Был дан свет: картина с черными полосами балашевской вивисекции исчезла с экрана. В окружающей толпе царила напряженная тишина: все ждали скандала… событий. И. Е. Репина стали упрашивать перейти на эстраду, но он вдруг, видимо, потеряв спокойствие, с которым начал свою речь, речь ректора Академии, которого привыкли подчиненно слушаться, продолжал уже тоном раздражения и обиды:
– Я не хочу… Я сейчас уйду… Мне – только хотелось послушать, что скажут такой многочисленной аудитории… о несправедливо содеянном…
Проговорив это, устремился меж сиденьями вверх, а далее по боковому проходу в гардеробную. Прихрамывая, Щербиновский поспевал за Репиным. Остановившись в дверях, ярый ученик вождя передвижников потрясал суковатой палкой своей в воздухе и слал проклятия молодым и новым, веянию революции, занимавшим эстраду, где «из теста изваянный Зевс» (Хлебников о Волошине) плотски представлял старшее поколение символистов.
Когда гости покинули вал, Бурлюк приступил к чтению своего доклада: он рассказал историю написания Репиным «Ивана Грозного», а далее привел целый ряд замечаний профессора, у которого учился Репин, отечески подвергая беспощадной критике произведение мастера. Общий вывод строгого слуги ложноклассицизма был таков: картина не носит достоинств высокой художественности.
Были лекции и по новой литературе. Об искусстве всегда экспромтом говорил Бурлюк, а потом обычно поэтами новой группы читались стихи. У длинного стола на эстраде аудитории Политехнического музея усаживались все вожди революционного, большевистски непримиримого искусства.
Выступления В. Хлебникова неизменно вызывали скандал. Хлебников читал настолько тихо и невнятно, что с первой фразы отовсюду начинали греметь яростные, взбалмошные, капризные вопли: «Долой!». Тут уж никакие увещевания веселого Бурлюка не могли водворить тишины и родить желание послушать «великого Хлебникова». «Современность всегда жестока к своим гениям…». Давид Давидович брал у растерянного, не понимающего Вити рукопись на куске скомканной бумажки. Бурлюк разбирал почерк Хлебникова без ошибок, поставленным (для пения) голосом, не сдающим силы тона, начинал звучно читать поразительные стихи Хлебникова: «У колодца расколоться так хотела бы вода…», и еще другое: «Смехачи». Зал затихал, а потом снова слушатели топотом ног, криком отвергали новизну поэзии. Но было так весело, и было много чего-то, еще не слышанного публикой, что деньги в кассе за потраченное время никогда не спрашивались обратно. Владимир Владимирович Маяковский читал глухим басом, слушали его с любопытством.
Однако с искусства этого не только нажить роскошных квартир, а нельзя было даже существовать, надо было бояться, как бы не умереть с голоду… Так оно позже, в 1922 году, и случилось с великим, истинно гениальным Велимиром Хлебниковым. И жаль, что Владимир Маяковский, будучи в Москве (1918–1922 год) в славе, не поддержал Вити Хлебникова, не взял на себя заботу об этом поэте-ребенке, которому тоже надо было каждый день есть.
На этих выступлениях Владимир Владимирович Маяковский только начинал учиться говорить, но уже во время турне 1913-14 гг. по 33 городам России он стал бесподобным мастером ораторского искусства.
Крученых производил впечатление мальчика, которому на эстраде хочется расшалиться и то бросать в публику графином с водой или же вдруг начать кричать, развязав галстух, расстегнув манжеты и взъерошив волосы. Голос Алексей Елисеевич в то время имел пискливый, а в характере особые черты чисто женской сварливости. Дружбой ни с кем Крученых особенно не дорожил и при случае любил посплетничать. Бурлюк очень ценил необычайную остроту критического анализа, отличавшего А. Е. Крученых во время его тогдашних выступлений.
