– Джинн. Аксолотль?
– Некоторые так его называют. Но его настоящее имя Зайбак.
– Он действительно существует?
Таваддуд поначалу тоже сомневалась в этом: ожившая легенда – Отец похитителей тел, пришедший в Сирр сто лет назад и воплотившийся в половине города.
– Да. Однако не всё, что о нём говорят, соответствует истине. Он не собирался делать того, что сделал. – Она откладывает в сторону остатки еды. – Но если вам нужно объяснение для моего отца, шлюха Аксолотля ничуть не хуже других. – Таваддуд прикрывает глаза и сильно тянет себя за волосы. – В любом случае, спасибо за приятный вечер и за то, что показали мне город. Другой город. Это было чудесно.
Абу отворачивается и смотрит в сторону. Теперь, когда латунного глаза не видно, он внезапно кажется ей невероятно юным: при всём своём богатстве он, вероятно, моложе её.
– Не беспокойтесь, – произносит Таваддуд. – Я к этому привыкла.
– Дело не в этом, – отвечает Абу. – Есть причина, по которой я не прихожу сюда. – Он прикасается рукой к латунному глазу. – Вы просили рассказать мою историю. Всё ещё хотите послушать? – Он говорит бесстрастным тоном, прикрыв человеческий глаз.
Таваддуд кивает.
– Мои родители погибли в Крике Ярости. Некоторое время я оставался с женщиной Бану, которая позволяла мне спать в её палатке. Но как только она поняла, что я способен слышать Ауна, она продала меня сплетателю. Мне тогда было шесть лет. И сплетение происходило не так, как сейчас, с ведома Совета, оно было насильственным.
Меня поместили в резервуар с тёплой водой, куда не проникал ни один шорох. Зато в моей голове звучал голос, голос существа, когда-то бывшего человеком, голос джинна, вопившего от боли. Его звали Пачеко. Он поглотил меня. Или я поглотил его. Я не знаю, сколько времени занял этот процесс, но когда меня – нас – выпустили, я был тощим, словно палка. Я был слаб. Глаза болели. Но я видел атар, мог контактировать с атаром. Поначалу я просто бродил словно потерянный среди призрачных зданий Тени.
И ещё я мог слышать пустыню, слышать зов аль-Джанна и Небес и древних машин с другой стороны мира. Сплетатель был очень доволен. Он продал меня муталибунам. Вместе с ними я отправился в пустыню на поиски гоголов. – Абу улыбается. – К счастью, у меня это получалось. Не поймите меня неправильно, всё было не так уж плохо. И самым удивительным из всего, что я видел, были рух-корабли – белые, изогнутые, словно древесная стружка, и такие же лёгкие. Рух-птицы легко несли их, и охотничьи джинны парили рядом с ними по небу, подобно ярким облакам. И ещё пустыня. Я не понимаю, почему её до сих пор называют пустыней, ведь там есть дороги и города, разные чудеса и стада машин фон Неймана, мрачные моря мёртвых, пески, которые прислушиваются к тебе и воплощают твои мечты…
Абу качает головой.
– Простите, я увлекся. Всё это не имеет значения. Я неполноценный мухтасиб, существо только наполовину человеческого рода. Поэтому я не способен любить как мужчина. Я хотел найти кого-то, кто мог бы понять и человека, и джинна. Я думал… – Он сильно сжимает виски ладонями.
– Дело не в этом, не только в этом, вы же понимаете… Я верю в то, что пытается сделать ваш отец. Мы не можем продолжать надеяться, что Соборность когда-нибудь оставит нас в покое и что сянь-ку разумнее других. Поэтому я собираюсь оказывать ему помощь вне зависимости от ваших чувств и желаний.
Таваддуд невольно сглатывает. Всё должно было быть иначе. В её груди сплетают кольца змеи вины и сожаления.
– Мне, наверное, пора уходить, – говорит Абу.
– Ш-ш-ш, – шепчет Таваддуд и целует его.
Холодный и твёрдый латунный глаз прижимается к её веку. У Абу сухие губы, а движения языка выдают неопытность. Таваддуд гладит его по щеке, щекочет шею. Он сидит неподвижно, словно статуя. Тогда она отстраняется, открывает сумку, достает бими и осторожно вплетает в волосы.
– Что ты делаешь? – спрашивает он.
– Всё не так, как обычно бывает, – со смехом отвечает она. – Если бы Кафур узнал об этом, он убил бы меня.
Таваддуд берётся за застёжку и распахивает одежду до самого живота, а потом кладёт руки Абу себе на грудь. Она шепчет Тайное Имя аль-Латифа[15] Милостивого, видит его мысленный образ, сосредотачивается на спиралях и витках, как её учили, и тотчас ощущает покалывание соединения в сети бими.
– Ты хотел добиться расположения женщины, возлежавшей и с мужчинами, и с джиннами, – шепчет она. – Ты мог убедиться, что сделка с Дворцом Сказаний Кафура обходится дешевле, чем с Кассаром Гомелецем.
– Я понимаю, что не должен был… – бормочет Абу.
Его рука, нежно и неуверенно обводящая контур её левого соска, немного дрожит. Предвкушение вызывает лёгкий озноб во всём её теле.
– Но когда я слушал истории…
– Истории хороши для вечеров, но не для ночей, а сейчас уже ночь, – перебивает она, снова целует его, привлекает ближе и расстёгивает его одежду.
