Вскоре после Ножана мы отклонились от главной дороги, чтобы добраться до Труа. Около шести вечера мы прибыли в Сент-Обен, прелестную деревушку, утопающую в зелени; но вблизи увидели дома без крыш, черные балки, разрушенные стены – в деревне оставалось всего несколько человек. Мы спросили молока – у них ничего не было; все коровы были захвачены казаками. Нам предстояло в тот день сделать еще несколько лье, но выяснилось, что это не обычные лье, а сосчитанные местными жителями как-то по-своему и почти вдвое длиннее. Дорога пролегала пустынной равниной, надвинулась ночь, и мы то и дело теряли из виду колею – единственный наш ориентир. Когда совсем стемнело, мы не различали уже никакой дороги, но купа деревьев вдалеке, казалось, указывала на близость селения. Около десяти часов мы добрались до Труа-Мезон, поужинали там молоком и кислым хлебом и легли где пришлось; но бессонницей страдают одни бездельники; после утомительного дня я крепко заснула и проспала до позднего утра, хотя постелью мне служила солома, накрытая простыней.
Ш[елли] накануне вечером так сильно ушиб ногу, что был вынужден весь следующий день ехать на муле. Мы проезжали на редкость голой и унылой местностью; на известковой почве не росла даже трава; там, где пытались что-то посадить, редкие колосья только яснее показывали, как бесплодна тут земля.
Местность кишела насекомыми, такими же белыми, как дорога; небо было безоблачно, солнце жгло нас своими лучами, отражавшимися от дороги, и я почти теряла сознание от зноя.
Наконец мы завидели вдали деревню, где можно было надеяться на отдых. Это придало нам сил, но деревня оказалась разоренной и мало что могла предложить. Некогда она была большой и населенной, но теперь дома стояли без крыш; разбросанные всюду обломки, засыпанные известковой пылью сады, обугленные черные балки и люди в лохмотьях – все являло печальное зрелище разрушения. Уцелел только один дом – трактир; там нам дали молока, протухшую грудинку, кислый хлеб и кое-какие овощи, которые надо было самим приготовить.
Пока мы готовили себе обед среди грязи, способной отбить всякий аппетит, жители деревни собрались вокруг нас, грязные и оборванные, с грубыми лицами.
Они были словно отрезаны от мира и не знали, что в нем происходит. Во Франции селения гораздо более разобщены, чем в Англии. Это объясняется, скорее всего, системою паспортов. Жители деревни не слыхали о свержении Наполеона, а когда мы спросили, отчего они не отстроят свои хижины, они сказали, что боятся, как бы казаки на обратном пути не разрушили их снова. Эшмин (так называется эта деревня) запомнилась мне как самое гнусное место из всех виденных.
В двух лье оттуда, на той же дороге, мы увидели деревню Павийон – до того непохожую на Эшмин, что можно было вообразить себя на другом краю земли; здесь все сияло чистотой и приветливостью; немало домов было разрушено, но жители их чинили. Чем могла объясняться столь резкая разница?
Дорога все еще шла по невозделанным землям, и белые просторы без единого кустика утомляли взор. К вечеру мы добрались до небольшого виноградника, и он показался нам одним из тех зеленых оазисов, что встречаются в ливийской пустыне, но виноград еще не созрел.
Ш[елли] совершенно не мог идти; мы с К[лер] очень устали, пока добрались до Труа.
Здесь мы переночевали, а следующий день посвятили обсуждению дальнейших планов. У Ш[елли] оказалось растяжение связок, так что путешествие пешком стало невозможным. Поэтому мы продали мула и купили за пять наполеондоров открытый четырехколесный экипаж, а еще за восемь наняли человека и мула, чтобы за шесть дней добраться до Невшателя.
Предместья Труа оказались разрушены, а самый город – грязен и непривлекателен. Я осталась на постоялом дворе и принялась писать, пока Ш[елли] и К[лер] совершали упомянутую покупку и осматривали городской собор; на другое утро мы отбыли в экипаже в Невшатель. Покидая город, мы столкнулись с любопытным примером французского тщеславия. Наш возница указал на окружающую равнину и сообщил, что здесь произошла битва между русскими и французами. «В которой победили русские?» – «О нет, мадам, французы не знают поражений». – «Отчего же тогда русские вступили в Труа?» – «Их разбили, но они подошли окольным путем и так вот пробрались в город».
Вандевр – приятный городок, и тут мы сделали дневной привал. Мы прошлись по парку местного вельможи; парк разбит на английский манер и примыкает к лесу; это напомнило нам родину. На выезде из Вандевра пейзаж разом изменился: крутые холмы, покрытые виноградниками и купами деревьев, окружили узкую долину, по которой протекала река Об. Нам встречались зеленые луга, рощи тополей и белой ивы; виднелись шпили деревенских церквей, пощаженных казаками. Но и в самых живописных местах попадалось немало деревень, разоренных войной.
