Все это время мы не видели даже следов медведей, и это начинало тревожить нас. Мясом медведей мы рассчитывали питаться всю зиму, а шести убитых не могло хватить надолго. Я объяснял исчезновение медведей тем, что в день, когда нас во время охоты на моржей чуть было не унесло в море, уплыл туда весь фьордовый лед. На нем большей частью и держатся медведи. Я надеялся, что, когда образуется новый лед, медведи появятся снова.
И почувствовал настоящее облегчение, когда, обогнув утром 23 сентября высокий мыс, чтобы спуститься на берег и посмотреть на шкуру, которая была погружена в воду, увидал медведя, стоявшего на берегу возле самой шкуры. Он меня не видел, и я поспешно попятился, пропуская вперед Иохансена, у которого было с собой ружье, а сам побежал назад за своим.
Возвратясь, я нашел Иохансена лежащим на том же самом месте за камнем. Он еще не стрелял, так как медведей было уже два – один на берегу, а другой у строившейся хижины, – и нельзя было подкрасться ни к одному так, чтобы этого не заметил другой. Пока я ходил за ружьем, первый медведь направился к хижине. Когда он дошел до нее, из-за стены (Иохансен оторопел от этого зрелища) поднялись две медвежьи лапы, наградившие подошедшего оплеухами, а вслед за тем показалась и медвежья голова.
Этот второй молодчик занимался обгладыванием моржовых шкур, из которых мы сделали крышу: он сорвал их и так измял, что потом пришлось и их тоже сунуть в воду, чтобы они оттаяли. Первый медведь ретировался на берег, где он, как после обнаружилось, успел выудить четвертую шкуру и обчистить с нее жир. Прячась за холмами, мы поспешили к нему. Он рано заметил нас и бросился бежать, так что я мог пустить ему пулю только в спину.
Крикнув Иохансену, чтобы он последил за вторым медведем, я побежал вдогонку за своим и после двухчасового преследования в глубь фьорда загнал его наконец к стенке ледника. Он приготовился защищаться, рычал, шипел и пытался раза два кинуться на меня с возвышения, на которое успел взобраться прежде, чем я его прикончил.
Когда я вернулся, Иохансен уже сдирал шкуру со второго медведя. Преследуя первого, мы вспугнули его, и он далеко отбежал от берега по льду, но, немного погодя, вернулся поискать товарища и попал под пулю Иохансена.
Итак, зимние запасы увеличивались. Только что мы собрались на другой день (24 сентября) отправиться на работу к нашей хижине, как на льду появилось стадо моржей. Нам обоим больше чем надоела возня с этими животными, и мы не чувствовали ни малейшей охоты связываться с ними еще раз. Иохансен прямо и высказался сразу в том смысле, что моржи нам ни к чему теперь и можно их не трогать. Но я считал, что мы поступим легкомысленно, если не воспользуемся пищей и топливом, которые лежат буквально у порога. И вот мы двинулись с винтовками к моржам.
Подкрасться к стаду под прикрытием всяких неровностей на льду было нетрудно, скоро мы очутились метрах в 10–12 от моржей и могли спокойно залечь и рассмотреть их. Оставалось также выбрать жертву и затем хорошенько прицелиться, чтобы не терять зря патронов. В стаде были и молодые и старые особи, и так как мы уже достаточно имели дела со стариками, то наметили на этот раз двух самых маленьких, каких только нашли. Больше двух нам и не нужно было.
Поджидая, чтобы они повернули головы и представили для нас более удобную мишень, мы имели время понаблюдать за стадом. Странные это все-таки звери! Лежа, они то и дело тыкали друг друга в спину своими клычищами, притом решительно все – и старики и молодняк. Если один из них слегка поворачивался и задевал или беспокоил соседа, тот, захрюкав, немедленно приподнимался и всаживал первому в спину свои клыки. Ласка была не очень нежная; хорошо еще, что у моржей шкура толста, да и то по спинам у многих струилась кровь.
Иногда и первый морж тоже поднимался и платил соседу такой же лаской. Но настоящее оживление наступало, когда с моря появлялся новый гость. Общее хоровое хрюканье – и ближайший из старых самцов приветствовал новоприбывшего любезным ударом в спину. Гость осторожно вползал на льдину, смиренно склонялся и потихоньку пробирался по лежбищу между другими, которые тоже угощали его клыками – в меру времени и сообразно обстоятельствам.
Потом все моржи на некоторое время успокаивались и лежали смирно, пока что-нибудь новое не нарушало их покоя. Мы так и не дождались, чтобы животные, которых высматривали, повернули головы и позволили выстрелить себе прямо в затылок. Так как они были довольно малы, мы решили, что пули в лоб с них будет достаточно. И вот мы выпалили. Два намеченных нами моржа, так и не подставивших нам своих затылков, подскочили и, ошеломленные, скатились в воду. То-то поднялась суматоха! Все стадо задрало кверху огромные безобразные морды, чтобы поглядеть на нас, затем один за другим все метнулись по направлению к воде.
Мы поспешили вновь зарядить винтовки; теперь нетрудно было найти хорошую мишень. «Паф! Паф!» – и два моржа, молодой и старик, осталась на месте. Остальные бросились в воду; лишь один продолжал спокойно лежать, с любопытством поглядывая то на двух убитых товарищей, то на нас, невзирая на то, что мы подошли к нему вплотную. Мы, собственно, не знали, что нам делать. Предстояло немало возни и с двумя уже убитыми моржами: они должны были задать нам работы более чем достаточно; но в то же время соблазнительно было все-таки прихватить заодно и этого колосса.
