Марина, Наташа и Антон – особенно двое последних – были более впечатлительными молодыми людьми, в связи с чем дольше вышеупомянутых двоих отходили от потрясения. Все же лицезреть труп на экране и в жизни – совершенно не одно и то же, как примерно в той же степени не одно и то же – самоличный прыжок с парашютом и наблюдение за прыжком в кинофильме. Но если Наташе удавалось сдерживать внутри себя все переживания, то Марина то и дело норовила разболтать обо всем взрослым, будь то ее родители или ближние родственники. Порой в ее речах даже проскакивали скудные намеки – так она боялась того, что, если не освободится от тяжелой ноши, то в буквальном смысле сойдет с ума и сляжет в психиатрическую забегаловку (так называл любую психбольницу ее старший двоюродный брат, который из-за амфетамина побывал гостем в нескольких таких за последние лет пять или шесть). Что же касалось Антона, к концу декабря он все еще не пришел в себя, что выражалось в его изменившихся внешнем виде (он старался минимизировать ношение одежды черного цвета, который отныне ассоциировался у него исключительно с трауром), мышлении и, как подмечали другие, речи.
Несомненно, тяжелее всех пришлось Максиму, Валерии и Лизе. Как, вероятно, сказал бы любой психолог-дилетант: нервная система каждого из них сильно пошатнулась после злополучной октябрьской (или, что вернее, ноябрьской) ночи. Максим после этого какой-то частью сознания невольно вернулся в те дни, когда родители только-только навсегда покинули его, где заново переживал горечь утраты – не в полной мере, скорее то представляло собой фантомные душевные боли. И все же боль была острее, чем ей полагалось быть. И выходка Лизы в туалете на втором этаже оказалась совсем некстати: именно из-за этого – а других причин Максим найти не мог – Лера охладела к нему, в какой-то степени отстранилась, и пусть она в том не признавалась, он это чувствовал. Чувствовал по ее взглядам, словам, интонациям произносимых ею фраз в трубку телефона. Чувствовал, ведь не дурак. Или все-таки дурак? Последние несколько недель он во все большей степени склонялся в сторону положительного ответа, однако гордость в нем отказывалась это принимать. И не только гордость – ведь оставалось неясным, видела ли в действительности его девушка тот легкий поцелуй или же только догадывалась?
А еще Валерия вновь пристрастилась к алкоголю. Максим догадывался, что такое ее поведение, помимо прочего, могло объясняться и тем, что он не соизволил перед ней извиниться. Но как это сделать, если даже не было ясно наверняка, увидела она Лизину шалость или нет? И вновь – гордыня! Гордыня – потому что Максим в тот момент совершенно не контролировал ситуацию и ничего, как ему казалось, не мог поделать. Так или иначе, он планировал все исправить.
Если бы в эти дни кто-нибудь спросил Валерию, что она думает о своем бойфренде, она бы без заминок выпалила несколько не самых ласковых фраз. Может, тут же либо немногим позже пожалела об этом, но сначала – выругалась бы, это совершенно точно.
Месяцами ранее ей пришла в голову затея устроить вечеринку в честь Хэллоуина – первоочередно для того, чтобы развеяться, вынырнуть из вернувшейся к ней депрессии. И она организовала ее и пригласила ребят со своей школы, которым позволила оторваться за счет нее и Максима, не вложившись ни копейкой. И все бы хорошо, но – дьявол подери! – какого черта она разрешила своему парню позвать Лизу, зачем она согласилась принять ее? И чем после такого гостеприимства эта стерва отблагодарила ее?! Если шестое чувство существует, то именно оно еще с начала учебного года подсказывало, что между Максимом и сучкой-Лизой установилась едва уловимая связь – неуловимая настолько, что ее при необходимости не докажешь, за нее не упрекнешь, поскольку после этого тебя не преминут обвинить в паранойе. Не в последнюю очередь именно из-за этого Валерия вскоре начала внушать себе, что действительно параноит. И если уж следовать логике, то самообвинение и стало причиной согласия принять в компанию Лизу. Такова была цена непреднамеренного самообмана. Но теперь-то ей точно известно, что шестое чувство ее не обманывало: тогда, в туалете заброшенного дома, сучка-Лиза подтвердила это самолично, по-глупому и неуклюже обнажив свои чувства перед Максимом. А потом посмела вести себя так, словно ничего не произошло. Но отчего Валерии было еще более тошно: Максим вел себя точно так же. Он не очень умело делал вид, будто ничего не понимает, засыпа́л ее банальностями в духе я-же-о-тебе-беспокоюсь: «почему ты не скажешь, что происходит?», или «я где-то успел в чем-то провиниться?», или «расскажи мне, в чем дело, я тебе помогу». Очевидно, они с Лизой наивно рассчитывали на то, что остались незамеченными. Да, Валерия напрямую не увидела поцелуя, однако она видела, как на какой-то злосчастный дюйм Лиза придвинула голову к голове Максима, и она слышала – каким-то образом слышала – тот простреливший ее сердце глухой smack от размыкания губ.
