Гендерное прочтение «Франкенштейна» соблазнительно, неслучайно появляются статьи о «феминистской готике», а в тексте исследователи видят противопоставление мужского начала (наукообразное, рациональное Просвещение) и женского (романтическое воспевание чувств и природы). И все же более интересной представляется точка зрения, сформулированная как раз одной из главных феминисток Сьюзен Зонтаг: «Было бы здорово, если бы мужчины стали женственнее, а женщины мужественнее. Мне такой мир нравился бы гораздо больше. Противопоставление молодости старости и мужского женскому — это два ключевых стереотипа, которые держат нас в клетке».
Мэри Шелли в равной степени сочувствует всем: несправедливо обвиненной служанке Жюстине, влюбленной в героя Элизабет, отцу Виктора и его верному другу Клервалю, а главное — самому монстру, который вовсе не просил о том, чтобы его вызывали из небытия. Любая жертва достойна сострадания — увы, только теперь общество стало проявлять должное внимание, например, к инклюзии.
Человечность в теле монстра — вот что поражает в романе. Поставим рядом высказывание современного социолога Сонни Нордмаркен: «Как транссексуал, я заявляю о человечности в своей уродливости». А теоретик гендерной проблематики Сьюзен Страйкер написала целое эссе под названием «Мое послание Виктору Франкенштейну в горах деревни Шамони»: «Я скажу это так прямо, как только могу: я транссексуал, а значит, я монстр». Транс-тело — это и есть в каком-то смысле конструкция Франкенштейна. В наши дни матка-трансплантант может родить, а пенисы выращивают в лабораториях. Главное — найти собственную идентичность, быть собой. Если бы именно эти вопросы не волновали Мэри Шелли, ее роман не получил бы такого признания. В апреле 2021 года Би-би-си попросила экспертов из разных уголков мира выделить пять литературных сюжетов, которые сформировали мировоззрение целых поколений и повлияли на ход истории. Возглавили список «Одиссея» Гомера и «Хижина дяди Тома» Бичер-Стоу — но третье место занял роман Мэри Шелли «Франкенштейн»! На четвертом, кстати, «1984» Оруэлла — вот в какой компании оказалась наша героиня.
Мэри слишком хорошо знала, какими страданиями для близких может обернуться стремление самого выдающегося человека — ученый он или поэт — к тому, чтобы осчастливить всех. Шелли был одержим этой идеей, он даже ездил в Ирландию с готовыми прокламациями, призывающими к борьбе с властью за всеобщее равенство, — его чудом спасли там от разъяренной толпы. После он писал политические памфлеты, едва ли не каждое его стихотворение или поэма содержали мысли о несправедливости общественного мироустройства — и искренне недоумевал, отчего так мало людей прислушивается к его воззваниям. Именно поэтому Виктор Франкенштейн перед смертью говорит Уолтону: «Ищите счастья в покое и бойтесь честолюбия, бойтесь даже невинного, по видимости, стремления отличиться в научных открытиях». Много позже и наш Пушкин признает с горечью, что счастье надо искать на проторенных дорогах.
Еще одна загадка романа — почему из всех его главных героев (Уолтон, просто свидетель, не в счет) выжило только чудовище. Оно хоть и собирается сжечь себя «на погребальном костре» — но на самом деле просто выпрыгивает из окна и исчезает в ледяной пустыне. Где бродит его призрак, живой или мертвый, нам неизвестно. Литературный прием, призванный усилить читательское ощущение страха и непредсказуемости будущего? Или невозможность для Мэри убить того, кто говорит за нее?
Легко разглядеть сегодняшнюю трансформацию Франкенштейна: эксперименты по клонированию (все забыли о несчастной овечке Долли, а ведь она существовала), разработка экзоскелетов и систем, совмещающих человека и машину, для создания солдат-киборгов — говорят, такие исследования активно ведутся в Китае. Технический прогресс неостановим, и неизвестно, какие еще открытия нас ожидают. Но никто до сих пор не знает: как совместить все это с гуманизмом? Где здесь этические границы? Мэри спросила об этом первой.
Ее роман универсален. Существует, например, прямая связь между судьбой Виктора Франкенштейна и богоборцами Достоевского, особенно Раскольниковым. Мэри Шелли задолго до Федора Михайловича описала характерный психологический поворот, когда возвышенная идея, которой захвачен герой, оказывается при ее осуществлении враждебной его человеческой природе и рассматривается им уже как преступление. Другая героиня Достоевского — Аглая Епанчина — говорит: «У вас жалости нет, одна правда, — стало быть, несправедливо». Жалость — это было так далеко от Перси Биши Шелли и всего его круга. И так близко и понятно Мэри. Живя рядом с гением, обуреваемым замыслами вселенского масштаба, она слишком хорошо знала, как дорого стоит простое и искреннее человеческое сочувствие, эмпатия. Даже к придуманному ею чудовищу, вобравшему в себя — пусть и помимо ее воли — многие черты и Шелли, и Байрона.