Пока Иохансен стоял с ружьем в нерешительности, не зная, стрелять ему или нет, я воспользовался случаем и сфотографировал его вместе с моржом. Кончилось дело тем, что мы оставили его в покое; было неблагоразумно жертвовать еще несколькими патронами. Этому моржу дали уйти с миром.
Между тем вода вокруг кипела: звери яростно ломали лед вокруг себя и наполняли воздух неистовым ревом. Особенно бесновался и рвался напасть на нас старый вожак. Он беспрестанно возвращался к краю льда, наполовину выкидывался на него, хрюкал и ревел на нас и долго глядел на своих мертвых товарищей, точно хотел увлечь их за собой. Затем он бросался в воду, но только для того, чтобы вскоре снова появиться у края льда.
Мало-помалу все стадо удалилось, рыканье огромного самца тоже раздавалось все дальше и дальше. Но вдруг его огромная голова опять вынырнула около покинутого лежбища; он вызывающе взревел и скрылся под водой так же внезапно, как и появился. Это повторялось раза три-четыре, а в промежутках мы слышали его неумолчное рыканье вдали. В конце концов все моржи исчезли, и мы спокойно занялись свежеванием своей добычи.
Быстро ободрали мы меньшего из моржей – с ним было легко справиться. Второго – огромное животное – было трудно вывернуть из ямы, которая образовалась из-за оттаявшего под ним снега. Удовольствовались поэтому тем, что ободрали только сторону, обращенную вверх, а затем с грузом кожи и сала двинулись обратно. Теперь, по нашим расчетам, сала для топлива на всю зиму могло хватить, а шкур, чтобы покрыть хижину, было даже в избытке.
Моржи еще некоторое время оставались поблизости. Время от времени слышались сильные удары в лед, наносимые снизу. Иногда удары повторялись до трех раз, а затем, с треском ломая лед, показывалась огромная голова. Она оставалась здесь с минуту, зверь пыхтел и отдувался так, что слышно было издалека, и потом исчезал. 25 сентября, когда мы занимались вытаскиванием моржовых шкур, предназначенных для крыши, из полыньи, находившейся близ берега, невдалеке от нас послышался тот же треск льда, снова появился и нырнул морж. «Смотрите за ним, еще немного и он очутится у нас в полынье». Едва это было сказано, как шкура, лежавшая в воде, отодвинулась в сторону, и возле нее вынырнула громадная голова с усами и двумя длинными клыками. Морж злобно и пристально поглядел на нас, потом раздался сильный плеск, и он исчез.
Шкуры теперь настолько оттаяли в воде, что мы спокойно могли натянуть их в виде крыши. Они были такие длинные, что пришлось их перекинуть с одной боковой стены хижины через матицу на противоположную стену. Из моржовой кожи мы нарезали ремней и на них к обоим концам шкур подвесили большие тяжелые камни; таким путем шкуры вытянулись до нижнего края стен. Затем поверху наложили на крышу камни. Потом опять же камнями, мхом, обрезками шкур и наконец снегом плотно заткнули все щели между краями шкур и стенами.
Чтобы в хижине можно было поселиться, оставалось еще соорудить каменные скамьи для спанья и приладить дверь к входному отверстию. Оно было сделано в стене, в одном из углов хижины. К нему вел вырытый в земле короткий проход, накрытый сводом из льдин, подобно тому, как устраиваются входы в эскимосские хижины. Нам не удалось вырыть проход такой длины, как хотелось, – земля промерзла и стала слишком твердой для наших самодельных орудий. Высота прохода была невелика, пробираться по нему до внутренней двери в хижину приходилось ползком на четвереньках. С внутренней стороны отверстие было завешено медвежьей шкурой, крепко пришитой к крыше из моржовых шкур; с внешней стороны его прикрывала другая медвежья шкура, свободно положенная на отверстие как на люк.
Становилось холодно; температура упала до –20 °С. Дальнейшее пребывание в «берлоге», где негде было пошевелиться, казалось совсем невыносимым. Дым от ворванной лампы всякий раз, когда мы стряпали, немилосердно ел глаза. С каждым днем нам все больше не терпелось переселиться в новое жилье, которое представлялось верхом комфорта. Все разговоры, пока строилась хижина, постоянно сводились к одному – как прекрасно и уютно заживем мы на новоселье. С увлечением мы расписывали друг другу, сколько приятных часов там проведем, стараясь, конечно, по возможности, отыскать наиболее светлые стороны нашего будущего житья-бытья.
Хижина была в общем невелика: немногим больше десяти футов в длину и около шести в ширину. Укладываясь в ней поперек, я упирался головой в одну стенку и ногами в другую. Но и тогда все-таки можно было немножко двигаться, а посередине ее я мог стоять, выпрямившись во весь рост. Это казалось особенно соблазнительным. Подумать только – иметь убежище от ветра, где можно поразмять немного свое тело! Этого удобства мы не знали с прошлого марта, с тех пор как покинули «Фрам». Но много еще времени прошло, прежде чем все было окончательно готово, а раньше этого нам не хотелось перебираться.