– Ничем. Я слышала это в вашем голосе, видела в глазах.
Мы встречаемся взглядами. Я понимаю, что, как и доктор Мод, Ева не станет осуждать или порицать меня, в чем бы я ни призналась.
Она предлагает пообедать в ресторане неподалеку. А затем останавливается и снова на меня смотрит.
– Хотя мы это не обсуждали… думаю, теперь я понимаю, почему вы так заинтересовались Шанталь. У вас с ней много общего: красота, ум, любовь к перевоплощению, завороженность идеями порока и упадка. Однако в вас, Тесс, совсем нет напряженности и испуга. И за вами я бы не стала приударять. – Она хмыкает. – Если не… впрочем, это уже на ваше усмотрение. Лично я предпочитаю ухаживать, нежели принимать ухаживания. Но если вы вдруг настроены, я готова сделать исключение.
Позабавленная, я качаю головой. И решаю, что, пожалуй, не стану делиться своими эротическими снами про Шанталь.
Мы закрываем тему и поворачиваем на восток, на Шестьдесят вторую улицу.
По дороге в ресторан я спрашиваю, сделала ли она такое исключение для Шанталь.
Ева улыбается.
– В том случае соблазнительницей совершенно точно была я. Шанталь была полна желания и энтузиазма, но также была стеснительна и неопытна. Мне потребовалась неделя, чтобы уложить ее в постель. А потом уже обратного пути не было. Как говорят у нас в Вене: Wunderbar, чудесно! Чудесное было время! Шанталь – любовь всей моей жизни. Даже после нашего расставания она осталась в моем сердце.
Такое признание из уст такой сильной женщины… Как же близки они были!
Мы стоим на светофоре. Я решаюсь:
– А можно личный вопрос?
– Вы хотите знать, что привело к разрыву? Не было ни ссоры, ни скандала. Мы просто медленно отдалялись друг от друга. Конечно, немаловажную роль сыграла разница в возрасте. И накал нашего романа; и то, что мы обе практиковали доминирование. Такая яркая страсть, как наша, не могла пылать вечно. В конце концов, мы просто устали друг от друга. И обе с грустью поняли, что пришло время расставаться.
Ева показывает маленький итальянский ресторан: здесь вкусно кормят, и хозяин не гонит гостей, как только опустеют тарелки.
После обеда объясняет причины своего интереса к Гитлеру:
– Вы говорили о проблемах, связанных с отцом. У меня тоже имелись… проблемы. Мой отец был очень необычным человеком. Далеко не в позитивном смысле. Мне пришлось учиться жить с мыслью о том, кем он был и что делал. Меня это не отпускает и по сей день.
Когда Ева родилась, отцу было шестьдесят. У него была потрясающая биография, вернее, две – хотя о первой она узнала только после смерти матери. Еве достались по наследству три предмета: книга, рисунок и рукопись. Книга – первое издание «Толкования сновидений» с посвящением «дорогой Лу Саломе». Ева недавно выставила ее на аукцион в Вене и получила больше ста тысяч евро. Она перечислила всю сумму Венскому психоаналитическому обществу.
Я перебиваю ее. Но как, как ее отец стал владельцем такого сокровища? Ева вежливо просит, чтобы я оставила все вопросы до конца истории.
Второй предмет – эротический рисунок. Предположительно, он выполнен перед Первой мировой войной Адольфом Гитлером, когда тот жил в Вене и пытался заработать на жизнь рисованием. Вероятно, будущий фюрер подарил его Лу Саломе при не вполне ясных обстоятельствах. Рисунок воспроизводит знаменитую фотографию из Люцерна – ту самую, с двадцатилетней Лу, Фридрихом Ницше и Паулем Рэ.
Ева показывает мне с телефона рисунок. Я смотрю на нее в замешательстве.
– Ни один исследователь Гитлера не признал рисунок аутентичным, – говорит она. – Хотя на обороте стоят инициалы Гитлера и посвящение Лу. И вроде бы это его почерк. Однако эксперты заявляют, что это невозможно: Гитлер не рисовал ничего подобного; ни малейшего сходства с другими, известными его работами. Все, с кем я консультировалась, заверяют меня, что это дешевая подделка.
Третий предмет, рассказывает Ева, – рукопись, мемуары, написанные отцом в последние годы перед смертью. Там он описывает свою странную двойную жизнь: жизнь человека по имени Эрнст Флекштейн, мюнхенского частного детектива, потом специального агента Мартина Бормана и, наконец, сотрудника контрразведки. А затем, в сорок девять лет, резкий поворот и побег из Германии под именем еврея-психоаналитика Самуэля Фогеля; именно под этим именем его встретила мама Евы; именно это имя носит сейчас сама Ева.
Она рассказывает, что было в тех мемуарах.
Меня особенно цепляет описание встречи с Лу Саломе, когда Борман поручил своему агенту добыть тот непристойный эротический рисунок.
