказал Дима, — круто отписала. Вон куда уже Володьку занесло. А имечко-то Люсино — то самое…
«То самое» он и сам эксплуатировал. Возвращаясь порой из гостей, дома, на пороге, исполнял нежно:
Эх ты, милка моя, вересковый кустик!
Неужели ты меня ночевать не пустишь?
Эффект этой самодеятельности был всякий раз один и тот же: его Люся-Люсенька, его Мила-Милка — уж как только он не называл ее, пребывая в веселом настроении, — бросала на пол старое пальто, вместо подушки — фуфайку и отвечала:
— Как не пущу? Вот тебе угол. Ночуй!
Не любила она слово Милка. А он еще называл ее Милкой, если видел в ней вдруг такое, что, раздражало его. Как там, в цехе, при их разговоре с Леной он едва не сказал Люсе: «Ну, Милка, ты что-то вообще не того!»