бе на хлеб. Правда, как именно, я еще не знала. Мечты о ланкастерской школе развеялись вместе с образом рыжего Проктора: иногда мне было смешно представлять, что бы он сказал, если б узнал, что мне оказывает внимание сам Перси Биши Шелли!
В Лондон меж тем пришла настоящая весна — даже Скиннер-стрит украсилась крокусами и нарциссами. В доме открыли все окна, и запах скотобойни смешивался с ароматами цветов и свежести. Мэри вернулась из Шотландии порозовевшая и нарядная — в платье из тартана, которое подчеркивало ее неправдоподобно тонкую талию. Она отрастила волосы и больше не собирала их на затылке — все видели теперь, какие они густые и красивые, какого необыкновенного светло-орехового цвета. [14]5 мая это разглядел и Шелли: надо было быть слепым, как отец и мачеха, чтобы не увидеть: между ними что-то произошло, их тянет друг к другу. Ни на меня, ни на Джейн он больше не обращал никакого внимания.
— Папа, мистер Шелли слишком много времени проводит с Мэри и Гарриет больше не приходит к нам, — сказала я как-то отцу.
— Фанни, Гарриет не до нас, ты же знаешь, на подходе уже второй ребенок. А ты не ревнуй, дорогая, и не поехать ли тебе к теткам в Уэльс?
Так в конце мая я оказалась в уэльском графстве Кармантершир в небольшом городке Лохарн, где жили тогда тети Элиза и Эверина. И это был последний счастливый период в моей жизни, очень недолгий, потому что после побега Шелли с Мэри и Джейн 28 июля меня сразу же вызвали в Лондон.
Но пока еще это было начало лета в Лохарне, самое благодатное там время! Зеленые изгибы холмов, похожие на лиры, развалины старинного замка, полноводная река Таф, впадающая здесь в залив Кармантер. Церковь Святого Мартина, заложенная еще в XIV веке: ее двор имел форму правильного прямоугольника и был окружен бескрайними полями. Один раз я решила пойти на запад и посмотреть, не дойду ли до моря, но стало темнеть, а, кроме полей, вокруг по-прежнему не было ничего — пришлось вернуться. В одну из стен этой церкви была встроена средневековая фигурная крестовая плита с таинственным кельтским узором. Как часто я потом вспоминала этот серый крест с наложенным на него кругом — круг как будто говорил мне о том, что все предопределено, все возвращается в исходную точку и вырваться из него невозможно. Уэльс с его ветрами и грубыми каменными домами казался подлинным, настоящим, неспособным на обман — в отличие от Лондона с его лживостью и мишурой. Именно тогда я стала мечтать о том, чтобы переехать сюда и зажить самостоятельной жизнью. В конце концов, здесь провел старость и окончил свои дни мой родной дедушка, отец мамы! В то время можно еще было рассчитывать на помощь теток, но при мысли, что я буду обязана Эверине — или даже окажусь с ней под одним кровом, — холодела кровь. Я уходила гулять и мечтала о встрече — не с поэтом и эльфом, отнюдь! Мне нравились высокие крепкие уэльские мужчины, они отлично умели обращаться со всем, что попадало им в руки, от оружия до молота и наковальни. Господи, думала я, пошли мне хотя бы простого крестьянина — если он полюбит меня, я оставлю дом с книгами и знаменитостями и буду счастлива среди этих полей и деревьев!
Но в самом конце июня пришло письмо от отца. Он сообщал, что Шелли ворвался в его кабинет и объявил: они с Мэри любят друг друга, дали друг другу клятвы — и, как и написано в папином трактате о политической справедливости, это и есть тот самый священный союз, который связывает пару куда крепче традиционного церковного брака. А ведь я еще до своего отъезда в Уэльс предупреждала его об этом. И вот теперь я узнаю, что вместо того, чтобы немедленно отказать Шелли от дома и отослать Мэри в ее любимую Шотландию, папа просит ее помочь ему получить от Шелли те деньги, которые были давно ему обещаны — в счет будущего наследства сына баронета. И папа пишет мне, что это было бы абсолютно справедливо: богатые должны делиться с философами. Он витиевато рассуждал в письме на эти темы, но я думала только о Мэри — в какое положение он ее ставит!
Через месяц пришло еще одно письмо, на этот раз от Чарльза, — оно было полно туманных намеков, и определенным в нем было только одно: меня немедленно вызывают в Лондон. Когда спустя две недели я вошла в дом на Скиннер-стрит, на меня обрушился такой вал плохих новостей, что я снова оцепенела, как в детстве. Мэри и Джейн убежали из дома вместе с Шелли за границу (мне сестра не написала ни строчки). Гарриет приходила к отцу и отчаянно рыдала. Десятилетний Уильям, над которым стали потешаться в школе, убежал из дома — его искали целых два дня! И наконец Проктор Патриксон, который еще 8 августа обедал у отца, вернулся в Кембридж и застрелился. Как я потом узнала, он приезжал в Лондон просить у отца денег: бедность его душила, в университете он был очень одинок и презираем за свое ничтожное социальное положение — получив отказ, Патрик решил, что лучше не жить, чем жить так. Странно, но именно эта новость потрясла меня более всего. Нет, я давно не питала к нему никаких чувств, он был мне безразличен — в отличие от Мэри и Шелли, — но те были по крайней мере живы, а он нет. Я сразу вспомнила о двух попытках уйти из жизни нашей матери — говорили, что из-за моего отца: один раз она пыталась отравиться лауданумом, другой — хотела утопиться в Темзе. Я целыми днями думала о том, что испытывает человек в эту последнюю минуту, что должны были чувствовать мама и Патрик. До того момента мне казалось, что все вокруг меня сошли с ума из-за Шелли, — теперь я уже не знала, здорова ли я сама. Круг, опять этот кельтский круг на кресте постоянно стоял перед моими глазами.
