— Ага, загнанное в хомяка.
Новый поцелуй.
— Ты не смейся, я же вижу. Только ты будто боишься этого в себе.
— Будешь ко всем добрым — по миру пойдешь.
— Вот! Вот такими словечками и отпихиваешься. А оно в тебе есть. Я серьезно.
Алька легла на него вся.
Они соприкоснулись носами. Алькин глаз загадочно поблескивал, поймав блик луны в оконном стекле.
— Не знаю, как там насчет чего-то огромного, — с шутливой угрозой произнес Вадим, — но доброе и волшебное сейчас тобой займется.
— Черт! — радостно сказала Алька…
— Дядя, дядя!
Вадима ущипнули за щеку.
— Что?
Он открыл глаза.
В комнате было светло. Олежек, в шортиках и желтой рубашке с синими корабликами, смотрел на него, склонив голову к плечу.
— Ты больной, да?
— Почему?
— А зачем воздух целуишь?
Детская рука легла Вадиму на лоб. Олежек нахмурился, изображая, видимо, какое-то светило медицины из телевизора.
— Лоб теплый, — сказал он раздумчиво.
Вадим улыбнулся.
От легкого движения "раскладушка" запела на разные пружинные лады.
Олежек погрозил пальчиком:
— Нельзя!
— Олег! — донесся голос Скобарского. — Тебе грушу или яблоко?
— Грушу! — закричал мальчишка.
— Ну так иди.
— Хорошо!
Олежек выбежал из комнаты.
Брошенный на произвол судьбы больной с теплым лбом стянул плед и сел. На душе было тихо и спокойно. И странно.
Почему-то казалось, что что-то произойдет. Сегодня. Завтра. Скоро. Алька, ты снилась мне.
— Вадим, встали уже?
Заглянувший в комнату Скобарский казался помолодевшим. Он почти не сутулился. И в глазах его было совсем другое.
Надежда.
— У меня есть три яйца, — сказал он. — Будете яичницу?
Вадим кивнул.
Они позавтракали. Скребли вилками из одной сковороды. Олежек хлебал пюре. Затем Скобарскому позвонили, и он вышел в прихожую.
— Нет, уже не продаю, — услышал Вадим, — да, снимайте… извините, я сам не думал… да, наверное, это не очень порядочно…
Олежек придвинулся к Вадиму:
— Дядя, а вы у нас насовсем?
— Нет, — сказал Вадим. — Но я буду вас навещать.
Скобарский мелькнул в проеме, прошел в комнату и вернулся.
— Вадим, это ваше? — на ладони у него лежала фотография.
Вика. И вид с крыши.
Выпала? А остальные? Побледнев, Вадим схватился за карман рубашки. Пуговица была расстегнута, но четыре других снимка были на месте.
— Извините.
Он взял фото у Скобарского.
— Ваша э-э… девушка?
— Нет, — смутился Вадим. — Так. — И по какому-то наитию спросил: — А вы не знаете, откуда могли снимать?
Взгляд Скобарского стал ироничным.
— Вы детектив, Вадим?
— В каком-то роде.
— Как все таинственно, — Скобарский поднял фото к глазам. — Интересная девушка. Странноватая. А насчет откуда… — он прищурился. — Видите церквушку?
Вадим привстал.
— А я? А я? — сполз со стульчика Олежек. — Я тоже хочу!
Он требовательно протянул вверх руки.
— Ох, горе мое… — Скобарский с улыбкой поднял ребенка.
Фотографию изучали в шесть глаз.
— Вот смотрите, Вадим, — сказал Скобарский, — церковь находится на улице Космонавтов…
— Здесь? — спросил Олежек, указав пальчиком.
— Нет, у нее крыша желтенькая. Ага, — кивнул Скобарский ребенку. — А перпендикулярно Космонавтам идет Гагарина, она как раз виднеется. Высота приличная, а на Гагарина, насколько я помню, всего две двенадцатиэтажки. Одна углом в конец улицы повернута, а другая — на Космонавтов, понимаете? И это, получается, что со второй и снимали, иначе бы ее угол обязательно в кадр вполз. Вот.
— Спасибо, — сказал Вадим, принимая снимок и пряча его в карман. — У вас есть с кем оставить Олежку?
— Да. Если ненадолго.
И пока Скобарский суетливо переодевался, искал носки, звонил соседке, пока соседка, толстая сердобольная пенсионерка в платье и пуховом платке, слушала его наставления, кивая каждому слову, у Вадима было время подумать.
Он стоял в прихожей, у вешалки, на которой среди прочей одежды висела короткая детская курточка с капюшоном и мысленно повторял: двадцать второе.
Двадцать второе.
Если фотографии не случайны, то у него остается еще три дня. Наверное, и Вике, и мальчишкам тоже необходима помощь.
Денег у него, правда…
Но пусть Скобарский связан с квартирой. Тогда все остальные тоже связаны с тем, что отразилось на снимках. Вика — с крышей. Егорка и Вовка — с пожаром. Или, скорее, с пожарищем. Непонятный "телефон спасения" — с рекламным щитом и остановкой.
Мутный вот снимок — к чему?
Впрочем, он все равно был последний. Как-нибудь и с ним разберемся. Кто-то там где-то там у окна…
— Вадим.
Скобарский, намотав шарф на горло, тронул его за локоть.
Одетый в темно-серое простенькое пальто, слегка согнувший ноги, он походил на скромного провинциального учителя. Не очень устроенного в жизни.
А еще чем-то — на доктора из мультфильма "Верните Рекса".
