Во время беседы я заметил девушку, замершую у кухонной двери. Я знал из донесений, что это дочь экономки, Марихен, рожденная ею от покойного мужа фрау Лу, доктора Фридриха Карла Андреаса, который, лишенный счастья взойти на ложе с законной супругой, вступил, с ее согласия для удовлетворения физиологических нужд, в связь с верной экономкой.
Когда все было упаковано и погружено в машины, я еще раз прошел по дому: простукивал стены, искал тайники – все под неусыпным наблюдением Марии. Что-то в ее манере держаться, возможно, слегка искривленные в усмешке губы, подсказывало мне: она предвидела тщательный обыск и была совершенно уверена, что, если в доме и есть нечто, спрятанное ее покойной хозяйкой, обнаружить это нелегко.
Несколько дней я скрупулезно изучал все конфискованное: внимательнейшим образом прочитал каждый документ, включая записные книжки и дневники фрау Лу; я перетряс каждую книгу, надеясь на то, что из нее вывалится спрятанный между страниц рисунок. Тщетно. Письма, фотографии, открытки, оплаченные счета, корешки билетов, засушенные цветы, какие-то рецепты… Рисунков не было.
Тело умершей, согласно ее завещанию, кремировали. Однако, хотя она распорядилась развеять пепел над территорией усадьбы, городские власти позволения на это не дали.
Удрученный неудачей, я пришел на похоронную церемонию. День был холодный и ненастный. Мария, конечно, тоже была здесь вместе с дочерью. И снова я заметил насмешливое и призрительно выражение у них на лицах. Раздосадованный, я взял такси и отправился в «Луфрид».
По моему приказу там было все опечатано солдатами Бекендорфа. Перочинным ножиком я срезал пломбу из красного воска, вошел в дом и направился прямо в кабинет – где три года назад меня принимала фрау Лу.
Нахлынули воспоминания. Тогда в своем докладе Борману, я отметил, что она отличалась редкостным умом и хитростью. Я знал, что тогда, в тридцать четвертом, фрау Лу мне солгала. Впрочем, я не держал на нее обиды.
Я сел в кресло, в котором во время нашей встречи сидела она, и попытался поставить себя на ее место. Какая первая мысль пришла ей в голову, когда наши глаза встретились? И тут мой взгляд упал на кресло, стоящее в изголовье кушетки: именно там она располагалась во время сеансов психоанализа, выслушивая откровения пациента.
За время работы следователем я наслушался невольных признаний, которые люди делают в состоянии тяжелого стресса. Позже, после вступления в партию, я становился свидетелем других признаний – выбитых побоями и пытками. Готовность пациента довериться психоаналитику, которого он не видит, – это плохо укладывалось в голове. Но возможно, конечный результат во всех случаях один и тот же: чувство облегчения, которое наступает, когда вывалишь всю подноготную. А что, если собирать под видом психоанализа информацию, которую впоследствии можно будет использовать для вымогательства и шантажа?
Как удобно! Ты только делай вид, что сочувствуешь, – и все самые опасные тайны и секреты будут в твоем распоржении. Способ куда более чистый, чем пытки. Единственное, что требуется из инвентаря, – вот такая кушетка. Как сказала мне фрау Лу, кушетка всего лишь инструмент, – и он гораздо гуманнее, чем раскаленные иглы, электроды, щипцы и прочее в том же роде – и гораздо эффективнее. Есть о чем подумать.
Однако сейчас я сосредоточился на первостепенном: если фрау Лу хранила рисунок, куда она могла его спрятать? Я снова обошел комнату. Как ни странно, весь мой маршрут проходил так, что в центре постоянно оказывалась кушетка. И тут я осознал кое-что, усколзнувшее от меня тогда, в тридцать четвертом – ее реакция, подсказка.
Меня учили, что подсказкой может быть что угодно: прищуренные глаза, беспокойство, движения рук или ног, да просто смена позы. И я вспомнил, как мы обменялись парой слов по поводу кушетки для проведения психоанализа. В голосе фрау Лу проскользнуло напряжение.
А вдруг все время разговора спрятанный рисунок находился всего в двух метрах от нас? Она заявила, что не имеет представления, о чем я спрашиваю? Ну, мало ли что она заявила!
Возможно, именно это теперь так забавляло экономку?
Я подошел к кушетке и провел рукой по подушке и матрасу. Подушка была в белой наволочке: требования гигиены, иначе и быть не могло. Но почему тогда матрас – без всякого чехла – ничем не покрыт, а закреплен на каркасе с помощью крупных стежков? Я просунул в шов перочинный нож, разрезал нитки, схватил матрас и скинул его на пол.
Сердце неистово колотилось.
Эврика! Я нашел! Картонная папка «под мрамор» с серыми тесемками, наверняка рисунок внутри.
Я вернулся к столу и трясущимися руками осторожно развязал тесемки. Рисунок фюрера был там. Скандальный сюжет, компрометирующая поза… Надпись на обороте свидетельствовала, какого рода сексуальные фантазии являлись ему в отношении фрау Лу. Я вспомнил все, что довелось читать о ее прошлом, и на ум сразу пришла знаменитая фотография, снятая в конце девятнадцатого столетия: фрау, Ницше и еще один господин, не помню имени.
Рисунок Гитлера не оставлял сомнений в том, какое преклонение и трепет испытывал художник по отношению к изображенной женщине.
