– Прочь! Я не желаю ничего слушать!
– Как же растопить твое сердце? Ведь я – твое создание, которое молит тебя о сочувствии! Поверь мне, Франкенштейн, – я пришел в этот мир добрым, моя душа была полна любви к людям; но ведь я беспредельно одинок! Если у тебя я не вызываю иных чувств, кроме отвращения, то чего же ждать от других людей? Они повсюду гонят меня и ненавидят, поэтому я скрываюсь в пустынных горах и на угрюмых ледниках. Я брожу здесь уже много недель; ледяные пещеры и гроты служат мне домом – единственным, откуда меня никто не может прогнать. Я радуюсь этому дождливому небу, потому что оно добрее ко мне, чем твои собратья. И если бы многие из них знали о моем существовании, они поступили бы точно так же, как ты: вооружились бы и попытались меня уничтожить… Нет ничего удивительного в том, что я ненавижу тех, кому я ненавистен.
Что ж – раз я несчастен, пусть и они страдают. А между тем именно ты мог бы вернуть мне радость жизни и спасти этим многих людей от страшных бед, каких ты даже не представляешь себе. Все зависит от тебя одного, и если ты окажешься глух к моим словам, погибнут не только твои близкие, но и сотни, даже тысячи других.
Поэтому выслушай меня, а уж после этого или пожалей, или прогони прочь, если решишь, что я этого заслуживаю. Ведь даже по вашим законам преступнику позволяют сказать последнее слово в свою защиту, прежде чем осудить его или оправдать. Ты, Франкенштейн, обвиняешь меня в убийстве, тогда как сам со спокойной совестью готов уничтожить созданное тобою существо. Это ты называешь справедливостью? Но ведь я не прошу пощадить меня – всего лишь выслушать.
– Ради чего, – едва смог выговорить я, – ради чего я вновь должен слушать о событиях, виновником которых я себя и без того считаю? Будь проклят тот день, когда ты впервые увидел свет, чудовище, и будь прокляты руки, тебя создавшие. Ты причинил мне и моим близким столько горя, что мне уже не до того, справедливо ли я поступил с тобой или нет. Прочь! Убирайся! Я не могу смотреть на тебя без отвращения.
– И все же ты должен выслушать меня. Здесь неподалеку есть пастушья хижина – там можно укрыться от холода. Солнце еще высоко; и до того, как оно опустится за горные хребты на западе, ты все узнаешь, а тогда и примешь решение. От тебя зависит, уйти ли мне от людей и никому больше не причинять вреда или… или погубить многих, а уж затем себя самого.
С этими словами он зашагал по леднику, а я, так и не ответив ни слова, последовал за ним. Я считал его убийцей моего младшего брата и хотел знать истину во всех деталях. Кроме того, я должен был понять, что толкнуло это существо на злодейство, прежде чем бесповоротно обвинить его.
Мы пересекли глетчер и поднялись на противоположный скалистый склон. Когда мы уже входили в полуразрушенную хижину, прятавшуюся между обломками каменных глыб, дождь возобновился, но здесь в очаге еще тлели угли. Я уселся у огня, протянув к нему окоченевшие руки, а мой ненавистный спутник заговорил.
Глава 5Рассказ монстра
1
Я с трудом вспоминаю первые мгновения своей жизни: они мне видятся в каком-то тумане. Слишком много ощущений: я одновременно стал видеть, слышать, осязать и воспринимать запахи. Прошло немало времени, прежде чем я научился различать то, что чувствовал. Так, сильный свет заставил меня закрыть глаза. Наступила тьма, я испугался, что света больше не будет, открыл глаза, и опять стало светло.
Я начал куда-то двигаться, как будто вниз. Сперва мне мешали различные темные твердые предметы, но вскоре я обнаружил, что почти каждое препятствие могу перешагнуть или обойти. Скоро, однако, я устал от жары и яркого света и стал искать укрытие. Так я оказался в лесу за окраиной Ингольштадта; там я сел на берегу ручья. Но вскоре голод и жажда вывели меня из оцепенения. Я нашел какие-то ягоды, росшие на кустах и разбросанные по земле, и утолил жажду водой из ручья, а затем лег на траву и уснул.
Когда я проснулся, было темно; мне было холодно, я чувствовал себя совсем одиноким. Еще у тебя в доме я накинул на себя какой-то старый плащ, но он не спасал от холода и сырости. Я чувствовал себя совершенно беспомощным и несчастным. Я ничего не понимал – кто я, где нахожусь, почему здесь оказался. Тут я впервые заплакал от отчаяния.
Но время шло, и мало-помалу небо за деревьями озарилось мягким несильным светом, который меня обрадовал. Свет постепенно усиливался, и вскоре я уже мог разглядеть тропу и близкие заросли. Я снова начал искать ягоды, но нашел их совсем мало, после чего вновь уселся на траву.
В голове у меня почти не было никаких мыслей – над всем господствовали ощущения. Я чувствовал свет и тьму, голод и жажду, слух мой воспринимал бесчисленные звуки, а нос – тысячи запахов. Единственное, что я видел ясно, был диск почти полной луны, и я просто не мог отвести от него взгляда.
Ночь не один раз сменилась днем, а ясный диск, на который я смотрел по ночам, заметно уменьшился, и я понемногу научился разбираться в своих ощущениях. Я понял, что собой представляет ручей, поивший меня водой, деревья, укрывавшие меня в своей тени; я обнаружил, что звуки, которые я постоянно слышал вокруг, очень мелодичные, издают крохотные крылатые существа, порхающие в ветвях. Я стал яснее различать предметы. Иногда даже пытался подражать пению птиц – так мне хотелось на свой манер выразить тревожившие меня чувства. Однако дикие хриплые звуки, которые вырвались у меня вместо пения, испугали меня, и я замолчал.