3Любовь втроем и одиночество
Конечно, они вернулись в Лондон. Началась чехарда обид и объяснений, которые не хочется вспоминать. Мне постоянно давали поручения: то написать Шелли с требованием денег (папа, который решительно отказывался пускать беглецов на порог, теперь, похоже, решил, что на финансовую помощь со стороны Перси он имеет даже большее право, чем раньше). То мачеха просила отнести письмо Клер (теперь Джейн именно так велела себя называть) туда, где они прятались от кредиторов. Мэри не писала мне и не делала ни малейших попыток повидаться со мной — удивительно, но Клер, которую я всегда считала бездушной эгоисткой, была гораздо добрее. Мы встретились, и от нее, а не от сестры, я узнала, что Мэри ждет ребенка. Она же рассказала мне об их путешествии по Европе — боже, сколько впечатлений и встреч! Я не могла не сравнивать их и свою жизнь.
Однажды утром я проснулась от дикого холода: зуб на зуб не попадал. Камин, который частично обогревал и мою стену, вечером не затопили. Утром за завтраком мы были втроем: мачеха, Уильям и я, папа не выходил из своего кабинета.
— Фанни, мы больше не можем содержать тебя. Магазин пустой, книжки не продаются, новых заказов нет. Благодари за это свою сестру, которая опозорила себя и соблазнила мою ни в чем не повинную дочь. Ты знаешь, какие сплетни расползаются по Лондону? Что отец продал их обеих за круглую сумму. Я просыпаюсь с этой мыслью и засыпаю. У твоей сестры есть хотя бы любовник — а что будет с Клер? Ты должна уговорить ее вернуться домой.
— Мне можно пойти и навестить их?
— Да, только отец ничего не должен знать. Подожди, я принесу письмо для Клер.
Я с замиранием сердца позвонила в дверной колокольчик дома, где они остановились. Сам дом показался мне шикарным, как и комната, куда меня провела служанка. Большая и теплая комната, хотя обстановка скромная. Мэри и Шелли куда-то вышли, дома была только Клер — нарядная и хорошенькая, совсем не похожая на жертву, какой ее изображала мать. Только глаза какие-то встревоженные, беспокойные. По-моему, она искренне обрадовалась мне. Клер прочла письмо и тотчас сказала:
— Фанни, я могу, конечно, вернуться, как хочет мама. Но что дальше? Мы обе с тобой знаем, как все мы, девочки, и даже Чарльз, хотели вырваться из этого дома, из этой бедности. Что, брак с каким-нибудь скучным помощником священника или библиотекарем? Да мне теперь даже это не грозит. И тебе тоже — у тебя за душой ни гроша и испорченная репутация. А во Франции и Швейцарии была жизнь. Знаешь, Мэри любит поныть, у нее часто плохое настроение, а мне Шелли говорит, что со мной ему всегда интересно и весело. Что я полна жизни и всего на свете хочу — а она ничего. Он такой прекрасный, Фанни, такой щедрый — готов сразу спустить все деньги, чтобы нам было хорошо, такой красивый, страстный…
Конечно, она была влюблена в него по уши. Как они жили там втроем? А здесь, когда Мэри ждет ребенка? Я просто сознание теряла от ужаса, но не могла не понимать, что в чем-то Клер права. Надо что-то решать и мне. Вот уже и камин для меня перестали топить. А зима только началась.
Дома я написала письмо теткам. Да, у меня не было настоящего образования, но полученных в семье знаний должно было хватить, чтобы работать гувернанткой или, на худой конец, компаньонкой какой-нибудь богатой дамы. Мама работала такой компаньонкой в Бате, когда была совсем молодой и тоже стремилась стать самостоятельной. Ответ из Уэльса пришел быстро, удивительно быстро, должно быть, они написали его в тот же день, как получили письмо, и сразу побежали на почту. Ни о какой помощи и тем более ни о какой работе для меня не могло быть и речи — Элиза и Эверина прямо указывали на то, что не только я теперь пропащая душа, но и их собственная репутация сильно пострадала. Они не знают, как на эти — уже известные всем в Лохарне — события отреагируют в школе, где они работают. Они сами могут потерять место. И почерком тети Эверины приписка: «У нашей семьи какая-то проклятая судьба — то ваша с Мэри мать превращала нашу жизнь в ад, когда вела распущенный образ жизни, преследовала художника Фюсли, а потом завела во Франции любовника и родила тебя вне брака — почитай воспоминания своего собственного отчима! А теперь ее дочь Мэри прославилась на всю Англию тем, что сбежала с женатым мужчиной и утащила за собой сестру. Фанни, мы знаем, что ты не такая, и если тебе нечего будет есть и негде будет спать — угол и кусок хлеба для тебя найдутся в нашем доме, но на большее не рассчитывай. В Лохарне тебя даже служанкой не возьмут — здесь очень строгие нравы и люди искренне верят в Бога».