статочного образования и невысоких моральных качеств не могут дать им надлежащего воспитания. А сам поэт излагает суду версию, которая гласит, что «Гарриет опускалась все ниже по лестнице, ведущей к проституции, жила с конюхом по имени Смит, а когда он бросил ее, то покончила собой»! Даже если подобный пассаж предложили Шелли адвокаты, чтобы повысить его шансы в суде, вряд ли стоило обвинять в проституции женщину, которую ты сначала увез из дома, а потом бросил с двумя детьми ради новой любви. И сам поэт, и все его друзья прекрасно знали, как страдала Гарриет и как надеялась на возвращение блудного мужа. Да и сам факт самоубийства дочери богатых родителей, которая уж точно не оказалась бы на улице, говорит прежде всего об ее отчаянии и разочаровании во всем — в мужчинах, в отношениях и в самой жизни. Будь Гарриет похитрее, даже будучи беременной не от Шелли, она преспокойно могла оставить этого ребенка — по закону он все равно считался бы рожденным в церковном браке и носил бы фамилию ее мужа. Не смогла, не захотела, предпочла покончить с отчаянной ситуацией по-другому.
Здесь самое время дать портрет Гарриет, принадлежащий перу старого школьного друга Шелли, писателя Томаса Лав Пикока: «Память о Гарриет обязывает меня со всей определенностью заявить, что она была любящей и верной супругой и что поведение ее было совершенно безупречным и достойным всяческого уважения.
…У Гарриет была прекрасная фигура: легкая, подвижная, изящная, черты лица правильные и миловидные, волосы светло-каштановые, причесанные скромно и со вкусом. Голос у нее был приятный, манера говорить — самая откровенная и располагающая, настроение — неизменно бодрое, а смех — простодушный, звонкий и выразительный. К тому же она была хорошо образованна. Она была очень привязана к мужу и всячески старалась приноровиться к его привычкам. Если они выезжали, она была украшением общества, если, напротив, жили замкнуто — не хандрила, если же путешествовали, ее целиком захватывала смена впечатлений».
Пикок прожил долгую жизнь и свои воспоминания о Шелли писал в конце пятидесятых годов XIX века, когда поэта не было в живых уже тридцать с лишним лет. И он очень хорошо относился к Мэри Шелли, отмечая ее красоту, талант и выдающийся интеллект, так что его трудно упрекнуть в предвзятости. Тем не менее на суде, сразу после ухода Гарриет, Шелли повел себя как классический муж патриархального английского общества, уверенный в своих безграничных правах на жену и детей и демонстрируя то, что три века спустя назовут сексизмом.
Будь он какой-нибудь безвестный мистер Симпсон, он бы наверняка выиграл процесс. В то время даже при живой матери дети всегда доставались отцам. Но с поэта другой спрос, причем Божеский, а не людской: Шелли проиграл! Высокий суд во главе с лорд-канцлером вынес абсолютно беспрецедентное для той эпохи решение не в пользу отца, старшего сына баронета. Шелли был лишен отцовских прав — и обвинен в нарушении церковных канонов и безбожии. В качестве обвинительного материала фигурировала поэма «Королева Мэб». Это произошло 17 марта 1817 года, а до этого, 30 декабря 1816-го, в самый разгар судебных разбирательств — чтобы укрепить позицию истца — Перси и Мэри обвенчались.
Для обоих в силу трагических обстоятельств это событие стало всего лишь формальностью. Перси писал Байрону: «Излишне говорить, что мы пошли на оформление брака только по необходимости и что наше мнение о значении этого так называемого освящения союза и всех связанных с ним предрассудках остается прежним». Мэри отметила в своем дневнике: «Съездили в Лондон. Заключили брак. Читала Локка и Честерфилда», — перепутав при этом дату знаменательного события. Похоже, никаких иллюзий у нее уже не оставалось. Довольны были, кажется, только Годвин и Мэри Джейн: они пригласили новоявленную чету к себе домой на ужин. Клер не было: в январе она родила дочку Аллегру. Конечно, Годвины знали об этом и… искренне считали отцом Перси Биши. Их наверняка не слишком радовало это обстоятельство, но законный брак Мэри позволял вновь надеяться на щедрую финансовую помощь со стороны зятя. Мэри Джейн расстаралась и наготовила много вкусных блюд, но настроение у всех было подавленное, и кусок никому не лез в горло.
