ду из него вырвались рыдания, и он с трудом продолжил выдавливать слова. – Это… чудовищно. С ее лицом, с ее телом… что-то вытворили. Она вся в крови. И ее нос… его не было. А кожа… она пузырями… и обуглилась… и грудь…
Игната замутило. Он едва успел встать на четвереньки – и остатки его завтрака вывалились на сугроб. Крайне неприятный процесс был приправлен поглощающим его рассудок ужасом, который теперь долгие годы будет разъедать, насиловать его сознание и уничтожать тело.
– В доме, похоже, еще один трупешник, – сглотнув, промолвил Антон, вспоминая просьбу эмчээсника подготовить третий патологоанатомический мешок. – Вторым, которого увезли, мог быть тот, кого мы видели за ящиками. Если уж его подняли из подвала. А вот кто третий… – Он положил ладонь на плечо приятелю. – Я постараюсь узнать, когда приедет вторая неотложка. Сделаю как ты: расстегну молнию на мешке. – Ненадолго замолчал. Потом добавил. – Будем надеяться, что не Лера.
– Ага, – только и выдавил Игнатий, стоя на коленях, покачиваясь, держась за желудок, старательно сдерживая новые рвотные позывы.
– Едет, – сказал Антон, заприметив где-то ближе к середине Красноармейской сине-красные мигающие огни, и поднялся, не спуская глаз со стремительно приближающейся скорой. – Если из дома вызволят – или уже вызволили Леру, – я добегу до Макса. Хотя не знаю, как сообщить об этом…
После того, как Валерия с Лизой отделились от парней, Максим еще немного прошелся с Арсением и, попрощавшись с ним, направился домой. Спустя примерно три четверти часа он набрал своей девушке, однако автоответчик известил, что «абонент временно недоступен». Не на шутку забеспокоившись, он сначала сидел на стуле, нервно кусая губу и отбивая ногой по полу равномерный ритм, потом зашагал по комнате, выписывая бесконечные круги и овалы, притом каждые минут пять повторяя набор номера Леры. После седьмого или восьмого звонка он громко выругался, пнул стул, снова оделся и, вызвав такси, выбежал на улицу, молясь о том, чтобы девушка оставалась в целости и сохранности.
Первоочередно решил съездить к ее дому – что-то внутри ему подсказывало, что она может быть там. Не прогадал.
Впустившая его в дом бабушка пожаловалась, что внучка, чем-то сильно огорченная, молча проскочила в свою комнату и заперлась изнутри. А на вопросы о том, что случилось, отвечает одно: все нормально.
Максим, постучавшись в дверь Лериной комнаты, попросил впустить его и поговорить. Она согласилась, но при условии, что он не станет ее ругать и упрекать за что-либо. Он пообещал (при этом посматривая в сторону зала, надеясь, что вернувшаяся к просмотру телевизора бабушка если и слышит их, то не разбирает слов), что ничего такого не произойдет, что при любом раскладе будет оставаться на ее стороне, да и не до конфликтов ему в этот вечер. Ему лишь важно было знать, что с ней все в порядке.
Она открыла дверь, и Максиму тут же бросился в глаза ее вид, полностью противоречащий (впрочем, вполне для него ожидаемо) ее заверениям о том, что все нормально: разводы косметики на лице, опухшие, покрасневшие от слез глаза и от того же налитый кровью кончик носа.
Минутой позже они по обычаю сидели на кровати, вжавшись спинами в прохладную стену, и Максим, обняв девушку, поведал ей о своих переживаниях, о закравшихся в голову самых худших опасениях. И тут Валерия, зарывшись лицом в его грудь, вновь разрыдалась.
– Это я виновата, – упрекала она себя сквозь слезы. – Я виновата!
– В чем ты виновата? – тихо спросил ее парень, одной рукой обняв за плечи, другой поглаживая по макушке.
И она почти во всем созналась: и как сильно ревновала его к Лизе, и как угрожала ей расправой, и как свалила ее на покойника, и как потом со злым умыслом бросила ее телефон в подвал, а после – сбежала, оставив в беде. И ни к кому не обратилась за помощью, хотя понимала, что в подвале помимо них с Лизой был кто-то еще – кто-то, кто схватил девчонку. Умолчала об одном: в действительности сейчас она жалела не Лизу, а себя. Ведь теперь случившееся ляжет на ее жизни нестирающимся черным пятном, а вдобавок полиция, скорее всего, заподозрит ее если не в убийстве, то в содействии убийце. И в каком-то смысле они окажутся правы.
Выслушав девушку, Максим с горечью подумал: «Не ты во всем этом виновата. А я». Если бы он только не поддался мимолетному искушению, если бы преодолел подкинутое судьбой испытание на прочность чувств к любимой девушке, ничего бы этого, возможно, не произошло.
– Не вини себя. Ты не виновата ни в чем, – повторил он вслух свою мысль и нежно поцеловал ее в макушку.
С десяток минут они просидели молча, пока Валерия не перестала проливать слезы. Тогда Максим на цыпочках прошел на кухню, снял с сушилки для посуды бокал, наполнил водой и отнес девушке. Та с жадностью опустошила сосуд.
– Спасибо, – поблагодарила она его и рукавом вытерла лицо.
