601. Как ты догадываешься, я был слишком тактичен, чтобы передать это поручение. Перед моим уходом она заставила меня обежать с нею весь монастырь, точно безумная; монахиням, которые уже ложились спать, было велено прятаться, а потом Аллегра принялась звонить в колокол, созывающий их всех; раздался набатный звон, и настоятельнице стоило немалого труда помешать христовым невестам сбежаться в чем были на привычный зов. Никто ее не побранил за эти scappature602, так что с ней, по-видимому, хорошо обращаются – по крайней мере, терпят ее характер. Ум ее здесь не получает развития – она знает наизусть несколько orazioni603, говорит о рае, ангелах и тому подобном и видит все это во сне; у нее имеется длиннейший перечень святых, и она то и дело упоминает Bambino604. Эта fuora605 ей не повредит – но подумать только, чтобы такое прелестное создание росло до шестнадцати лет среди подобной чепухи!
Я сообщал тебе, что по желанию Альбе писал к мадам Гвиччиоли, чтобы отговорить ее и ее родных от Швейцарии. Ее ответ только что пришел, и, как видно, мои доводы убедили ее в неправильности этого шага. – Письмо ее, после всевозможных лестных мнений, какие, по ее словам, она обо мне слыхала, заключается просьбою, которую я привожу буквально: «Signore – la vostra bonta mi fa ardita di chiedervi un favore – me la accordevete voi? Non partite da Ravenna senza Milord»606. Итак, оказавшись по всем законам рыцарства, пленником дамской воли, я отпущен лишь под честное слово, и так будет, пока лорд Байрон не переедет в Пизу. Разумеется, я отвечу, что просьбу обязуюсь выполнить и что, если ее возлюбленный не захочет покинуть Равенну, когда я все приготовлю для его встречи в Пизе, я обязуюсь сюда вернуться и настойчиво уговаривать его присоединиться к ней. По счастью, в этом нет надобности: и мне не нужно уверять тебя, что мое рыцарственное подчинение великим общим законам старой куртуазии, против которых я никогда не восставал и которые набожно чту, не помешает мне скоро приехать и долго с тобою пробыть, милая девочка.
Я посетил могилу Данте и поклонился этому священному месту. Строение и его отделка сравнительно новы, но сама урна и мраморная плита с барельефным портретом явно восходят ко времени его смерти. Портрет, как видно по всему, был сделан с натуры; черты на нем резко обозначены, гораздо резче, чем на других портретах, в общем-то похожих; исключая глаза, которые полузакрыты и напомнили мне Паккиани. Вероятно, портрет выполнен с посмертной маски. Осмотрел я и библиотеку, видел образчики иллюминованных первопечатных книг из той же печатни, что «Фауст». Они напечатаны на веленевой бумаге и по исполнению мало уступают современным.
Мы каждый вечер ездим и упражняемся в стрельбе из пистолета; мишенью служит тыква, и я не без удовольствия вижу, что не слишком отстаю в меткости от моего благородного друга. Вода здесь отвратительная, и я мучился ужасно; но сейчас пью только щелочную воду, и мне гораздо лучше. Уехать очень трудно; чтобы удержать меня, лорд Байрон уверяет, что без меня или мадам Гвиччиоли он наверняка вернется к прежнему образу жизни. Тогда я начинаю говорить, а он прислушивается к моим доводам, и я надеюсь, что он слишком хорошо понимает страшные и унижающие человека последствия этого образа жизни, чтобы поддаться искушению за то краткое время, пока он останется один. Лорд Байрон говорит о тебе с большой сердечностью и участием, и, кажется, хочет тебя повидать.
Четверг, 16 августа. Равенна
Я получил ваши письма вместе с письмом к миссис Хоппнер. Я не удивляюсь, милый друг, что тебя взволновали дьявольские обвинения Элизы. Я испытал то же самое, но скоро ко мне вернулось равнодушие, с каким надлежит относиться ко всем голосам, кроме голоса совести, и именно так я стану относиться к ним впредь. Твоего письма я не переписал, это уничтожило бы его подлинность, а просто отдал лорду Байрону, который взялся отослать его Хоппнерам с собственным комментарием. Люди, как видно, охотно становятся сообщниками клеветников, ибо Хоппнеры потребовали, чтобы лорд Байрон скрыл эти обвинения от меня. Лорд Байрон не способен сохранить какую бы то ни было тайну – но ему трудно так просто сознаться, что не сохранил ее, поэтому он пожелал сам отослать письмо – и это только прибавит веса тому, что ты написала. – Читала ли ты нападки на меня в «Литературной газете»? Там явно намекают на подобные слухи – при всех стараниях Хоппнеров не дать оклеветанному возможности оправдаться. Ты слишком хорошо знаешь свет, чтобы сомневаться, что этим их старания ограничились. Но довольно об этом.