Лето 1913 года мы провели с Бурлюком в Чернянке в Таврической губернии, о которой теперь Бенедикт Константинович Лившиц написал такие взрывные, ракетящие страницы. Приехали в графскую вотчину седьмого апреля, а девятого числа того же месяца в шесть часов утра с отцом, Давидом Федоровичем, случился удар. Доктора пустили кровь, и бывший в могиле уже – медленно поправлялся. Ясность речи и быстрота движений были утеряны навсегда.
Последнее лето семьи Бурлюков в Чернянке быстро летело. Под моим сердцем шевелилась «смена». Белые вуали тучных цветений сменились чахлой веленью дерев, опаленных сладострастным дыханием русского юга. Степь, полная румяного ветра, – лиловые цветы собольки уступили редкой пышности ковыля, по которому паслись тысячеголовые стада Мордвинова. Бурлюк писал этюды сада, степи, кукурузных полей, луж после проливных дождей, а я сидела под мольбертом на стуле, в тени холста читая вслух весьма толстую книгу об искусстве в связи с общим развитием культуры, немецкого профессора…
В свободное от живописи время Давид Давидович Бурлюк писал стихи. Брат его Николай Бурлюк был занят писанием романа, где дамы путешествовали по степям в карете, ведя разговоры. Николай Давидович много читал, любил также петь, но голоса не имел никакого, а притом еще страдал отсутствием музыкального слуха. Володя Бурлюк ухаживал за Эммой (хуторянкой), немочкой из Британов: катался в шарабане или верхом по степи, и часто днем в мастерской (так называлась комната с двумя окнами, где Бурлюки писали) в дождливую или ветреную погоду спал, заставившись высокими холстами, чтобы не возбуждать разговоров Людмилы Иосифовны (матушка) о безнравственности ночных похождений. Володя был милого характера… с женщинами соглашался, слушал их укоры, но скоро все забывал…
В августовские вечера вся молодежь ездила на больших мажарах с сеном в Британы купаться в Днепре… И дом, такой гулкий, шумный от многих голосов… прислушивался столетне к тяжелым неверным шагам высокого старика с перекошенным лицом от вяло опустившейся в левой части рта губы.
– Мусинька… ты хорошая женщина… скажи, чтобы подавали мне кушать… и не жди Додю… ложись спать…
Меня смущало замечание о моем положении.
21 августа по старому стилю в Херсоне в доме Воронько на Богородицкой улице родился у меня малютка – Додик… Музыкой почудился его слабый писк. Бурлюк во время родовых мук не оставлял меня, держал за руки, а матушка Людмила Иосифовна плакала, прося потерпеть… Она была поэтическая женщина, как-то легко шедшая в жизни.
В это время в Херсон получился из Каховки ящик с 500 экземплярами 1-й «Дохлой луны». А когда Маруся еще лежала после родов в постели, на ее кровати сушились ручные офорты «Молока кобылиц», к печатанию коего сборника только что приступили. Начали печатать «Затычку». Мной были приготовлены к печати и сданы в набор этой же осенью: Хлебников. Творения. I-й и II-й тома. Все это печаталось в Херсоне.
С октября месяца 1913 года началось «Большое всероссийское турне». Это турне заслуживает особой книги. В библиотеках СССР в газетах за эти месяцы можно найти любопытнейшие материалы. Города были: Симферополь, Севастополь, Феодосия, Керчь, Одесса, Харьков, Николаев, Кишинев, Херсон, Минск, Киев, Петербург, Москва, Пенза, Казань, Саратов, Ростов-на-Дону, Тифлис, Баку и др. Турне окончилось в апреле 1914 года. Вася Каменский, вероятно, очень подробно опишет его в своих воспоминаниях. Он на своей Каменке имеет громадную литературу касательно.
На этой фразе повествование обрывается. – Сост.
Из рукописей В. В. Хлебникова в национальной библиотеке
Долгое время на полулегальном положении находилось в нашей стране изучение творчества В. В. Хлебникова. Только в последние годы, благодаря трудам В. П. Григорьева. Р. В. Дуганова, А. Е. Парниса и других ученых, наметились серьезные сдвиги в отечественном хлебниковедении, в частности в деле научного издания произведений поэта. Но белых пятен остается по-прежнему много.