– Могу ли я что-нибудь сделать для тебя?..
– Ты можешь сказать моему отцу, что я гожусь не только для этого, – шепчет она ему на ухо. – Скажи, что я хочу служить ему, как служит моя сестра.
Бими негромко гудит у неё на висках. Его руки опускаются к её животу, ласкают спину.
В атаре латунный глаз Абу сверкает, словно звезда. Исходящее от него пламя вливается в неё раскалёнными языками, возбуждает и обжигает тело. Таваддуд, словно в зеркале, видит своё лицо: округлённые губы и зажмуренные глаза. А затем растворяется в сплетении Тени, плоти и пламени.
7Вор и маршрутизатор
– Что ты собираешься делать, когда всё это закончится? – спрашиваю я у «Перхонен» по нейтринной связи.
С нашей орбиты вокруг Антиопы маршрутизатор зоку выглядел парящим в космосе деревом с зеркальными листьями, диаметром около двух километров. Но внутри него царит настоящее эшеровское безумие. Узлы обработки представляют собой светящиеся голубые сфероиды размерами от воздушного шара до пылинки, и все они вращаются и двигаются, перемещаясь по взаимосвязанным спиралям. Многоугольные зеркала, отражаясь друг в друге, образуют бесконечные коридоры. Но моего отражения там нет, словно я вампир.
Я собираюсь подыскать работу, не связанную с вторжением в гигантские машины, полные лесбийского драконьего секса, отвечает корабль. Белая бабочка-аватар «Перхонен» вьётся вокруг моей головы. Я дую на неё, чтобы прогнать из поля зрения: идёт процесс взлома очередного узла обработки, похожего на гигантскую амёбу размером с мою голову. Это подрагивающий прозрачный пузырь с иррегулярной кристаллической структурой внутри. Бо́льшая часть техники зоку ещё работает, и этот узел тоже: он с ненасытной жадностью поглощает квантовые состояния из проходящего сквозь маршрутизатор фотонного потока и преобразует их в сложные органические молекулы. Я намерен немного покормить его.
– Ты несправедлива. В своих царствах зоку могут делать всё, что им вздумается. Ну а насчёт другой работы, согласись, преступление – это единственный способ придать смысл нашему существованию. Кроме того, ты же настоящий самородок.
Ионные двигатели скафандра мягкими толчками приближают меня к узлу. Мне не следует торопиться: здесь достаточно много энергетических зон, где незащищённый человек может изжариться в одно мгновение. Благодаря метаматериалам скафандра непрерывный фотонный поток огибает меня. Я невидим и недостижим, призрак внутри машины, до тех пор пока выдерживает костюм.
По моей команде скафандр выбрасывает невидимые щупальца, которые обхватывают узел. Гоголы-математики «Перхонен», оставшиеся далеко позади, усердно работают, чтобы внедрить в память устройства крохотный фрагмент квантовой программы, позволяющей нам отслеживать поток информации. Нам необходимо отыскать промежутки, определить период затишья, чтобы воспользоваться квантовым мозгом маршрутизатора в своих целях…
Происходит информационный выброс. Даже сквозь щиток шлема узел кажется ослепительным, раскалённым солнцем. Гоголы-процессоры скафандра, специально настроенные разумы, буквально вопят. Внезапный жар обрушивается на мои руки, лицо и грудь. Только не это. В глаза впиваются горячие иглы, и в следующее мгновение я вижу только белый шум помех. Сопротивляясь желанию свернуться в клубок, я через нейронный интерфейс отдаю приказ двигателям скафандра и запускаю их.
Толчок выбрасывает меня из эпицентра информационной бури, и окружающий мир погружается в благословенную темноту: скафандр возвращается в рабочий режим. Я снова запускаю двигатели, но они глохнут, оставляя меня вращаться вокруг своей оси.
… слишком быстро! кричит мне в ухо «Перхонен» по нейтринной связи.
Бабочка-аватар отчаянно бьёт крылышками в моём шлеме, выражая тревогу корабля.
– Я бы двигался ещё быстрее, если бы кто-нибудь уточнил график информационного потока! – кричу я в ответ.
Я вытягиваю вперёд руки, стараясь замедлить вращение, и молюсь, чтобы не столкнуться с узлом обработки. Стоит только усилить возмущения внутри маршрутизатора, и он вызовет сисадминов зоку. Хотя, если я не открою Ларец в течение нескольких часов, плевать я хотел на разозлённых компьютерщиков зоку.
Держись. Он успокаивается.
Моё тело вновь начинает процесс исцеления. Это выражается в лёгком головокружении и покалывании, словно по мне шныряют муравьи с ногами-иголками. Я и так ещё не до конца восстановился: рука отросла не полностью, а после жёсткого облучения синтбиотические клетки тела поражены мутациями и аналогом ракового заболевания. Хорошо хоть Миели предоставляет мне достаточный контроль, чтобы полностью подавлять боль. Единственной проблемой остаётся некоторое оцепенение, а в такой работе, как эта, оно недопустимо.
Защитный костюм с шипением избавляется от излишнего тепла. Жалобы гоголов в моей голове затихают до невнятного ропота, и системы скафандра сигнализируют о полной исправности. Я слизываю пот с верхней губы и втягиваю воздух, крепко стискивая в руке Ларец. Для того чтобы открыть такую маленькую вещицу, должен быть более лёгкий способ.