Лорд Байрон готов переехать в Пизу. Он выедет, как только я найду ему дом. Кто бы мог этого ожидать! – Нашей первой заботой должна быть Аллегра. Второй – наши собственные планы. Твои колебания относительно Флоренции передались и мне, хотя я не знаю, как быть с Хорейсом Смитом, который заслужил наше внимание и так нуждается в нем. Если я не прибуду раньше, чем это длинное послание, напиши во Флоренцию что-нибудь, что заставило бы меня решиться. Без особых причин я не намерен сейчас подписывать контракт на дом старого чудака, хотя, если мы все же остановимся на Флоренции, красота и удобство его местоположения должны бы перевесить возражения твоего глухого посетителя607. Есть, правда, один довод: в Пизе, где будет лорд Байрон и другие наши знакомые, у нас найдется защита и поддержка, на которую во Флоренции рассчитывать труднее. Впрочем, я не считаю этот довод веским. А что ты скажешь, если мы останемся в Пизе? Вильямсов на это, вероятно, удастся уговорить, раз там будем мы; Хант наверняка проведет с нами хотя бы эту зиму, если приедет вообще; и здесь же будет лорд Байрон со своими итальянскими друзьями. Лорд Байрон к нам, несомненно, очень внимателен, – внимание такого человека стоит некоторой дани, которую мы вынуждены отдавать низменным страстям людей при любом общении с ними, а он ее больше заслуживает, нежели те, кому мы воздаем ее по привычке. – Тут будут и Мейсоны – а в практических делах это тоже мои друзья. – Я признаю, что это как раз довод в пользу Флоренции. – Капризность миссис Мейсон очень мне досадна, тем более что мистер Тай мне по-настоящему друг, и это не располагает поддерживать близкие отношения, которые, однажды установив, трудно прекратить.
В Пизе мне не придется дистиллировать себе воду – если это вообще где-либо возможно. Прошлой зимой я меньше страдал от своего обычного мучительного недуга, чем в ту зиму, что я провел во Флоренции. Доводы в пользу Флоренции тебе известны, и они очень вески. А теперь рассуди (я знаю, что тебе это занятие по душе), какая чаша весов перевешивает.
Больше всего мне хотелось бы совсем укрыться от людского общества. Я удалился бы с тобой и нашим ребенком на какой-нибудь пустынный остров среди моря, соорудил бы лодку и отрезал себя от мира. Не надо было бы читать журналы и беседовать с сочинителями. – Если бы я доверился своему воображению, оно подсказало бы мне, кроме тебя, еще двух-трех избранных спутников. Но я не хочу слушаться этого голоса – там, где собираются двое или трое, между ними может затесаться черт. И не дурные, а именно добрые побуждения, не ненависть, а любовь – когда предметом ее не была ты – оказывалась для меня источником всех бед. Поэтому я хотел бы быть один и посвятить забвению или потомкам плоды ума, который, вовремя спасенный от заразы, не опускался бы до низменных предметов. Но это нам, как видно, не суждено.
Другое возможное решение (ибо середины быть не должно) – это создать вокруг себя общество подобных себе по интеллекту или чувствам и жить его интересами. Мы нигде не пустили таких корней, как в Пизе, а пересаженное дерево не расцветает. Люди, ведущие ту жизнь, какую мы вели до прошлой зимы, подобны арабам племени вахавеев, которые разбили бы свои шатры посреди Лондона. Надо выбрать либо одно, либо другое – ради тебя, ради нашего ребенка и нашего существования. Клевета, корни которой, вероятно, глубже, чем мы полагаем, имеет конечной целью лишить нас безопасности и средств к существованию. Ты видишь, как клевета создает предлог для травли, а травля приводит к отлучению. Именно поэтому, а не потому, что на нас обрушивает проклятия и насмешки тот или иной дурак или целое их судилище, клевету следует опровергать и карать.
[На этом рукопись обрывается.]
Лорду Байрону
Пиза, 26 августа 1821
Дорогой лорд Байрон!
Я снял для Вас дом за 400 крон в год и подписал контракт от Вашего лица, так что он теперь за Вами. Я еще ничего не купил, руководствуясь в этом советами семьи Гамба, а они считают, что надо дождаться Вашего письма или подождать Лега608, прежде чем что-либо делать. Дом им очень нравится, особенно довольна графиня.
Чтобы миновать Флоренцию, Вам надо ехать через Барберини. Спросите, не доезжая двух перегонов до Флоренции, и дорогу Вам укажут. По ней Вы выедете на пизанскую дорогу, милях в десяти от Флоренции, уже по ту сторону.
Прошу Вас прислать подробные указания насчет обстановки и пр. для палаццо Ланфранки. У меня здесь достаточно денег, так что Вам не надо в этом меня ограничивать. Я сейчас ищу добавочные конюшни и думаю скоро найти.
Я откладывал письмо до приезда в Пизу, а сейчас спешу кончить.
Неизменно преданный Вам П. Б. Шелли
Доброй ночи
«Доброй ночи!» – Останься: отраду
Даст нам ночи волшебный покров.
Говорить «доброй ночи» не надо.
Ночь бывает добра и без слов.
Ночь без милой огни погасила
И навеяла тягостный сон,
Когда ты удалилась, о Лилла,
И сердца не звучат в унисон
«Доброй ночи!» – твердим мы, рыдая,
И отчаянья не превозмочь…
«Доброй ночи!» – «Молчи, дорогая,—
И придет эта добрая ночь».
Перевод с итальянского Б. Н. Лейтина
Лорду Байрону
Пиза, 14 сентября 1821
Дорогой лорд Байрон!
Получив Ваше последнее письмо, я тотчас же выслал восемь повозок и т. п. по наивозможно дешевой цене. Синьор Пьетро Гамба