— Осенью я поеду учиться в Кембридж, — сказал он мне. — Все это твой отец, я буду благодарен ему по гроб жизни. А потом, Фанни, я заберу тебя от мачехи, обещаю. И ты будешь учительницей, как мечтаешь. Ну и еще кое-кем для меня, я надеюсь…
Кажется, я была счастлива впервые в жизни. У меня есть молодой человек, с которым я почти что обручилась, и есть цель в жизни. Чего еще можно желать?
Наступило лето, Проктор собирался уехать к родителям в Йоркшир и зашел откланяться. Мачеха, как назло, нагрузила меня таким количеством дел, что наше с ним прощание состоялось при всех — чинное и формальное. Разве что он покраснел до кончиков волос, когда протянул мне руку, но рыжие вообще быстро краснеют. Я сжала в руке медальон, который всегда носила при себе, — надеть его стеснялась — и пошла в кладовую за оберточной бумагой. Там был такой беспорядок, что пришлось задержаться, а когда я вышла, то увидела под лестницей Проктора и Джейн. Сначала я вообще ничего не поняла, но потом присмотрелась: у него были спущены панталоны, а у нее задраны юбки. Я пулей бросилась наверх и закрылась в своей комнате. Через какое-то время — не знаю какое, меня всю трясло — раздался стук в дверь.
Я только и смогла пробормотать: «Мистер Патриксон, пожалуйста, уйдите!»
Но дверь открылась и вошла красная как рак Джейн.
— Ты что же, думаешь, ты одна хочешь отсюда убраться? Тебе одной надоело жить в доме, где практически не бывает молодых мужчин, а превыше всего ценится умение сочинять? Да меня саму уже тошнит от разговоров о книгах! А надо делать вид, что все это страшно интересно. И я не виновата в том, что красивее и умнее тебя и что он предпочел меня. И скучать по мне он будет гораздо больше, чем по тебе, несчастная сиротка, от одного вида которой скисает молоко на кухне! Может, хватит жалеть себя? И быть такой правильной? Тогда ты точно никогда не уйдешь отсюда и закончишь свои дни седой старой девой, ненавидящей всех вокруг.
— Джейн, но тебе же только четырнадцать! И что сказала бы твоя мать, если б увидела все это?
— А, ты меня еще и шантажируешь! Пойди, пойди расскажи всем, и тогда твоего рыжего прыщавого Проктора не возьмут ни в какой Кембридж — уж папа постарается!
Я вытолкала ее из своей комнаты почти силой. Она плакала, выкрикивала оскорбления и дралась. Я заперла дверь. «Несчастной сиротке» надо было хорошо подумать о том, что делать дальше.
2все сошли с ума
Не успела я оплакать свою несостоявшуюся помолвку, как в доме на Скиннер-стрит стал бывать еще один молодой человек. И какой! Сын баронета и внук пэра, Перси Биши Шелли. Он походил не столько на наследника знатного и богатого рода, сколько на странствующего рыцаря, поэта и философа. Мэри так и звала его — «Elfin Knight» («волшебный, эльфийский рыцарь»). На эльфа он тоже не походил (разве только так же любил бедокурить). Шелли был сказочно красив — алебастровая кожа, высокий белоснежный лоб, копна волос, как нимб, и ярко-голубые глаза. Пронзительный (потом он стал казаться мне неприятным) срывающийся голос. Им он произносил монологи о свободе и справедливости, которых искал повсюду — как и моя бедная мать — и, конечно, не находил. Уже потом стало известно, что его первому появлению в нашем доме предшествовала длительная переписка с отцом, в течение едва ли не целого года, — ее как раз вел Проктор Патриксон, то есть отец диктовал ему, а он писал, меня в эпистолярные дискуссии на темы политики и философии не допускали. Для сложных бухгалтерских расчетов моего ума должно было хватать, а для пространных рассуждений — нет. И вот 4 октября все того же 1812 года отец предупредил меня и мачеху, что сегодня за обедом мы принимаем важную персону, знакомство с которой может сильно улучшить наши материальные дела (Джейн и Мэри были в отъезде).
Мачеха расстаралась — так вкусно мы давно не ели. Гость пришел с женой — совершенно очаровательной особой, моей ровесницей, веселой, любезной и элегантно одетой. Она была прехорошенькой, ее звали Гарриет. Папа очень ловко перешел с философских тем на бедственное финансовое положение семьи — он советовал Шелли помириться с отцом и даже присоединиться к партии вигов в парламенте, что гостю явно было не по душе.[13]
К тому же с моей мачехой у обоих Шелли отношения сразу не задались: она показалась им вульгарной и не слишком приятной особой, как мне потом призналась сама Гарриет, а та охарактеризовала гостей как людей «тщеславных и ненадежных». Меня это совсем не удивило: они были не первыми и не последними, кто недоумевал, как знаменитый Годвин мог заменить великую Мэри Уолстонкрафт такой сварливой и заурядной женщиной. Тем не менее приехали Мэри и Джейн, и Перси после того первого обеда стал бывать у нас, хотя и редко.