Луна ненадолго перестала показываться, а затем вновь появилась в виде тонкого серпика, а я все еще жил в лесу. Теперь мои ощущения стали отчетливыми, а ум с каждым днем обогащался все новыми понятиями. Глаза привыкли к свету, я уже отличал насекомых от растений, а вскоре понял, что и растения отличаются одно от другого. Теперь я мог узнать воробья, дрозда и малиновку по голосу, а съедобные ягоды ежевики уже не путал со жгучими волчьими ягодами.
Ночной холод продолжал доставлять мне немало неприятностей, но однажды я наткнулся на догорающий костер, брошенный какими-то бродягами. Почувствовав восхитительное тепло, я сунул руки в горячие уголья и тут же с криком их отдернул.
Как странно, подумал я, – одна и та же вещь может и ласково согревать, и причинять невыносимую боль!
Я стал разглядывать кострище и обнаружил в нем наполовину сгоревшие остатки валежника. Я мигом наломал веток, но они были сырыми и не желали загораться. Я огорчился и долго сидел, продолжая наблюдать за огнем. Тем временем ветки, лежавшие на углях, подсохли и вспыхнули. Поразмыслив, я понял, в чем тут дело, и принялся собирать про запас дрова, чтобы высушить их и всегда иметь под рукой тепло.
Но едва стемнело и меня стало клонить в сон, я страшно испугался, что мой костер погаснет, если я усну. Я бережно укрыл его сухими сучьями и листьями, а сверху навалил целую груду сырых веток; и только после этого расстелил свой плащ и улегся рядом. То была первая ночь, которую я провел в тепле.
Утром я разрыл пепел, и легкий ветер быстро раздул пламя. Я запомнил, почему это произошло, и смастерил опахало из веток, чтобы раздувать угли. А когда снова наступила ночь, я сообразил, что костер дает не только тепло, но и свет и что огонь можно использовать для приготовления пищи: брошенные бродягами объедки оказались гораздо лучше на вкус, чем ягоды, и намного сытнее. Я попробовал воспользоваться этим способом и положил то, что у меня было, на тлеющие угли. Ягоды просто сгорели, зато орехи, желуди и коренья стали вкуснее.
Однако добывать пропитание с каждым днем становилось все труднее; порой я тратил целый день на то, чтобы утолить грызущий мои внутренности голод. К тому же становилось все холоднее, иногда с неба начинало сыпаться холодное и влажное белое вещество. Поэтому я решил перебраться туда, где было бы легче разжиться съестным. Одно меня печалило: как быть с огнем, который я обнаружил случайно и понятия не имел, как развести самому. Я размышлял над этим много часов, но так ничего и не решил.
В конце концов я плотнее закутался в плащ и зашагал по лесу на запад – в ту сторону, где каждый вечер заходило солнце. Так я шел три дня, пока не оказался на безлесной равнине. Накануне выпало немало снега, и поля стали совершенно белыми; это зрелище навеяло на меня грусть, а мои босые ноги тем временем зябли все сильнее.
Было около семи часов утра, и я остро нуждался в пище и крыше над головой. И тут я заметил на холме хижину, вероятно пастушью. Ничего подобного я еще не видел, и любопытство заставило меня приблизиться к ней. Дверь оказалась незапертой, и я переступил порог. У огня сидел старик и готовил себе еду. Он обернулся на звук открываемой двери, но, увидев меня, истошно закричал, выскочил наружу и бросился бежать с невероятной быстротой. Его бегство удивило меня, но хижина привела в восторг: сюда не могли проникнуть ни дождь, ни снег; пол был сухой, а в очаге пылал огонь. Словом, она показалась мне невиданно роскошным дворцом.
Я в считаные мгновенья расправился с остатками утреннего завтрака пастуха, состоявшего из хлеба, сыра, молока и вина, хотя вино мне не понравилось. Затем, отяжелев от еды, я прилег на кучу соломы и мгновенно уснул.
Проснулся я около полудня; солнце вышло из-за низких облаков, и снег засверкал в его лучах, радуя глаз. Я решил продолжить свой путь, хотя и не имел определенной цели. Сложив в холщовую сумку, которую обнаружил в хижине, остатки провизии, я несколько часов подряд шагал по полям, пока не оказался в какой-то деревушке.
Это небольшое селение показалось мне настоящим чудом. Я восхищался бедными хижинами и более богатыми домами, а молоко и сыр, которые я видел сквозь окна некоторых домов, заставили меня вспомнить о желудке. Я выбрал один из домов, который показался мне особенно красивым, и вошел; но не успел я сделать и двух шагов, как находившиеся там дети закричали, а одна из женщин упала в обморок.
Вскоре всполошилась вся деревня. Некоторые из жителей пустились наутек, а те, что оказались посмелее, принялись швырять в меня камнями и кольями. Причем довольно метко: я получил несколько ссадин и ушибов и вынужден был бежать и укрыться в крохотном заброшенном сарае за околицей, который не шел ни в какое сравнение с деревенскими домами. Постройка эта примыкала к небольшому чистенькому домику, но после того, что произошло со мной в деревне, я не решился туда войти. Мое дощатое убежище было таким крохотным, а потолок в нем настолько низким, что я с трудом мог поместиться в нем сидя. Пол здесь был не дощатый, а земляной; и ветер задувал в многочисленные щели. Тут я и остался, так как ни на что лучшее рассчитывать не мог.