– А чему мне улыбаться?
По всей видимости, ей нечего было ответить на этот вопрос, поэтому она, слегка посерьезнев, но не растерявшись, поспешила сменить тему:
– Ты ведь любишь рисовать, да? Покажешь свои рисунки?
Дима замялся, заерзал в кровати.
– Рисовать-то люблю, но… – Он вздохнул. – Почти все рисунки я сразу же по окончании выбрасывал, а те немногие, что сохранил, стараюсь никому не показывать. Наверное, это личное. Слишком… личное.
– Вот как… – тоже вздохнула медсестра, однако если и расстроилась, то не показала виду. Закинув одну ногу на другую и скрестив на груди руки, она выпрямилась, шутливо приняв властный вид, и отчеканила: – Тогда тебе вот какое задание: в ближайшие несколько дней нарисовать что-нибудь такое, что не постесняешься мне показать. Договорились? Нарисуй что-нибудь для меня.
На секунду опешив, Дима захлопал ресницами и ответил:
– Договорились.
– Ну, – поднялась девушка со стула, – а сейчас мне пора. Пока. Отдыхай.
– По… – Он запнулся. – До свидания.
Она вышла, после себя оставив витать в воздухе сладкий аромат духов и начало блаженных перемен.
…в ближайшие дни нарисовать что-нибудь такое, что не постесняешься мне показать.
Отголоски слов в смеси с фруктово-ванильным запахом подействовали на Диму как заклинание, сквозь поры впитывались в его кожу, втекали в ноздри и уши невидимыми струйками. Да, он согласен был поделиться с ней еще не нарисованным рисунком. И готов был начать сию же минуту. Но что это? В сознание из ниоткуда прокралась тревога, окутав его тело тонкой черной нитью с выжженной крохотной надписью на ней: «ложь и боль», заодно стиснув и сердце. С чем это было связано? Что такого Дима увидел, что заставило его поневоле усомниться в открытости и искренности девушки? Юноша помотал головой и вслух произнес: «Чепуха». Затем встал с кровати и пошел просить необходимое для рисования.
Уже вечером рисунок был готов. Мусорное ведерко под столом пополнилось двумя смятыми листами-черновиками, карандашной стружкой, крошкой почти на четверть истертого ластика и разломленным напополам, после двух неудачных попыток изобразить лицо, простым карандашом. Ему хотелось, чтобы работа получилась как можно качественнее, но в то же время он понимал, что лучше у него уже не выйдет – и ни в течение последующих вечерних часов, и ни завтра, и ни через пять дней. А посему третий лист стал готовым вариантом. И следующим утром медсестра внимательно изучала рисунок, сидя на стуле, прежде придвинув его поближе к Диминой кровати. По выражению ее лица Дима понял: она осталась довольна его трудом. А он был доволен собой.
– У тебя очень даже неплохо получается, – искренне похвалила его девушка. – Но где же глаза, нос, губы?
– Пытался нарисовать, но лица у меня почти всегда получаются плохо, и я решил оставить так, – сказал он правду.
– Вот оно как. – Она кивнула, как бы давая понять, что прекрасно его понимает. Может, она и сама когда-то пробовала рисовать? – Тогда кто это, если не секрет?
Мальчик призадумался. Он и сам не знал, кого именно изобразил. Во время работы в его голове возникали образы и матери, и Натальи. Возможно, в конечном итоге оба образа на бумаге слились воедино, поэтому волос не коснулся ни один из цветных карандашей – только простой. А может, он обманывал самого себя и в большей степени желал изобразить Наталью.
– Это вы, – ответил он как ни в чем не бывало.
– Я? – указала она на себя пальцем.
– Да, вы. Я ведь вас почти не знаю. То есть… как человека, за пределами вашей работы. Понимаете? Вы – загадочная личность, поэтому лицо пусть будет таким, каким захотите его увидеть. Ведь так даже интереснее.
– Вот оно как! – повторила девушка. Зардевшись, перевела на него взгляд, не скрывая улыбки, – впрочем, как и всегда. – Тогда я возьму его себе? Ты же не против?
– Конечно, забирайте. Я ведь для вас рисовал.
– Вот спасибо тебе! – Потянувшись к Диме, она обняла его, а встав на ноги, попросила: – И обращайся ко мне на «ты», хорошо? Можешь и по имени.
– О… – теперь зарделся и Дима. – Да, хорошо.
– А теперь – мне пора.
– М… хорошо.
Счастливый, он провожал ее взглядом до двери, пока та не скрылась за нею.
Через пару дней они пересеклись в главном коридоре первого этажа (почему в последующие после презента два дня они не виделись, Дима уже не мог наверняка вспомнить, но предположил, что у девушки были выходные), когда Дима держал направление из душевой в свою палату. Посчитав, что недостаточно насухо вытер волосы, он повторно воспользовался полотенцем и перекинул его через плечо.
– Дим! – со спины окликнул его знакомый голос, когда он уже свернул к двойным дверям, ведущим на лестницу.
Он обернулся и увидел Наталью, настигающую его торопливым шагом, и в груди сразу словно бы затеплилось. В руке она держала какую-то тетрадь в твердой обложке, обе стороны которой были сцеплены между собой маленьким канцелярским замочком.