13 ноября случилось то, что должно было бы всех насторожить, — но нет, негодовала и обижалась, кажется, только я. Дело в том, что все наше семейство было приглашено Шелли на обед в «Lewis’s Hotel», где должен был присутствовать также поверенный в его финансовых делах. Шелли объяснил папе, что в силу своего возраста не может самостоятельно принимать решения о выделении значительных сумм кому бы то ни было, и встреча с поверенным была неслучайной. Папа, полный надежд, и мы, разодетые в лучшие платья, туда торжественно прибыли, прождали полчаса в холле — а потом узнали, что чета Шелли рано утром покинула Лондон и уехала в Уэльс. Никаких сообщений они нам не оставили.
— Ничего, он вернется, это несомненно, — сказал отец. — Фанни, напиши мистеру Плейсу, что я готов встретиться с ним для разговора о погашении долга, — я скажу ему, что Шелли обещал помочь. По-моему, это серьезное поручительство, как ты полагаешь?
— Она напишет, вот только соберется с силами, — добавила мачеха. — Бедняжка влюбилась по уши в красавчика Шелли, правда, девочки? Это все видят. Кстати, браки, заключенные в Шотландии, — чистая фикция. Только венчание делает девушку замужней. Так что Гарриет лучше не задирать нос — Перси в любой момент может сочетаться законным браком с кем угодно, и тогда она останется ни с чем. К тому же она дочь торговца, как говорят.
Миссис Годвин номер два было, конечно, виднее — ведь у них с отцом состоялось аж целых два венчания: первое, фальшивое, для гостей, где ее называли вдовой, и второе, настоящее, где она фигурировала в качестве незамужней девицы. Девица с двумя детьми, которым только Годвин дал имя и положение.
И сколько же раз потом они все подтрунивали надо мной по поводу моей якобы безумной влюбленности в Шелли! Все было вовсе не так. Конечно, он мне очень нравился — перед таким сплавом таланта, образования и красоты не могла устоять ни одна женщина. Но он был женат, и Гарриет с самого начала отнеслась ко мне необыкновенно тепло, рассказала, что в свое свадебное путешествие в Шотландию они взяли с собой мемуары отца о нашей матери и она счастлива теперь познакомиться с ее дочкой. Шелли принадлежал совсем другому миру — достаточно было посмотреть на его одежду, которую он носил небрежно, но она была при этом очень дорогой. Голубое шелковое платье Гарриет мы, три девочки со Скиннер-стрит, всегда носившие платья темных оттенков из дешевой ткани, обсуждали однажды целый вечер. Они останавливались в дорогих гостиницах, пользовались экипажами и приносили к чаю пирожные из таких кондитерских, о которых мы даже не слышали.
Тем не менее Шелли стал писать мне письма — легкие, ироничные и волнующие. Да сам факт мог свести с ума кого угодно: автор прекрасных поэм, которого уже сравнивают с моими кумирами — Вордсвортом и Кольриджем, аристократ, — пишет письма не только папе, что понятно, ему с ним интересно, но и мне, ничем не примечательной и не слишком образованной девушке. Я ответила, когда стало известно, что Гарриет родила девочку — ее назвали Иантой, в честь героини его поэмы «Королева Мэб», — поздравила их обоих. Это было летом 1813-го, после чего его долго не было у нас, и появился он только на следующий год: о чем-то долго говорил с папой в его кабинете. После оба ушли из дома: отец с торжествующим и важным видом, Шелли растерянный и грустный. Вечером отец нам все рассказал: Гарриет опять ждет ребенка и нужен настоящий, английский брак для того, чтобы мальчик — все почему-то не сомневались в том, что это будет мальчик, — мог наследовать титул и состояние отца, тем более что тот входил в возраст, когда его имущественные дела могли разрешиться самым благоприятным образом. Шелли колебался, но друзья и наш отец убедили его в необходимости такого шага: отец даже ходил вместе с ним за разрешением на венчание. Оно состоялось 23 марта 1814 года в церкви Святого Георгия на Ганновер-сквер. После этого Шелли снял квартиру на Флит-стрит неподалеку от нас, а беременная Гарриет уехала в Бат к дочке и своей сестре Элизе. Лучше бы она этого не делала.
Потому что началось самое интересное: Шелли стал бывать у нас часто и явно оказывал мне знаки внимания. Может быть, потому, что Мэри опять была в отъезде. Сказать, что тогда я почти теряла рассудок, это ничего не сказать. Он был гений, как и папа, а я росла в семье, где именно это обстоятельство делало мужчину самым привлекательным и желанным и позволяло ему многое, даже слишком многое.
Это было мучительное для меня время. Да, я была увлечена и ждала его визитов. Не раз мне хотелось потерять голову, упасть в его объятия и обрести наконец свободу. Но что-то мешало. Через что-то я не могла переступить. Гарриет? Я писала ей и советовала приехать в Лондон и быть с мужем — но она ничего не подозревала и, казалось, была абсолютно счастлива. Бог помог мне: в дом пришла знакомая мачехи и среди множества сплетен принесла историю о том, как Шелли отказала от дома леди Буанвиль — он слишком откровенно увлекся ее замужней сестрой Корнелией, матерью пятерых детей. По времени все это совпадало с появлением Ианты, и мне стало не по себе. Побег из дома и свобода требовали слишком большую плату. Я сделала выбор, хотя не была уверена в своей правоте и продолжала подолгу беседовать с Шелли и доверять ему многое из того, что не говорила больше никому. Но я наконец поняла: во мне нет тех сил, которые были у мамы, я просто хочу выйти замуж за честного и хорошего человека, а если этого не случится, самостоятельно зарабатывать се