Публикуемые нами тексты из фондов Отдела рукописей Российской Национальной библиотеки послужат вкладом Отдела в уточнение бытующих представлений о литературном наследии Хлебникова. Почти все они были переданы в библиотеку в 1967 году близким другом поэта Н. В. Новицкой. Некоторые автографы оказались сильно поврежденными, так как в трудные годы репрессий, боясь обысков, Н. В. Новицкая закапывала рукописи в землю.
Большинство предлагаемых читателю произведений и фрагментов прежде не печатались или печатались в иных редакциях; часть была помещена в малотиражном репринтном сборнике, практически недоступном не только любителям творчества Хлебникова, но и многим исследователям.
Полагая, что данный сборник станет первой книгой в серии, посвященной неизданным рукописям Национальной библиотеки – и, в частности, рукописям писателей-футуристов – мы сочли уместным присоединить к материалам архива Д. Д. Бурлюка избранные страницы В. В. Хлебникова.
Стихотворения
Кубок печенежский*
«Что ты робишь, печенеже
Молотком своим стуча?»
О прохожий наши вежи
Мяч прославим для меча
В день удалого похода
Сокрушила из засады
Печенежская свобода
Святославовы насады.
Он в рубахе холщевой,
Подпоясанный мечом,
Шел пустынной бичевой
– Враг отважным нипочем
Кто остаться в Перемышле
Из-за греков не посмели,
На корму толпою вышли
Неясыти видны мели.
Далеко та мель прославлена!
Широка и мрачна слава.
Теперь снова окровавлена
Гордой кровью Святослава.
Наших много стрел и копий.
Смерть с петлею прилетала.
Бились русы. Смерть у топей
Храбрость руссов умножала.
Чу! последний, догоняя,
Воин, дальнего вождя,
Крикнул: «Дам, о князь, коня я
Лишь беги от стрел дождя».
Святослав суров окинул
Гордым сумраком главы
Русский меч из ножен вынул
И сказал «иду на вы».
И в трепет бросились многие,
Услышав знакомый ответ.
Не раз мы в увечьях, убоги
Спасались от княжеских чет.
Для хазарской украины
Тот ответ источник слез.
Но полет петли змеиный
Предводителя унес.
«Он был волком, не овечкой,
Степи молвил предводитель.
Золотой покрой насечкой
Кость, где разума обитель».
Знаменитый сок Дуная
Наливая в глубь главы
Буду пить я, вспоминая
Добрый клич «иду на вы».
Наполнив вином эту чару
И кубок пустив вкруговую
Поведаю младу и стару
Про доблесть уже не живую.
Вот зачем сижу я, согнут,
Молотком своим стуча.
Знай, шатры сегодня дрогнут
Меч забудут для мяча.
Степи дочери запляшут
Кивнут радостной головкой
И подковой землю вспашут,
Серебристою подковкой.
Расплетутся их прически
Расплетутся до утра
И зари мелькнут полоски
В щель веселого шатра.
1913
«Мой черный суровый орел…»*
Мой черный суровый орел
Кого ты клюешь так жестоко
Ты крылья на воздух простер
И гложешь и лижешь кого-то.
Труп брата нашел я в пыли
Быть мертвым орлану отрада
И буду клевать до вари
А тризна товарищу рада.
И пусть веет мертвечиной
Мой прямой широкий клюв.
Пусть за звездною пучиной
Смотрит, в разум заглянув,
Но несется пусть спасибо
Мне на братскую могилу
[Мне за братскую услугу]
Он проклекчет верю ибо
Видит б[рат] тут воли силу
Верит родственному другу.
1913
«Темной славы головня…»*
Темной славы головня
Не пустой и не постылый
Но усталый и остылый
Я сижу. Согрей меня
И водой из барвинка
Узнаю, узнаю
Зачем та косынка
Приподнята с краю
О, черви земляные
В барвиночном напитке,
Зажгите водяные
Взор в темной ресной нитке
На утесе моих плеч
Пусть главою не шелохнется
А слеза уставши течь
Вздрогнет бегло засмеется.