– Думаю, теперь вы понимаете, – говорит мне Ева, – почему я настолько очарована личностью фрау Лу; возможно, даже сильнее, чем тогда мой отец. Если верить его рассказу, вся их беседа заняла лишь несколько минут. И эти несколько минут так повлияли на него, что он решил стать психоаналитиком. Не знаю наверняка, что на самом деле привело его к этому решению. В мемуарах есть намеки на умолчания и недомолвки. Мать утверждала, что он помог огромному количеству людей. Она и сама была одной из его пациенток. Папа был одарен от природы – если не в изучении психотерапии, то в ее практическом применении. Ему доставляло огромное удовольствие толковать сновидения пациентов, помогать им понять природу и происхождение эротических фантазий, выявлять корни нанесенных в детстве психических травм. Да, он пользовался спецификой своего положения. По собственному признанию, он соблазнил несколько пациенток… включая маму. В те дни такое поведение считалось совершенно недопустимым. И все же я считаю, что отец приносил пациентам много добра. Тем не менее мне очень трудно представить, что человек, поначалу настолько лишенный жалости, позже обрел чуткость и сострадание. Словно новая личность, личность доктора Фогеля, поменяла и его характер.
Я слушаю, затаив дыхание.
– Он был нацистом?
– Он был членом партии, но не фанатиком. В те дни многие вступали – так было лучше для карьеры. По его собственному признанию, он был оппортунистом. Возможно, кто-то отнес бы его к психопатическому типу… вы ведь так бы охарактеризовали своего отца?
– Ну, по сравнению с вашим мой просто любитель-самоучка. Разве не странно, что ваш отец выбрал для себя образ еврея?
– Насколько я могу судить, он никогда не был антисемитом. Думаю, единственная причина, по которой он принял такое решение, – больше шансов замаскироваться.
– И все это в результате одной короткой встречи с Лу Саломе?
– Так он говорил. Если верить мемуарам, эта встреча стала поворотным пунктом.
– А Шанталь была в курсе?
– Разумеется. Это стало центром и моей, и ее жизни – попытка разрешить загадку прошлого моего отца.
Я упоминаю сложенную карту, засунутую в путеводитель Бедекера; карту, где отмечены венские дома и маршруты.
Ева улыбается.
– Да, я ее помню. Шанталь любила отмечать места, где мы бывали, и улицы, по которым мы гуляли. Нам обеим нравилось прослеживать маршруты писателей, художников, мыслителей, которые жили в Вене перед Первой мировой. Мы побывали не только в Вене. Ездили в Гёттинген, где Лу жила и практиковала психоанализ; видели тот дом, где произошла ее встреча с моим отцом. Мы нашли место на окраине Мюнхена, где был убит шантажист – преподобный Стемпфл; поступок, за который отца грызла совесть. Мы побывали в кабинете отца в Берлине, там, где он изображал психоаналитика; на вилле в пригороде, где он сыграл роковую роль в самоубийстве несчастной кинозвезды. Мы хотели не просто проследить его маршруты, а почувствовать настроение – если можно так выразиться. Не уверена, что поездки помогли. А вот то, что Шанталь была рядом, – помогло. Меня по-прежнему мучает двойная жизнь отца, но, спасибо Шанталь, уже не так остро.
Сейчас многое мне становится ясно: название «Орлиное гнездо», которое Шанталь выбрала для лофта; заметки на полях книг про склонность Гитлера к сексуальным извращениям; рассуждения на полях биографии Лу Саломе…
После обеда мы неспешно пьем кофе. И я осмеливаюсь заговорить о зацикленности Шанталь на фотографии из Люцерна.
Ева кивает.
– В наши дни ее сюжет кажется почти невинным, верно? Шанталь видела то, чего не замечала я, – а когда она поняла, что в основе рисунка Гитлера лежит люцернское фото, чуть с ума не сошла. Что это значит? Почему? Какова история той, первой постановки; что за неосознанные побуждения заставили трех участников съемки принять странные позы и смотреть в объектив с непонятным выражением на лицах? Великолепный снимок; возможно, все еще непонятый. Рассуждать об этом – истинное удовольствие.
Я рассказываю про интерпретацию доктора Мод. Ева внимательно слушает.
– У вас замечательный врач, – заключает она. – Именно так и было. Нельзя забывать, что фото было сделано задолго до того, как Фрейд открыл роль подсознательного. Позируя в ателье, они вряд ли отдавали себе отчет в том, какие скрытые побуждения ими руководят.
– Вы знаете, что Шанталь изготовила свой собственный вариант снимка?
– Да, она мне его присылала. Написала, что процесс съемок ей очень понравился. По-моему, это был своего рода акт преклонения с ее стороны. Приняв ту же позу, что и Лу, Шанталь заявляла о себе нечто важное. – У Евы влажнеют глаза. – Я тогда подумала, что она чрезвычайно эффектно выглядит. Великолепная современная интерпретация оригинала. А еще подумала, что снимок демонстрирует ее немалый талант к искусству фотографии. Если бы Шанталь не погибла, она стала бы изумительным фотографом, я совершенно уверена. Возможно, она именно в этом и специализировалась бы – в интерпретации знаменитых фотографий прошлого. Мне больно думать о том, сколько прекрасных работ она могла бы сделать.
Мы возвращаемся в отель, и я рассказываю, что копия фотографии из Люцерна стоит рядом с моим компьютером, и я поглядываю на нее во время работы. Ева замедляет шаг и остро на меня смотрит.
– В письме вы упоминаете пьесу о Шанталь. Надо понимать, вы уже начали?