После проигрыша в суде Шелли не захотел оставаться в Лондоне и арендовал на двадцать один год (!) элегантную виллу Альбион-Хаус в Марлоу, в 30 милях к западу от столицы. Мэри дом очень понравился: пять просторных спален, роскошный сад вокруг и богатая библиотека с маленькими скульптурными изображениями Аполлона и Венеры. Решено было пригласить сюда погостить семью издателя, литературного критика и друга Шелли Ли Ханта — Мэри нравилась его жена Марианна, мать четырех детей и художница. Семья эта была безденежная, богемная и веселая. Их позвали не без умысла: чета Шелли надеялась выдать грудную Аллегру за новорожденную дочь Хантов, чтобы пресечь слухи и защитить от дурной молвы Клер. Где четверо детей, там не заметят и пятого, тем более что компанию им составляли маленький Уильям и родившаяся 2 сентября Клара Эверина Шелли.
Мэри неслучайно тянуло к Марианне Хант: ее восхищало то самообладание, с которым она принимала особенно близкие отношения между своим мужем и своей младшей незамужней сестрой Бесс. Бесс, писательница и интеллектуалка, была отчаянно влюблена в своего шурина и даже топилась из-за него в пруду возле дома (опять пруд и опять сестра!). Воистину в то время Англия изобиловала одухотворенными творческими девицами, и гениев, как Шелли и Байрон, или писателей рангом пониже, как Хант, на всех не хватало. Девушку, к счастью, спасли, и Ли Хант стал вести себя по отношению к ней еще нежнее и внимательнее. Уже потом Мэри поняла, что на самом деле сестрам была мучительна эта ситуация: Бесс употребляла опиум, а Марианна незаметно спивалась. И она не могла не думать о Клер и о себе: обе заботились о детях и боготворили Шелли. Что будет дальше? Не может же Клер вечно жить с ними?
Шелли купил гребную шлюпку и предвкушал путешествия по Темзе, благо река была совсем недалеко от их дома. 6 апреля в Марлоу прибыла семья Хантов в полном составе, включая Бесс. Начиналось их последнее лето на родной земле, хотя они, конечно, об этом не знали.
Лето выдалось счастливым, даже несмотря на то, что план пресечь слухи вокруг ребенка Клер, выдав его за дитя Хантов, провалился. Все соседи видели, что маленькая смуглая девочка не сходит с рук эффектной темноволосой особы, близкой приятельницы Шелли, с которой он, как и раньше, часто совершал длительные прогулки вдвоем. Марианна Хант на этого ребенка даже не смотрела — ей хватало своих четверых. Зато малютку полюбил маленький Уильям (в семье его звали Уиллмаус — Мышонок): он готов был играть с ней часами, о чем Шелли писал Байрону, надеясь вызвать в нем интерес к девочке. Напрасно.
Но главное — Мэри и Перси, несмотря на многолюдность и кутерьму в доме, напряженно работали. Мэри закончила «Франкенштейна» и принялась за новый труд — травелог «История шестинедельного путешествия», описывающий их скитания по Франции, Швейцарии, Германии и Голландии. Конечно, ее вдохновлял труд матери «Письма, написанные при коротком пребывании в Швеции, Норвегии и Дании». Туда Мэри Уолстонкрафт отправилась в свое время по просьбе Имлея улаживать его финансовые дела — а заодно написала увлекательные путевые заметки, которые неожиданно имели коммерческий успех. Мэри дни и ночи напролет думала о том, что ей нужны собственные деньги: Шелли имеющиеся у него немалые средства тратил так легко и бездумно, что их всегда не хватало. Например, не задумываясь обеспечил приданое безвестной француженке, на которой задумал жениться брат Клер Чарльз Клэрмонт. Кроме того, он считал ниже своего достоинства платить по счетам, кредиторы гонялись за ним по всей Англии, и скрупулезно честную и ответственную Мэри это очень огорчало.