Парень поставил бокал на стол и, продолжая стоять, вполголоса проговорил:
– Твоей бабушке очень не понравится, если сюда заявится полиция и озвучит обвинения в твой адрес. Думаю, ей не стоит так сильно расстраиваться. Сама понимаешь. – Сжал кулаки, плотно сомкнул губы. И добавил: – Лучше пойти легавым навстречу, да поскорее.
Валерия согласно кивнула. Солгав ее бабушке, что идут на прогулку, они оделись, обулись и вышли на улицу.
Освещали дорогу им только неровные, нечеткие круги уличных фонарей. И совсем скоро, едва они свернули на примыкающую улицу, возле них затормозил полицейский УАЗ. Девушка, тихонько всхлипнув, сдавила ладонь парня, как бы желая донести до него: «не отдавай меня им».
Максима с Валерией и Игнатия с Антоном доставили в полицейский участок для проведения допроса. А немного погодя туда же привезли Наташу, Марину и Арсения, каждый из которых пребывал у себя дома. Допрашивали всех поодиночке, и все как один излагали одну и ту же историю, по сути, не внося в общую картину никаких ценных деталей. И только в показаниях Валерии имелись дополнительные факты, которые могли бы помочь следствию, могли бы прямо здесь и сейчас задержать преступника – или, вернее, преступницу. Да только рассказ ее обрывался на том, как она злой шутки ради под неким хитрым предлогом оставила подругу в подвале заброшенного дома, перекрыла выход дверцей (которую, по заверению девушки – ее слова затем подтвердили все шестеро, – можно без затруднений открыть изнутри) и убежала. Из нее пытались вытянуть признание, мол, это она расправилась со своей подругой и теперь рассчитывает избежать ответственности, но, доведя до истерики и слез, решили оставить ее в покое – быть может, на время: все же прямых доказательств причастности девчонки к убийству у полиции не имелось.
Отпустили всех только ближе к одиннадцати вечера. Но пообещали в дальнейшем снова поговорить с ними. Возможно, не один раз. А о том, чьи тела лежали в двух других патологоанатомических мешках (не считая того, в котором закрыли Лизу), не заикнулись ни словом (и ни Антон, ни тем более Игнатий так и не решились раскрыть мешок с третьим телом).
Где-то в четверть десятого вечера мать Лизы, услышав звонок в дверь, вскочила из-за праздничного стола с еще не тронутыми приготовлениями и понеслась в гостиную, чтобы впустить свою старшую дочь, которая, должно быть, снова, как это с ней иногда бывает, забыла ключи дома (хотя женщина точно помнила, что дочь, уходя, самостоятельно заперла дверь на замок). Но за дверью, вопреки ее ожиданиям, стояли двое мужчин в полицейской униформе, которые, прибегнув к заранее подготовленным вопросам и получив на них ответы, озвучили усталого вида женщине неутешительные выводы и вежливо попросили проехать с ними на опознание тела.
Младшая сестренка Лизы больше никогда не отмечала свой день рождения.
Глава восьмая
Можно до скончания веков твердить о том, что мы всегда сами решаем свои судьбы, самостоятельно выбираем пути, что именно каждый из нас несет полную ответственность за собственное будущее. И все же отнюдь не всегда удается угадать, что нас ждет за тем или иным поворотом, как не всегда способны мы предвидеть вмешательство в наши жизни извне. И убийство Лизы для ее семерых сверстников – да и не только для них – в некотором смысле стало тем самым непредвиденным вмешательством, которое повлияло на каждого в той или иной степени.
Марина с Наташей хоть и были потрясены случившейся трагедией, но в целом переживали меньше остальных. Возможно, оттого, что Лиза была для них не более чем относительно новенькой одноклассницей, переведшейся в их школу менее полугода назад. Но отчасти и потому, что им повезло не увидеть ее изувеченного тела.
Арсений всю последующую неделю после допроса не появлялся в школе, хотя удаленно всегда оставался на связи и уверял друзей, что с ним все в порядке. За эту неделю позаимствовал у отца старенькую акустическую гитару и активно учился играть на ней – так, по его словам, было проще справиться с пережитым. Годами позже, уже покинув Терниевск, стал музыкантом, собрав со сверстниками и парнями постарше панк-рок-группу.
Игнатий держался молодцом. По крайней мере, с виду. «Такова реальность, – сказал он накануне выпускного. – Случилось ужасное, но жизнь ведь продолжается. А этого ублюдка, я уверен, поймают, и ему воздастся по заслугам». Но те, кто хорошо и давно его знал, не могли не отметить: его взгляд переменился. И задорного блеска в его глазах больше никто и никогда не видел.
Антон, спустя несколько месяцев, прохладной весенней ночью напился и наглотался первых попавшихся под руку в домашней аптечке таблеток. Откачали. Школу он окончил, но все его амбиции словно ветром унесло, и он так и остался жить в родном городке.
Вернувшись домой после допроса, Валерии удалось уснуть только глубокой ночью, никак не раньше трех часов. А проснувшись в полдень, она застала свою бабушку в постели – та скончалась либо посреди ночи, либо ранним утром, и тело ее так и лежало, накрытое одеялом. Девушка, еще сдерживая захлестнувшие ее эмоции, набрала в скорую, потом Максиму. А затем, выйдя из бабушкиной комнаты в зал, рухнула в кресло, согнула ноги, спрятала лицо в коленях и рыдала до самого приезда медиков, сотрясаясь всем телом.