Не стану утверждать, что я был шокирован. К тому времени я уже имел представление о некоторых, назовем это так, личных пристрастиях фюрера: в деле Гели Раубаль проскальзывали намеки на садомазохизм. Собственно, именно угроза Стемпфла предать огласке письмо Гели о некоторых особенностях личности ее дяди и привела к решению устранить этого во всех смыслах достойного священника. Так что теперь я осознал, почему фюрер готов заплатить за обладание этим рисунком любые деньги, и к каким последствиям может привести его обнародование.
Но отсюда вытекает и следующая логичная мысль: отвези я рисунок Борману, его благодарность будет велика, но в то же время я сделаю себя уязвимым. Прикосновение к такой тайне поставит меня в тот же ряд, что и Гели Раубаль и отца Стемпфла – с тем же финалом. Стоит ли благодарность Бормана таких последствий?
Решать следовало быстро.
Чтобы лучше понять, о чем я говорю, надо принять во внимание традиционную беспощадность членов НСДАП, их склонность к жестокому «урегулированию» неприятных ситуаций: ночные автокатастрофы в пустынной местности; вторжение воров, которые, застав хозяев дома, без колебаний перерезали им горло; необъяснимые «самоубийства»…
Я много знал о такого рода мероприятиях – мне и самому доводилось в них участвовать. И хотя я не получал от такого рода поручений никакого удовольствия, были оперативники, которые явно наслаждались происходившим. Какая ирония: я, карающий ангел Бормана, могу погибнуть от того меча, который не раз направлял сам!
Решено, я не отдам Борману рисунок фюрера! Слишком большой риск. Я поклянусь, что к моменту смерти у фрау Лу не было никаких произведений Гитлера. А если и были когда-то, то она давным-давно их уничтожила.
Рисунок перепрячу в надежное место, и если я когда-нибудь попаду в серьезную переделку, мне будет чем выкупить свою жизнь.
Перед отъездом из Гёттингена я распорядился вернуть все конфискованное в усадьбу. Еще раз просматривая книги, я обратил внимание на экземпляр труда Фрейда «Толкование сновидений» – раритетное первое издание тысяча девятисотого года с таким посвящением: «На память Лу. С особой признательностью за все, что вы сделали в нашей научной области. Пусть мечты сбываются! Преданный вам Фрейд».
Отлично, подумал я. Прекрасный сувенир на память о моей встрече с этой необыкновенной женщиной.
Как и три года назад, Борман был недоволен. Зная, как он ненавидит докладывать фюреру о неудачах, я приготовился к буре, но он вел себя куда спокойнее, чем обычно, и выслушал мой доклад вполне мирно.
– Хорошо. Хоть какая-то определенность. У меня есть для вас новое поручение, Флекштейн. Очень деликатное и очень срочное. Полагаю, вам понравится.
Затем, весь лучась от предвкушения, он спросил меня, слышал ли я что-нибудь о киноактрисе Ренате Мюллер.
Глава 18
В бальном зале в доме Грейс публика занимает свои места. Стараясь не встречаться взглядом с моими настоящими друзьями, сидящими в заднем ряду, я встречаю «друзей» моей воображаемой миссис Z.
Со всех сторон – любезные улыбки. Радуюсь дамам, как подругам. Моя улыбка – это улыбка единомышленницы: мы знакомы много лет, вместе заседаем в комитетах и благотворительных советах; мы бываем друг у друга на рождественских вечерах и свадьбах детей. Они надели изысканные туалеты и украшения, чтобы посетить мой музыкальный вечер, мой «Монолог».
Играет виолончель.
Теперь – моя очередь. Что же, начнем.
– О, благодарю! – Я произношу эту фразу, вполоборота повернувшись к Луису. – Спасибо, что наполнил этот зал звуками великолепной музыки; спасибо, что так внимателен к желаниям пожилой дамы… к личным желаниям… Искусство всегда с нами, не так ли? – задаю я не требующий ответа вопрос. – Как любил говаривать мой дорогой Сэм, «искусство добавляет в нашу жизнь огня». – Делаю паузу. – Разве не так?
Большинство кивает. Я снова поворачиваюсь к Луису, который замер на стуле, сжав коленями виолончель.
– О, милый Луис! Твоя игра, как это изумительно! Браво! Браво! – Обращаюсь к публике: – Искусство нас исцеляет. Без него мы бы пропали. Я пропала бы, без сомнения. Искусство умиротворяет душу. Разве можно обойтись без него в нашем безумном мире? Вот почему мы тратим силы, время и состояние на то, чтобы оказывать поддержку тем, кто его творит. Так позвольте же еще раз поблагодарить моих дорогих друзей: спасибо, что пришли! И позвольте со всей откровенностью заявить… от чистого сердца… – Я умолкаю, опускаю глаза – и снова поднимаю их на зрителей. – Да, несколько фраз… возможно, вы сочтете их бестактными. Но это, скажем так, привилегия хозяйки.
В зале раздаются смешки. Зрители садятся удобнее, двигают стулья. Жду, пока все затихнет. Я гранд-дама, я желаю абсолютного внимания. Им придется выслушать все, что за столько лет переполнило душу: я расскажу им о своих обидах, о болезненных уколах по самолюбию, о проявлениях неблагодарности, с которыми мне доводилось столкнуться.