5Англия, прощай
Они вернулись из Швейцарии в Англию в начале сентября все того же 1816 года, и лучше бы они этого не делали. В прекрасном и обжитом зеленом Бишопсгейте поселиться было уже нельзя: Шелли перед отъездом в Женеву не оплатил множество счетов, и теперь кредиторы гонялись за ним по всем старым адресам. После недолгих колебаний остановились на Бате: осенью досужая курортная публика, обожающая сплетни, его покидала и там было тихо и пустынно. В сущности, выбрали это место только для Мэри, Уильяма и беременной Клер, потому что Шелли бо́льшую часть времени проводил в Лондоне. Настроение у обеих молодых женщин было отвратительным: Мэри отчаянно ревновала Шелли, не могла не думать о том, что будет с ней и ребенком, если он оставит их, и спасалась только напряженной работой над «Франкенштейном». Клер расхлебывала последствия своих ночных бдений на берегу Женевского озера. О, она вовсе не хотела этого ребенка! И в глубине души нисколько не надеялась на то, что его появление упрочит ее отношения с Байроном. Так и вышло: когда Шелли объявил ему, что Клер беременна, тот ясно дал понять, что совсем не уверен в своем отцовстве, намекая не на кого-нибудь, а как раз на самого Перси. Потом лениво предложил отослать этого ребенка безотказной Августе — у нее уже много детей, воспитает и этого. Так и расстались, ни о чем не договорившись, и теперь Клер с ужасом думала о предстоящих родах, скрывая все от матери и Годвина. Но вскоре выяснилось, что все их переживания были только прелюдией к действительно страшным событиям.
Мэри никогда не была близка со своей единоутробной сестрой Фанни Имлей — слишком уж они были разные. Даже удивительно, как у бунтующей против всех и вся Мэри Уолстонкрафт и дерзкого авантюриста Имлея могло родиться такое смирное и послушное дитя. Мачеха всегда воевала с Мэри, но терпела Фанни и с радостью перекладывала на нее бо́льшую часть домашней работы. Теперь, когда девицы сбежали, а денег у семьи становилось все меньше, чета Годвинов недвусмысленно намекала падчерице, что ей неплохо было бы постараться самой себя прокормить. Фанни написала сестрам матери, своим теткам, живущим в Ирландии, Элизе (той самой, которой Мэри Уолстонкрафт помогла сбежать от мужа) и Эверине, — она просила приюта и помощи в том, чтобы устроиться учительницей. Тетки как раз преподавали в школе для девочек и — решительно отказали племяннице, испугавшись, что дурная репутация Мэри Годвин повлияет и на их жизнь. Тогда считавшаяся тихой и безответной Фанни в одночасье уехала из Лондона в Бристоль, откуда написала два отчаянных письма: одно — Мэри (оно считается утерянным — или было уничтожено?), другое — отчиму, в котором по сути объявляла о решении уйти из жизни. Годвин бросился в Бристоль, но было уже поздно: 9 октября тело Фанни Имлей обнаружили в гостинице маленького уэльского городка Суонси, куда она переехала из Бристоля. Фанни выпила смертельную дозу лауданума.[6]
Конечно, Мэри корила себя за все: и за то, что ее побег стал косвенной причиной катастрофы, и за то, что всегда уделяла Фанни слишком мало внимания. Годвин прислал дочери первое за все время письмо: «Не приезжай в Суонси, не беспокой усопшую, оставь ее там, куда она так стремилась». Суицид считался тогда преступлением, поэтому Шелли, который первым оказался в Суонси, уничтожил подпись Фанни на предсмертной записке, а Годвин с женой объявили, что падчерица ехала к теткам и в дороге умерла от лихорадки. Родственники, как водится, обвиняли друг друга: Годвины утверждали, что Фанни ушла из жизни из-за безответной любви к Шелли, Перси и Мэри в свою очередь упрекали мачеху в пренебрежительном отношении к бедной девушке. Шелли посвятил Фанни стихотворение «Мир этот слишком велик для тебя», а Мэри продолжала писать об ожившем чудовище и уже сама не понимала, кто это: создание Виктора Франкенштейна или просто мужчина, человек, который находится рядом и который назначен тебе судьбой. Скоро жизнь укрепила ее в последнем.
Через два месяца после смерти Фанни — 10 декабря 1816 года — в пруду Серпентайн (Serpentine — «Змея») в лондонском Гайд-парке обнаружили тело женщины на последних сроках беременности. Это была законная жена Шелли Гарриет. Кто был отцом погибшего вместе с ней ребенка? Здесь ничего нельзя утверждать наверняка. Известно, что накануне отъезда в Женеву Перси посещал Лондон и виделся с ней, так что теоретически это мог быть и его ребенок. Известно и то, что последнее время Гарриет не жила в доме родителей — она сняла жилье под фамилией Смит. Говорили, что ее бросил любовник, военный. С уверенностью можно утверждать лишь одно: ей был всего двадцать один год, и она была очень несчастна.
И вот тут начинается самое интересное — события, о которых до сих пор не любят писать даже в английских биографиях Шелли. Им овладевает маниакальная идея — получить единоличную опеку над своими детьми, Иантой и Чарльзом, которыми до этого он не слишком интересовался. Дети пока живут у убитых горем родителей Гарриет и под присмотром ее сестры Элизы — и вот адвокаты, нанятые Шелли, пытаются убедить суд, что Уэстбруки в силу своего недо