1913
Бех*
Но та земля забыла смех,
Лишь в чумный месяц всадник несся,
И кости бешено кричали бех,
Одеты веленью из проса.
Растет на гривах и на грязях
Трава, полезная при мазях
На землях тех
Ей имя бех
И есть рассказ о старых князях
Когда вид лет был меньше стар
Здесь дралась Русь с гурьбой татар
Одни устало полегли
Блестели черные затылки
И холодели взору пылки
Остались живы, кто могли,
С вязанкой жалоб и невзгод
Пришел на смену новый год
И отроки держа свирели
К нему таинственно летели
Про тлен минувшего запели.
«Величием покрытый…»*
Величием покрытый
В изгнании ссыльный временщик
Бессмертью преданный
Суровый злой старик
На мир и на людей сердит
Пусть так, за дело кару нес
Но вы с главами робкими
Вы, дщери нежных грев,
Суровой кары бремя
Вы взяли на себя.
«Гобая слышу зов рурокий голос вещий…»*
Гобая слышу зов рурокий голос вещий
Годея величезно [приидят] словеса. Оса. Еще оса.
Но влаги жалобзание меня не утомляет
Чепена вкруг меня Шуводы зашумели
Шуоко синесерое туус [бежит] черный
Живая падоска. Венковные цветели склоняется
Трава. Как труп уснувший я
Труповна жиристая сейчас же живая и
Жапарчей залитая
А бу камней бо легкой боли
Сухой стать бы ума. Но праздна быхоть!
Где лехоты? Где люволи б.
Шебереи из тростинок там живут ст[ихи].
«Где леленега как море блещет…»*
Где леленега как море блещет
И глаз синнега за бровь трепещет
Где шеи Лели
Где Лели шеи
Ему велели
Бивмя в ресницы оком
Ливмя потоки слев.
«На ветке сидели…»*
На ветке сидели птица гнева
и птица любви.
И опустилась на ветку
птица спокойствия.
И с клекотом поднялась птица гнева,
А за нею поднялась птица любви.
Зеленое коло*
И выйдя в час, когда лучи светлы
Под гнетом яростной метлы
Летела
«Не знаю песнь каких немивн
Но знаю четко – я не жизнь»
Пропела
О взметенные развейности
Тихоструйности свирельной
О взведенные небдейности
Тихоструйность.
Леунность взоров взирающих на тихие сказки зари*
Сиявицы убранства сияли голубой
Рыдавицы быванства мечтали золотой
Сиявицы мечтанства сияли голубой
Рыдавицы сиянства мечтали золотой
Сиявицы мечтанства рыдали голубой
Я мечтавицы дочь грезокудрая
«В синем море…»*
В синем море
Закат багровый
«То глаз свободного коня…»
То глаз свободного коня
Красавец черный и здоровый
Носил по степи вскачь меня
«Суконца нашлепки истоптаны…»*
Суконца нашлепки истоптаны
Узорная сетка чулки
И на шее [нрзб] пол [нрзб]
«Город, где люди прячутся от безумия…»*
Город, где люди прячутся от безумия
И оно преследует города лицо убитой
С широко раскрытыми зрачками
С немного приподнятыми кудрями.
Город, где спасаясь от сластолюбивых коз
Души украшают себя шипами
И горькими ядами, мечтая стать несъедобными
Дом, но красивое, красивое где?
Город где в таинственном браке и блуде
Люди и вещи
Зачинается Нечто без им[ени]
Странное нечто, нечто странное
Город, где рука корзинщика
Остругивает души от листьев
Чтобы сплести из них корзину
Для ношения золотистых плодов? рыбы?
Или грязного белья [каких-то] небесинь?
Что тонко ощущено человеком у дальнего м[оря]
Возвещающего кончину мира с высокой сосны
Так как уходит человек
И приходит Нечто
Но таинственным образом
Колышки вошедши в корзину
Отрастут надменно вольными лозами
Так как признают силу
Плетущих рук за свою собственную.