Мэри ни с кем не могла и не хотела разговаривать. Она потеряла вторую дочку и задавала себе страшные вопросы. Если бы речь шла о его любимце Уильяме, настаивал бы Шелли на путешествии, погубившем Клару? Что мешало ей самой сразу же обратиться к врачу? Почему она не послушалась Марию, тем более что, как она и предполагала, обвинения Элизы не подтвердились? И главное — она думала о Гарриет. Это Бог наказывает Мэри и ее детей за нее. Она думала о том, каково Гарриет было разлучиться с Чарльзом и Иантой, бросив их, по сути, на произвол судьбы. Она восхищалась ее смелостью — взять и решить все проблемы разом, перестать испытывать это нестерпимое, кромешное горе. А кто ей его причинил? Она, Мэри, и Шелли — больше никто. И еще она думала о сочиненных ею страшных убийствах, совершенных монстром, порождением Франкенштейна, — вдруг он всего лишь орудие провидения? И это не что иное, как кара?
Шелли похоронил малютку Клару на Лидо — по низшему разряду, даже без таблички с указанием имени, — и они вернулись в Эсту на роскошную (других он не арендовал) виллу Байрона. Его светлость решила утешить Мэри — он предложил ей переписать для издателя две его новые поэмы.
…В декабре Перси, Мэри и Клер прибыли в Неаполь, где чувствующий свою вину Шелли снял один из красивейших домов в городе, на Ривьера ди Чиа, под окнами которого, как гласило предание, лежали развалины виллы Цицерона. Но ни нежная охра домов, ни слепящая лазурь Неаполитанского залива, ни терракотовая застывшая лава Везувия не интересовали Мэри. Этой зимой она отдалилась от мужа: много читала, изучала историю Италии, занималась с Уильямом и совершала прогулки в одиночестве. Вскоре в ее жизни произошло еще одно скандальное и таинственное событие — похоже, судьба твердо решила сделать ее героиней какого-то авантюрного романа.
27 февраля 1819 года в городской ратуше Неаполя Перси Биши Шелли зарегистрировал на свое имя ребенка, двухмесячную девочку, которую записали как Елена Аделаида. Матерью — и его законной женой! — была названа некая Мария Падурин, двадцати семи лет от роду. Даже при известном всем пренебрежении четы Шелли к подзаконным официальным актам, эта история до сих пор будоражит умы биографов поэта. Выдвигались и выдвигаются самые разные версии.
Первая — это тайный ребенок Шелли и Клер, и они потому и бежали спешно из Баньи-ди-Лукка, чтобы скрыть эту беременность от Мэри, а потом, после потери родной дочери, ей уже было все равно. Именно эту версию озвучит через несколько лет все та же служанка Элиза, чье письмо и стало формальным поводом для отъезда семьи и косвенной причиной смерти Клары.
Вторая — это ребенок самой Элизы (ей, как и мифической Марии Падурин, было тогда как раз двадцать семь лет). В одном из писем Мэри сообщала, что Элиза не служит у них с января 1819 года, потому что по их настоянию вышла замуж за их же слугу Паоло Фоджи. Все это очень странно, потому что ни к Элизе никто не питал особенно добрых чувств, ни тем более к Фоджи, которого уже неоднократно уличали в мошенничестве. И зачем тогда Шелли записывать ребенка на себя, если Элиза замужем и отец — Фоджи? Может быть, все просто старались замять чужой грех, а Фоджи щедро заплатили за молчание? И грех этот не кого иного, как все-таки Байрона?
Так или иначе, они покинули Неаполь сразу после таинственной регистрации. Девочку Елену Аделаиду отдали в хорошую семью, щедро заплатив, — впрочем, она прожила недолго и через полтора года умерла. Еще один улетевший навсегда маленький ангел. Не первый и не последний.
…Это был прекрасный майский день, который семья встретила уже в Риме. Мэри, Клер и еще одна дама неспешно прогуливались по парку виллы Боргезе, разбитому на месте бывших виноградников на холме Пинчо. В то время он был разделен на «городскую» зону, с мраморными статуями и фонтанами вокруг дворца в палладианском стиле, и «сельскую», предназначенную для охоты и уединенных прогулок. Конечно, Мэри больше любила вторую его часть, на глазах приобретающую очертания английского пейзажного парка — только с экзотическими южными растениями, зелеными в течение всего года. Но сейчас, весной, и они радовались пробуждению и тянулись навстречу ласковому, еще не обжигающему солнцу.
Полноватая, уже немолодая дама, шедшая рядом с Мэри, была ирландской художницей Амелией Карран, давней хорошей знакомой Шелли: когда он в 1812 году отправился в Ирландию помогать протестующим против английского господства, Амелия сопровождала его и оберегала. Из той его затеи ничего не вышло, но дружба осталась. Она помнила и маленьких Мэри с Клер — Годвин приводил их в лондонский дом отца Амелии. Теперь Карран жила в Риме, где неподалеку от Испанской лестницы располагалась ее мастерская. Шелли решил заказать ей портреты всех членов семьи, включая маленького Уильяма. Он как раз сейчас прятался от своей няни Милли за огромной пальмой, и Амелия не могла сдержать улыбку при виде его раскрасневшегося личика с прилипшими ко лбу прядями светлых волос и высокой хрупкой фигуры, так напоминавшей изысканные пропорции стройной худощавой Мэри.