Сам Перси все лето посвятил напряженной работе над новой поэмой — сначала она называлась «Лаон и Цитна», потом — «Восстание Ислама». Он писал ее во время своих странствий по окрестным лесам и полям, сидя в лодке посередине Темзы или лежа в углу гостиной, медитируя и покуривая опиум. (В то время как Мэри работала по ночам, днем разрываясь между постоянно плачущей Кларой и домашними хлопотами.)
В Англии тогда было неспокойно: на севере протестовали рабочие фабрик, в провинции вспыхивали хлебные бунты, в Лондоне толпа атаковала даже карету принца-регента, когда он возвращался из Парламента. Политика потеснила лирику: Шелли мучительно размышлял о неудаче Французской революции и, как всегда, воспевал свободу. В его поэме брат и сестра Лаон и Цитна восстают против тирании и погибают. Автор мечтал «потрясти читателя и вырвать его из спячки обыденной обывательской жизни». Правда, сначала он потряс своего издателя: тот решительно потребовал убрать из текста инцест и перенести действие далеко на восток, подальше от европейских реалий, что и было сделано.
Наступила осень, а потом зима, которые обоим авторам принесли глубокое разочарование — в сущности, оно и стало главной причиной их отъезда на континент. Мало того, что новое, огромное по объему произведение Шелли почти не продавалось — вокруг него образовался вакуум, его никто не рецензировал. Шелли требовал от издателя более активно продвигать поэму, привлек Ханта: тот напечатал в своем журнале отрывки и расхвалил автора — все было бесполезно. Обыватели продолжали жить своей обычной жизнью и не думали просыпаться. К тому же они искренне оплакивали смерть дочери принца-регента Шарлотты, на которую возлагались большие надежды, — даже Байрон откликнулся на это событие скорбными стансами. Но не Шелли: он написал памфлет «Нам жаль пышного наряда, или Забудь об умирающей птичке», в котором утверждал, что не понимает всеобщей скорби и что смерть бедной девушки — это ничто по сравнению со страданиями народа Англии.
Но по-настоящему трагической оказалась история выхода в свет первых сочинений Мэри Шелли. Сначала в ноябре были напечатаны ее путевые заметки — под именем Перси Биши Шелли: все решили, что так будет лучше, — и не вызвали никакого интереса со стороны критики и читателей: продано было всего несколько экземпляров. Затем 1 января 1818 года в количестве 500 экземпляров, на самой плохой бумаге, впервые увидел свет «Франкенштейн» — без указания имени автора на титульном листе, что в принципе соответствовало тогдашней практике анонимных литературных дебютов, но с предисловием Шелли и посвящением Уильяму Годвину. И вот «Франкенштейн», мало того что не принес автору ни фунта, вызвал целый шквал уничижительной и яростной критики. Влиятельнейшее «Quarterly Review» писало, что это «сплетение ужаса и отвратительного абсурда». Другие говорили об аморальности автора, о том, что новое произведение отмечено «бесстыдством» и «развращающей силой». В книге якобы нет ничего, кроме «больного и блуждающего воображения, преступающего общепринятые рамки». Мэри чувствовала себя абсолютно несчастной. Если бы кто-нибудь тогда сказал ей, что она написала шедевр, который переживет и ее, и весь ее знаменитый круг, и даже литературу этого круга, она бы сочла это откровенным издевательством.