– Здр… – почти произнес он по привычке, но осекся, вспомнив о просьбе. – Привет. У тебя в руках что, личный дневник?
Он вдруг ощутил, как загорелись щеки, но не знал наверняка, от чего именно: то ли от, как ему показалось, излишней фамильярности, которая могла возмутить Наталью, то ли оттого, что влезает не в свое дело, нарушая, пусть и не намеренно, границы личного пространства.
– Привет! – ответила та бодро, ничуть не смутившись и, казалось, даже не заметив, как позорно прилила кровь к его лицу. – Это? – махнула она тетрадью. – Нет, что ты. Это ежедневник. Я записываю в него, когда и что мне необходимо сделать. Например, сегодняшним вечером я запланировала сходить в продуктовый магазин, а послезавтра – поздравить дядю с днем рождения. В общем, в основном записываю туда всякие мелочи, которые могут запросто вылететь из головы. А так, откроешь, прочтешь – и вот оно! – то, что надо бы сделать, но из-за суеты забывается. Понимаешь меня?
На губах подростка застыл вопрос, как это день рождения родственника может быть мелочью наравне с походом в продуктовый магазин, но он лишь ответил:
– Да, понимаю.
– А был бы это личный дневник, – продолжила она пояснять, – стала бы я носить его с собой? Вряд ли. Такие вещи должны храниться дома, за семью печатями. Согласен?
– Вы… – он вновь запнулся. – Ты права.
Немного помолчав – а они тем временем преодолевали ступени, только-только оставив позади второй этаж, – она спросила:
– Как ты себя чувствуешь?
– Вполне нормально, – ответил Дима и в подтверждение своих слов покачал головой. – Как обычно. Я… извини, мне пока непривычно обращаться к тебе на «ты».
– Ничего, все в порядке. Я сама тебя об этом попросила, помнишь?
– Угу.
– А как обычно – это ты, значит, грустишь? – слегка поддела она его плечом в бок.
– С чего вы… – он вздохнул. – С чего ты взяла?
– Возможно, я ошибаюсь, но, как я обратила внимание, грусть – твое обыденное состояние. И… – Она захихикала, прикрыв рот тыльной стороной ладони. – Привыкай обращаться ко мне на «ты», а то я немного неловко себя чувствую, когда ты «выкаешь». Ненамного-то я тебя и старше.
Диме подумалось, какая же она добрая. И веселая. Он впервые заинтересовался ее возрастом и предположил, что, должно быть, ей лишь около двадцати пяти. И тут же мысленно упрекнул себя в том, что ни разу не справился о ее самочувствии. Ему вдруг стало любопытно: а часто ли вообще пациенты проявляют интерес к состоянию ухаживающих за ними медсестер?
– Может, ты и права, – сказал он, не видя смысла оспаривать ее предположение, и спросил: – А как у тебя самой дела?
По всей видимости, ей действительно не приходилось ранее слышать подобных вопросов от пациентов, что стало понятно по тому, в каком удивлении изогнулись ее брови.
– О, у меня все отлично, – ответила она с довольным видом.
– Это хорошо. А тебе бывает грустно?
– Разумеется, – сказала девушка, ни на секунду не замешкавшись. – Каждому из нас время от времени становится грустно – иногда по каким-то непредвиденным обстоятельства, иногда – потому что сами того хотим. Да-да! Очень многие люди могут грустить, даже будучи счастливыми.
Дима постарался представить себе человека в такой ситуации, когда его одновременно распирало бы от счастья и пронизывало грустью, но не смог.
– Странно это как-то, – заметил подросток, почесав висок. – Зачем счастливым людям грустить? Зачем вообще кому-то хотеть грустить?
Они поднялись на третий этаж и вышли в коридор.
– Кто ж знает? – пожала плечами девушка. – Наверное, люди не могут долго довольствоваться тем, что имеют, не могут просто быть счастливыми. Людям всегда чего-то не хватает в этой жизни, они постоянно стремятся заполучить все больше и больше. Это, конечно, не всегда плохо, потому что нередко человек конечной целью ставит самореализацию и комфортную жизнь до самой своей смерти, не причиняя, по крайней мере осознанно, вреда другим. Есть и такие – а их очень и очень много, – которые не успокоятся, пока не уничтожат планету, и даже тогда вряд ли осчастливятся. А еще есть люди, которым грустно постоянно, вне зависимости от того, что происходит в их жизни, и зачастую может показаться, что они сами выбирают такой путь, но на деле же причина в болезнях, которые управляют их мыслями и поведением.
Наталья осеклась и украдкой глянула на Диму, побоявшись за то, что могла задеть его словом, а он в свою очередь кивнул, тем самым давая понять, что солидарен с ней как минимум в части изречения, и высказал предположение:
– Я, наверное, отношусь к третьему типу людей.
И, склонив голову, он попытался выдавить улыбку, но до того она получилась горестной, что у девушки защемило в сердце.
– Нет, у тебя совсем другой случай, – поторопилась она хоть немного приободрить его.
– Да? Ну… – Подросток остановился – остановилась и она, – замялся на месте, не зная, как продолжить разговор. Ему казалось, что он поставил их обоих в неловкое положение, а чтобы выйти из него, задал вопрос: – Ты ведь ко мне шла, да?