Мы выехали из Лондона 28 июля 1814 г., в очень жаркий день, какие случаются в нашем климате лишь однажды за много лет. Я не принадлежу к выносливым путешественникам и сильно страдала от этой жары, пока, прибыв в Дувр, не освежилась морским купанием. Так как мы хотели совершить переезд возможно быстрее, мы не стали дожидаться пакетбота, отправлявшегося на следующий день (было около четырех часов пополудни), и наняли небольшую лодку, решив переправиться в тот же вечер, что заняло бы, по уверениям лодочников, каких-нибудь два часа.
Вечер был прекрасный, погода почти безветренная; паруса едва шевелились под ленивым бризом; взошла луна, сгустилась тьма, а с нею появилась мертвая зыбь, затем подул ветер, подняв на море такую волну, что нашу лодку сильно бросало. Я мучилась морской болезнью и, как обычно в таких случаях, проспала большую часть ночи, а просыпаясь, всякий раз спрашивала, где мы, и всякий раз получала неутешительный ответ: еще не прошли и полпути.
Дул сильный встречный ветер; если бы не удалось высадиться в Кале, лодочники предложили отвезти нас в Булонь. Вместо обещанных двух часов их прошло много, а мы все еще были далеко от цели; луна скрылась в багровых грозовых тучах, и перед рассветом в небе сверкнула бледная молния.
Мы с трудом подвигались против ветра, как вдруг грозовой шквал ударил в парус, и волны захлестнули лодку; даже лодочники признали, что опасность была немалая; но им удалось зарифить парус; ветер вскоре переменился, и мы смогли идти прямо в Кале уже по ветру. Я очнулась от беспокойного сна, как раз когда мы входили в гавань и над причалом вставало в безоблачном небе огромное красное солнце.
Утомленная переездом и качкой, я со своими спутниками211 побрела по песчаному берегу к гостинице. Впервые я услышала смутный гул голосов, говоривших на чужом, непривычном языке, и увидела людей, одетых совершенно иначе, чем на нашей стороне пролива: женщин в высоких чепцах и коротких кофтах, мужчин с серьгой, дам в высоких шляпках или coiffures212, причесанных так, что все волосы подобраны на макушке и ни один локон не выбивается на висок или щеку. Впрочем, в манерах жителей Кале есть нечто очень приятное, располагающее в их пользу. Англичанин мог бы тут вспомнить, что при взятии Кале Эдуард III213 изгнал коренных жителей и почти целиком заселил город своими соотечественниками; но нравы здесь, к сожалению, не английские.
Мы провели в Кале весь первый день и почти весь следующий: накануне нам пришлось оставить багаж в английской таможне, и его должны были прислать пакетботом, а тот из-за встречного ветра прибыл только к ночи. Ш[елли] и я пошли прогуляться по укреплениям за городскою чертой; там оказались луга, где сушилось сено. Пейзаж был совершенно деревенский и очень приятный.
30 июля, около трех часов пополудни, мы выехали из Кале в кабриолете, запряженном тройкой лошадей. Для людей, которые до тех пор не видели ничего, кроме щегольских английских экипажей с форейтором, в нашей повозке было нечто невыразимо комическое. Кабриолет несколько похож на дорожную коляску, но на двух колесах, а потому не имеет боковых дверец; в него садятся спереди, и для этого передок откидывается. Все три лошади впрягаются рядом, самая рослая – посредине; она кажется еще огромнее из-за непонятной упряжи, похожей на пару деревянных крыльев, укрепленных у нее на спине. Постромки веревочные. За форейтора сидел странный человечек с длинной косицей; он щелкнул кнутом, и мы покатили, провожаемые взглядом унылого старого пастуха в треугольной шляпе.
Дороги оказались отличные, но жара стояла нестерпимая, и я сильно от нее страдала. Первую ночь мы провели в Булони, где запомнили некрасивую, но очень приветливую горничную. Тут мы впервые заметили, насколько они отличаются от английских. У нас они чопорны, а когда хоть сколько-нибудь освоятся, становятся наглы. Во Франции люди из простонародья держатся так же вежливо и свободно, как хорошо воспитанные англичане; они обращаются к вам как к равным, и, следовательно, дерзость невозможна.
Мы заказали лошадей на ночь, но слишком устали, чтобы ими воспользоваться. Возница потребовал денег за весь перегон. «Ah, madame, – сказала горничная, – pensez-y; c’est pour dédommager les pauvres chevaux d’avoir perdu leur doux sommeil»214. Английская горничная так бы не пошутила.
Первое, что поразило наши английские глаза, это неогороженные поля215; однако на них зрел отличный урожай. Виноградников мы не видели вплоть до Парижа.
Жаркая погода удерживалась, и путешествие крайне утомляло меня. Это побудило моих спутников торопиться; поэтому на следующую ночь мы нигде не останавливались и около двух часов дня прибыли в Париж.
Здесь нет гостиниц, где можно остановиться на любой срок: поэтому нам пришлось снять комнаты в гостинице на неделю. Они были дороги и не слишком удобны. Как и всюду во Франции, главной комнатой была спальня. Был еще чуланчик, где тоже стояла кровать, и прихожая, которую мы превратили в гостиную.