Труа в XIX веке
Вечером мы приехали в Бар-сюр-Об, красивый городок у въезда в долину, где холмы внезапно обрываются. Мы взобрались на самый высокий из них, но едва достигли вершины, как пал туман и полил дождь; пока мы добрались до постоялого двора, мы успели промокнуть до нитки. Был вечер, но из-за свинцовых туч тьма казалась густой, точно в полночь, и только на западе сквозь туман пробивалось ярко-красное зарево, придававшее романтичность нашей прогулке. Огни деревни отражались в тихой реке, а темные холмы за нею казались огромными угрюмыми горами.
Покинув Бар-сюр-Об, мы на время простились и с холмами. После городов Шомон, Лангр (который расположен на холме и окружен древними укреплениями), Шамплитт и Грэй, мы почти три дня ехали по слегка холмистой местности, что не так утомляет глаз, как плоскость, но не вызывает особого интереса. По этим равнинам, окаймленные кое-где деревьями, текут медленные реки; над ними носятся тысячи прелестных мотыльков и стрекоз. Третий день был дождливый – впервые за нашу поездку. Мы скоро совершенно промокли и с удовольствием остановились в маленькой таверне, чтобы обсушиться. Нам оказали не слишком любезный прием; все продолжали сидеть вокруг огня, не желая уступать места промокшим пришельцам. К вечеру погода прояснилась, и около шести часов мы въехали в Безансон.
В течение всего дня на горизонте виднелись холмы, и мы постепенно к ним приближались; но это не подготовило нас к зрелищу, которое открылось нам при въезде в городские ворота. Отступая от городских стен, дорога вилась по дну глубокой лощины; на противоположной стороне холмы вздымались более полого, а лежащая между ними зеленая долина орошалась живописной рекой; впереди амфитеатром вставали другие холмы, покрытые виноградниками, но скалистые. Последние из городских ворот были пробиты в отвесной скале, которая в том месте перегораживала дорогу.
Этот горный ландшафт привел нас в восхищение; иное действие он произвел на нашего возницу: он был родом из равнин Труа, и горы так его испугали, что он словно лишился рассудка. Проехав извилистой дорогой по долине, мы начали подъем на замыкавшие ее горы; выйдя из экипажа, мы пошли пешком, радуясь каждому новому пейзажу.
Углубившись в горы мили на полторы, мы нашли нашего возницу у дверей жалкой таверны; он выпряг мула из экипажа и непременно желал заночевать в деревушке Мор. Нам пришлось подчиниться, ибо он был глух к нашим возражениям и на все повторял только: «Je nе puis plus»219.
Постели наши были таковы, что о сне не могло быть и речи: нам отвели всего одну комнату, и хозяйка дала понять, что тут же будет ночевать и наш возница. Это не имело значения, раз мы все равно решили не ложиться. Вечер был погожий; после дождя воздух был насыщен множеством чудных ароматов. Мы взобрались на скалистый уступ горы, нависавший над деревней, и оставались там до заката. Ночь мы провели у кухонного очага, пытаясь вздремнуть хоть ненадолго, но это не удавалось. В три часа утра мы двинулись дальше.
Дорога вела на вершину гор, окружающих Безансон. С одной из этих вершин нам открылась вся долина, полная волнистого белого тумана, из которого, наподобие островов, вздымались поросшие сосняком горы. Солнце только что взошло, и его красные лучи ложились на эти зыбкие волны. На западе, против солнца, свет словно прибивал туман к скалам огромной пенистой массой, а затем он терялся вдали, сливаясь с пушистыми облачками.
Наш возница потребовал двухчасовой остановки в деревне Ноэ, хотя мы не смогли достать там ничего съестного и хотели продолжать путь. Я уже говорила, что горы его подавляли, и он сделался несговорчив, угрюм и туп. Покуда он нас ждал, мы прошли в ближайший лес; то был великолепный лес, устланный мхом; местами над ним нависали скалы, где из расщелин росли молодые сосны, дававшие тень; полуденный зной уже сильно чувствовался, и мы были рады скрыться от него в тени этого чудесного леса.
Вернувшись в деревню, мы с величайшим удивлением узнали, что возница уже с час как уехал и велел нам передать, что встретит нас на дороге. Нога Ш[елли] все еще не позволяла ему много ходить, но делать было нечего, и мы пошли пешком к Мезон-Нев, до которой было четыре с половиной мили.
В Мезон-Нев нам передали, что возница поехал дальше, в пограничный городок Понтарлье, и что, если мы к вечеру там не будем, он оставит экипаж на постоялом дворе, а сам возвратится с мулом в Труа. Мы поразились такой дерзости, но мальчик-слуга на постоялом дворе успокоил нас, заверив, что может поехать верхом по кратчайшей дороге, где экипажу не пройти, и легко догонит нашего возницу. Мы послали его, а сами медленно пошли вслед. В ближайшей таверне мы остались дожидаться обеда; спустя два часа мальчик вернулся. Возница обещал ждать нас в харчевне, до которой оставалось еще два лье. Нога у Ш[елли] сильно болела, но нам не удалось достать повозку, солнце было уже низко, и мы были вынуждены идти пешком. Вечер был прекрасный, пейзаж так красив, что мы забывали об усталости; рогатый месяц висел в свете заходящего солнца, бросавшего огненные лучи на лесистые горы и лежащие меж них глубокие, темные долины; в лесу попадались поляны с живописными купами деревьев; над дорогой склонялись темные сосны.