О сучке-Лизе она, правда, могла больше не беспокоиться. Еще в первой трети ноября, на одной из школьных перемен она прижала ее к стене в женском туалете, когда там, кроме них, никого не было. Удерживая ее за шиворот и просверливая глаза ледяным острым взглядом, пригрозила расправой, если та еще хоть раз взглянет на Максима. А уже наслышанная о репутации Леры, Лиза ни на йоту не засомневалась в серьезности слов. Поэтому, не на шутку перепугавшись, в дальнейшем перестала даже просто смотреть в сторону своего объекта воздыхания.
И все же Валерии этого было недостаточно. Она ждала, когда Максим вслух признает свою вину перед ней, искупит ее или хотя бы предпримет попытку сделать это. А на проблемы в отношениях с парнем начали одна на другую накладываться и другие: прогулы занятий участились, урокам и домашним заданиям (о которых ее по обычаю мог извещать Максим) она все чаще предпочитала алкоголь, словно неотесанная, малограмотная, безмозглая шпана́чка. Она чувствовала, что вновь все глубже погружалась в депрессию, как с каждой новой неделей ангедония плотнее окутывала ее паутиной упадка сил и мотивации, и теперь оценки в будущем аттестате беспокоили ее не больше, чем судьба любого незнакомца из Конго. В то же время она не могла не признать, что отчасти дело было и в обнаружении покойника. И порой ночами ей с трудом удавалось заснуть: а если в подвале того же дома в скором времени найдут уже ее тело?
Около месяца после хэллоуинской ночи Лиза практически ничего не ела – совершенно не было аппетита. Один раз во время ужина ее даже вырвало – едва успела добежать до туалета. Она потеряла в весе добрых килограммов восемь, живот стал совсем плоским, чуть ли не впалым, лицо осунулось, под глазами возникли синяки, которые ей вскоре пришлось маскировать косметикой каждое утро, ибо видок у нее был откровенно болезненным. Спала она также паршиво. Целых два месяца почти что любой ее сон, каким бы разнообразием ни отличалось их начало, заканчивался одной и той же кошмарной сценой: труп, на который она свалилась в подвале, поворачивался к ней лицом, зазывал с собой в мир, где царит смерть, где ей будут неслыханно рады, и она давала согласие, потому что воля ее оказывалась полностью подчиненной мертвецу, после чего он начинал душить ее. Ложась спать ночами и просыпаясь по утрам, она каждый раз видела перед глазами убитого, его грязную одежду и изувеченное тело. Какой-то выродок, откровенный садист жестоко расправился с человеком и оставил его тело за ящиками. С содроганием Лиза вспоминала, как повалилась поверх этого тела от толчка в спину и взглядом встретилась с искаженным, изуродованным лицом, что находилось от ее собственного в какой-то паре дюймов. Кто-то арматурой проломил ему челюсть, разорвав щеку и раздробив зубы и так и оставил железяку в его плоти. Да еще и перерезал горло, и в свете фонарика смартфона, который Лиза выронила при падении, на шее его зияла тошнотворная глубокая рана, покрытая коркой запекшейся крови. Кровью же были пропитаны порванная на груди мужчины футболка, замызганная грязью ветровка и земля вокруг головы и торса. Лиза регулярно, сама того не желая, вспоминала его перекошенное лицо, наполовину закатившиеся под веки зрачки. «Бедолага, – думала она при этом каждый раз. – Как же он мучился». Быть может, толкни ее в спину любой другой человек, она потом прочистила бы ему мозги, не постыдилась полезть в карман за крепкими бранными словечками и в нравоучительно-гневном тоне объяснила, как стоит шутить с человеком, а как не стоит этого делать. Однако толкнула ее Лера, и Лиза понимала, что шутить та вовсе не собиралась. Пусть на вечеринке она изрядно набралась и какие-то детали той ночи напрочь вылетели из памяти, падение на Максима с дальнейшим поцелуем Лиза помнила прекрасно. А Лера – невероятно! – все-таки увидела это и отомстила столь гнусным способом. Теперь Лиза, стоило ей увидеть Валерию, старалась по возможности пройти к нужному месту окольными путями, а если все же пересекалась с ней там, где не было места для отхода либо ее подводила собственная реакция, просто опускала взгляд в пол – до того было и страшно перед той и стыдно. Из-за всего этого она и думать перестала кокетничать с Максимом, даже больше не смотрела в его сторону (а если по привычке задерживала взгляд хоть на долю секунды – незамедлительно отворачивалась). После же того, как Лера пригрозила ей расправой, и вовсе надумала осесть дома и не возвращаться в стены школы хотя бы до декабря. Благо Марина, от своей же подруги узнав о произошедшем, заверила Лизу, что та, несмотря на свой жестокий характер, ничегошеньки ей не сделает, по крайней мере, если она оставит бойфренда Леры в покое.
Каждый из восьмерых по-своему переживал потрясение, у каждого на душе остался той или иной глубины шрам. Но отныне всех их объединяла одна тайна: тело убитого мужчины в двухэтажном заброшенном доме, о котором они так ничего никому и не поведали, оставив бедолагу на съедение паразитам в темном сыром подвале.