— Конечно, дорогая, я не могу отказать Перси и возьмусь за работу. Мне, кстати, уже приходилось рисовать его самого, но копия так мало походила на оригинал, что я ее уничтожила. Однако хочу дать вам совет: начинается лето, а значит — снова придет печально известная римская лихорадка. Вам лучше уехать из города на это время — куда-нибудь на север или на море. Уильям прелестен, но он такой хрупкий.
— По счастью, это единственный из моих детей, который никогда не болеет. Перси нравится в Риме — он задумал грандиозный труд, новую большую поэму. Да и переезды в Италии тяжелы, я без содрогания вспомнить не могу свой путь в Эсту. Может быть, мы попозже уедем, когда начнется настоящая жара, — а пока не начать ли вам с Уильяма? Мы-то все уже мало меняемся, а он сегодняшний совсем не похож на вчерашнего. Посмотрите на него — я хочу запомнить его именно таким…
В разговор вступила Клер:
— Дорогая Амелия, мы же специально перебираемся на виа Сестина над Испанской лестницей, чтобы быть поближе к вам. Меняется не один Уильям — мы с Мэри тоже стареем. Ну пожалуйста, не гоните нас из Рима!
Они остались. Остались и три портрета работы Амелии Карран — портрет самого Шелли, самый известный, который висит сегодня в Национальной галерее в Лондоне, Клер Клэрмонт — он тоже в Англии, в городском музее Ноттингема, и портрет трехлетнего Уильяма — вот он далеко, в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Кто там смотрит сегодня на красивого мальчика с розой в руках, с темными глазами и высоким лбом, так напоминающими его мать? Кто вспоминает его?
Совсем скоро у него заболел живот. Вызвали доктора — он успокоил родителей, посетовав на то, что ребенок просто чем-то отравился. Так как Уильям действительно почти никогда ни на что не жаловался, решили подождать. Но мальчику становилось все хуже: 2 июня Мэри вызывала врача три раза. Трое суток и Мэри, и Перси не отходили от его постели — все было бесполезно: 7 июня Уильям умер. «Что вы хотите: римская лихорадка», — констатировал доктор.
На этот раз горем сражен был и Шелли. Он посвятил памяти сына несколько стихотворений.
Погибший мой Вильям, в котором
Какой-то светлый дух дышал,
И ликом нежным, как убором,
Свое сияние скрывал…
Или вот это:
След маленьких ног на песке,
Близ чужой и пустынной волны,
Свет раковин в детской руке,
Вы на миг были сердцу даны,
Взор невинных и любящих глаз
Был минутной усладой для нас.
Мэри написала друзьям в Англию: «Я должна была умереть 7 июня». Она потеряла всех своих детей.
7Пиза. Люди из камня
Сначала ее поразило то, что все они, эти каменные люди, были инвалидами. У кого-то не хватало руки или даже двух рук, кто-то стоял без головы — один торс — или с отбитым носом. Шелли жили в Пизе уже почти год, и Мэри час-то с набережной Лунг Арно, где располагалась арендованная ими вилла, отправлялась к собору Санта-Мария-Ассунта и знаменитой Пизанской башне. Ее, как известно, строили двести лет, закончили в XIV веке, и с тех пор — по сей день — она все падает и никак не может упасть. В тот раз Мэри заглянула зачем-то в небольшую деревянную постройку возле баптистерия — где и увидела этих людей из камня. Ей показалось, что все они смотрят прямо на нее и о чем-то строго вопрошают.
— Синьора, что вас интересует? — спросил юноша в фартуке и с повязкой на голове, которые все равно не спасали его от каменной пыли — она была везде: на земле, на дощатых стенах, на его лице и черных волосах, которые казались от нее седыми.
— Эти скульптуры… Я не видела их прежде.
— Немудрено: они стояли на самом верху, во фронтонах баптистерия. Говорят, их создал сам Никколо Пизано еще в XIII веке. Дожди и ветер сделали свое дело: посмотрите на этих несчастных. Они просто калеки.
Как и я, подумала Мэри. Мы калеки, только эти изваяния подлежат восстановлению, а мое сердце — нет.
Юноше явно понравилась молодая иностранка:
— Не стесняйтесь, синьора, пройдите внутрь. Вот эта скульптура самая древняя — Cristo Pantocratore. Никто не знает, чья это работа, Никколо Пизано или его сына Джованни. Он, бедный, аж порыжел от времени, никто и не подумает, что когда-то это был белоснежный каррарский мрамор. Но здесь вовсе не только божественные фигуры. Смотрите — вот танцовщица, хоть и почти без головы, но руки поддерживают юбку так, будто она прямо сейчас пустится в пляс. Здорово сделано, правда? А это просто мужчина и женщина — они похожи на Адама и Еву, как вам кажется? И тоже сильно повреждены. Работы здесь невпроворот, на целый год.
Мэри почти не слышала его слов — она не могла оторвать глаз от этих лиц. Вседержитель, с кудрявой бородой и пустыми глазницами, хотя и осенял всех крестным знамением, смотрел на нее мрачно и сурово. Его изображение отличалось от канонического: у этого Христа были широкие, почти азиатские скулы и пышные, в мелкий завиток борода и шевелюра. Он больше походит на Диониса, Вакха — бога виноделия, веселья и вдохновения, подумала Мэри и тут же испугалась своих еретических мыслей. Нет, это мы постоянно