Жара стояла такая, что мы могли выходить только под вечер. В первый вечер мы гуляли в Тюильрийском саду; это типичный чопорный французский сад: деревья подстрижены, и совсем нет травы. Бульвары показались мне несравненно приятнее. Кольцо их почти окружает Париж и тянется на восемь миль; бульвары очень широки и по обе стороны обсажены деревьями. На одном конце находится великолепный фонтан, непрерывно плещущий свежими струями. Поблизости расположены ворота Сен-Дени с прекрасной скульптурой. Не знаю, насколько она теперь изуродована варварством завоевателей216, которые не удовольствовались тем, что захватили наполеоновские трофеи, но в бессильной злобе разрушили эти памятники своих поражений. Тогда я видела ворота во всем их великолепии, заставлявшем думать, что в Париже возродилось величие древнего Рима.
Проведя в Париже неделю, мы получили небольшой денежный перевод, освободивший нас из плена, который становился тягостным. Куда направиться далее? Обсудив множество планов, мы остановились на одном, довольно эксцентричном, но пленившем нас именно своей романтикой. В Англии мы не сумели бы осуществить его, не подвергаясь постоянным издевкам; во Франции к причудам ближних относятся куда более терпимо. Мы решили обойти Францию пешком; но так как я была слишком слаба для больших переходов, а сестра моя тоже не смогла бы пройти в день столько, сколько Ш[елли], мы решили купить ослика, который должен был везти наш портплед и – по очереди – одну из нас.
Итак, в понедельник 8 августа, рано утром Ш[елли] и К[лер] отправились на ослиный рынок и купили осла; остаток дня был посвящен приготовлениям к отъезду; нас посетила хозяйка гостиницы, пытаясь отговорить от нашего замысла. Она напомнила, что в стране только что распущена многочисленная армия, что солдаты и офицеры разбрелись повсюду и les dames seroient certainement enlevées217. Но мы все остались глухи к ее убеждениям; упаковав самое необходимое, с тем чтобы остальной багаж везли дилижансом, мы отправились из гостиницы в извозчичьей пролетке, за ней следовал ослик.
У заставы мы отпустили извозчика. Начинало смеркаться; ослик, казалось, совершенно не в силах был везти кого-либо из нас и изнемогал под тяжестью портпледа, хотя и маленького. Но нам было весело, и мили показались нам короткими. Около десяти часов мы добрались до Шарантона.
Шарантон красиво расположен в долине Сены, где она вьется меж берегов, поросших деревьями. Глядя на это, К[лер] воскликнула: «Как красиво! Давайте поселимся здесь». То же самое она восклицала на каждом новом месте, а так как каждое превосходило красотой предыдущее, то она говорила: «Хорошо, что мы не остались в Шарантоне, но здесь давайте поселимся непременно!»
Не видя от осла никакой пользы, мы продали его, прежде чем продолжать путь, и за десять наполеондоров купили мула. Около девяти часов мы двинулись дальше. Мы были в черных шелковых платьях. Я ехала на муле, везшем также портплед, а Ш[елли] и К[лер] шли следом, неся корзинку с провизией. Около часу дня мы прибыли в Гро-Буа, и тут, в тени деревьев, поели хлеба и фруктов и выпили вина, вспоминая Дон Кихота и Санчо.
Местность, которую мы проезжали, была отлично возделана, но не живописна; виднелись одни лишь поля, где волновались золотые хлеба. Нам повстречалось несколько путников, но наш способ путешествия, при всей его необычности, не вызывал ни малейшего любопытства или замечаний. Ночь мы провели в местечке Гинь, в той самой комнате и тех самых постелях, где во время последней кампании спали Наполеон и кто-то из его генералов. Маленькая старушка, состоявшая при гостинице, была очень довольна, что может об этом рассказать, и восторженно говорила об императрице Жозефине и о Марии-Луизе218, каждая из которых в свое время проезжала по этой дороге.
Первым городом на нашем пути, показавшимся нам интересным, был Провен. Там нам предстояло заночевать; мы приблизились к нему на закате. С вершины холма нам открылся город, лежавший внизу, в долине; по одну сторону высился крутой утес, увенчанный развалинами крепости со множеством башен; ниже и дальше виднелся собор; все вместе составляло отличный сюжет для картины. После двух дней пути по ничем не примечательной местности глаза наши с наслаждением задерживались на каждом выступе. В Провене нас плохо накормили и неудобно уложили, но воспоминание о ландшафте вполне нас утешило.
Теперь мы приблизились к местам, которые должны были напомнить нам то, что мы едва не забыли: что во Франции недавно разыгрались страшные события. Ножан, куда мы прибыли к полудню следующего дня, оказался полностью разрушен казаками. Эти варвары не оставляли камня на камне на своем пути. Быть может, они помнили Москву и разорение русских деревень; но сейчас мы были во Франции; и горе жителей, чьи дома были сожжены, скот истреблен, имущество уничтожено, заставило меня с новой силой возненавидеть войну, как может только тот, кто прошел по стране, опустошенной этим бедствием, которое человек в своей гордыне навлекает на ближнего.