— Да, — сказал Вадим, глядя в его ожидающие чего-то (обмана?) глаза. — Банк, наверное, уже открылся. Документы?
— Здесь. Я взял.
Скобарский постучал себя по груди — сквозь ткань пальто раздался бумажный шелест.
— Пойдемте.
Они вышли из дому.
Во дворе выгуливали собак, под деревом стоял мальчик с сумкой, на углу, прогревая двигатель, подрагивал красно-белый автомобиль.
— Вы, наверное, врач? — спросил Вадим.
— Нет, что вы, — смущаясь, пряча нижнюю половину лица в вороте пальто, сказал Скобарский. — Я всю жизнь был простым инженером-теплотехником. Сначала на заводе, который сейчас закрылся. Затем в городских теплосетях. Чуть-чуть халтурил. Потом продавцом работал, представляете? В закутке таком, канцелярском что ли. Нет, что жаловаться? Я не жалуюсь, Вадим. Только как-то пролетело все…
Они подошли к остановке.
Небо было хмурое, серое, низкое. Желтые листья пятнали асфальт. Из опрокинутой урны выглядывала мятая газета.
Мимо прокатило маршрутное такси.
— Знаете, — сказал Скобарский, останавливаясь под козырьком, — это кажется ужасно несправедливым, когда с тобой случается какое-нибудь несчастье. Человеку вообще свойственно не думать о смерти. Ежедневные заботы как бы ограничивают способность размышлять отвлеченно, о событиях, которые могут произойти, а могут не произойти, или произойдут обязательно, но не известно когда. Понимаете? И когда вдруг что-то обрушивается на тебя… — Он вздохнул. — Это чаще всего шок. Думаешь: за что? Почему именно я? Разве я заслужил? Будто сама жизнь как хаотический процесс не предполагает такой внезапности. Но она ведь предполагает!
Он быстро замерз и принялся, переступая, постукивать ботинком о ботинок. С неба точечно покрапывало. Автобуса не было видно.
— Может, пройдем до следующей? — спросил Вадим.
— Да, пожалуй, — согласился Скобарский. — Хоть согреемся.
— Вы извините, Вадим, — сказал он, когда они неспешно побрели по Кутузова, обходя частые лужи, — я могу быть зануден…
— Да нет.
— Я много думал. Когда все одно за другим… Сначала, конечно, в какое-то исступленное состояние впадаешь. Да. Словно видимое поле сужается. Только безысходность и видишь. Это давит, давит. Потом закипаешь. Начинаешь раздражаться от каждого пустяка, от любой мелочи. И все идет как-то не так, и жизнь…
Он глянул на Вадима искоса, совершенно по-птичьи.
Кутузова была пуста. Лишь за перекрестком впереди толпились у продуктового павильона. Но пока они дошли, опять стало пусто.
— Вы знаете, я так метался, — помолчав, сказал Скобарский. — Обзванивал, бегал по больницам, в муниципалитет. Самого колотит, глаза такие, по пять копеек, шалые. Сумасшедший на марше. Там отказ, здесь "нет возможности", в третьем месте — квоты кончились. Олежку на обследование положили, а я — мебель продавать, дачный участок.
Выглянуло солнце. Порозовели верхние этажи. Светлая полоса, чуть подбитая тенью крыш, протянулась по асфальту.
Они, не сговариваясь, миновали навес остановки и двинули дальше. Обоим не хотелось трястись в автобусе.
— А родители Олежки, — спросил Вадим, — они где?
Скобарский сбился с шага.
Голова его дернулась. Он зажмурился и отвернулся, дрогнув плечами. Ладонь взлетела к губам.
— Простите, — сказал Вадим.
— Нет-нет, — глухо отозвался Скобарский. — Все хорошо, хорошо.
Развернувшись, он поймал Вадима за рукав. Дохнул в лицо:
— Их убили.
— Кто?
— Неизвестно. И Галю, жену, и Эдика моего. Пять ножевых ранений и семнадцать. А дверь — на "собачку". И никого! — Он судорожно выдохнул. Отцепился. Угас. — Но это давно было, давно. Три года назад.
— Простите, — искренне произнес Вадим.
Срезая дорогу к банку, они свернули на тропинку, виляющую между домами. Пес, привязанный к перилам подъездного крыльца, свирепо их облаял.
Скобарский ежился.
Большая лужа заставила их, перебираясь, жаться к ограде детской площадки.
— Сейчас через улицу, а там уже метров триста всего до банка будет, — сказал Вадим.
— Спасибо вам! — поймал его руки в свои Скобарский.
В глазах его задрожали слезы.
— Я еще ничего не сделал.
— Это ничего, ничего. Я вам верю.
Вадим через силу улыбнулся.
В только что открывшемся банке было пусто. Широкой шваброй протирала полы уборщица. Охранник скучал за конторкой с мониторами.
Оставив Скобарского у входа, Вадим подошел к окошкам.
— Здравствуйте.
Операционистка была незнакомая, строгая, в очках. Отвлеклась от щелканья на клавиатуре, вскинула увеличенные оптикой глаза.
— Да, доброе утро. Вы с чем?
— Извините, я вчера с Томой по поводу перевода договаривался…
Глаза, серые, серьезные, прищурились.
— Наверное, по конвертации?
— Да, но я бы хотел перевести.
Операционистка кивнула.
— Счет знаете?
— Да.
Вадим жестом подозвал Скобарского.
Тот приблизился, меняясь в лице.
— Что-то не так? — Старик нервно затеребил край шарфа. — Что-то случилось?