Спустя два часа мы достигли цели, но и там не было нашего возницы; после того, как мальчик расстался с ним, он продолжал путь в Понтарлье. Нам удалось наконец раздобыть какую-то телегу. Ш[елли] не в состоянии был идти дальше. Месяц пожелтел и опустился ниже, к самому лесистому горизонту. Временами я погружалась в дремоту, но наша повозка была слишком тряской. Я смотрела на звезды – сонные видения вторгались в действительность, и созвездия заводили причудливый хоровод. Так мы добрались до Понтарлье, где нашли своего возницу, который в виде извинения сочинил множество небылиц; тем и окончились приключения этого дня.
Прежде чем ложиться, Ш[елли] условился с лодочником, чтобы нас отвезли в Майнц; и наутро, простясь со Швейцарией, мы сели в лодку, груженную товарами, но зато без пассажиров, которые могли нарушить наш покой своей грубостью. Дул сильный встречный ветер, но благодаря течению и некоторым усилиям гребцов мы продвигались вперед. Солнце светило, Ш[елли] читал нам вслух письма Мэри Уолстонкрафт из Норвегии220, и время прошло очень приятно.
Вечер выдался на редкость погожий; с его приближением берега реки, до тех пор плоские и непривлекательные, сделались удивительно красивы. Река неожиданно сузилась, и лодка с невероятной скоростью понеслась вдоль скалистого берега, поросшего соснами; на другой скале, выступавшей в реку, высились развалины башни, печально зиявшие своими оконницами; закат освещал дальние горы и тучи, бросая в бурные волны свое пурпурное отражение.
Сверкание и переливы красок на поверхности быстрого потока были чем-то новым и прекрасным; солнце село, тени сгустились, а когда мы причалили и направились вдоль красивейшей бухты к нашей гостинице, взошла полная луна, и волны, прежде багряные, засверкали серебром.
На следующее утро мы продолжали путь в легкой лодке, где было опасно шевельнуться; но теперь поток был уже не так быстр, скалы исчезли с его пути, берега были низкие и поросшие ивами. Мы миновали Страсбург, а на другой день нам предложили следовать дальше водным дилижансом, ибо для нашей утлой лодки плавание представляло опасность.
Кроме нас там было всего четверо пассажиров, из которых трое были студентами Страсбургского университета: Швиц, недурной собою и добродушный юноша; Хофф, бесформенное создание с тяжелым, некрасивым немецким лицом; и Шнейдер, почти идиот, над которым его спутники непрестанно потешались; четвертым попутчиком была женщина с грудным младенцем.
Местность не отличалась живописностью, но погода стояла отличная, и мы с удовольствием спали на палубе под открытым небом. На берегу не было почти ничего достойного внимания, исключая город Мангейм, удивительно аккуратный и чистенький. Он расположен на расстоянии мили от берега реки, и дорога к нему обсажена с обеих сторон красивыми акациями. Последнюю часть пути мы шли у самого берега, ибо встречный ветер был так силен, что, несмотря на быстрое течение, мы едва подвигались. Нам сказали (и с некоторым основанием), чтоб мы радовались, что пересели с нашего каноэ, ибо река в этом месте была очень широка, и ветер подымал на ней большие волны. В то самое утро лодка с пятнадцатью пассажирами перевернулась при переправе на самой середине реки, и все погибли. Мы видели перевернутую лодку, плывшую по течению. Это было печальное зрелище, но наш batelier221, который почти ничего не знал по-французски, кроме слова seulement222, сказал о нем очень смешно. Когда его спросили, что случилось, он ответил, упирая на любимое словечко: «C’est seulement un bateau, qui était seulement renverse et tous les peuples sont seulement noyes»223.
Майнц – один из сильно укрепленных немецких городов. С востока его ограждает широкая и быстрая река, а на холмах, на три лье вокруг, видны укрепления. Сам город стар, улицы в нем узкие, а дома высокие; собор и городские башни еще хранят следы обстрела со времен революционной войны224.
Мы заняли места в водном дилижансе, отправлявшемся в Кельн, и отчалили на следующее утро [4 сентября]. Судно больше походило на английское торговое, чем все, что мы видели до сих пор. Это было нечто вроде парохода, с каютой и высокой палубой. Большинство пассажиров предпочло каюту – на наше счастье, ибо нет ничего отвратительнее курящих и пьющих немецких простолюдинов, оказавшихся нашими спутниками; они громко и хвастливо переговаривались, [напились] и целовались – зрелище особенно неприятное для англичан; впрочем, среди них оказались два-три негоцианта, люди учтивые и просвещенные.
Часть Рейна, по которой мы сейчас плыли, великолепно описана лордом Байроном в III песни «Чайльд Гарольда». С восхищением читали мы стихи, изображавшие эти дивные ландшафты со всей яркостью и точностью живописи и со всей прелестью, какую им придает благородный слог и пылкое воображение.
Мы быстро неслись по течению; по обе стороны виднелись холмы, покрытые виноградниками и деревьями, суровые утесы, увенчанные башнями, лесистые острова, где из листвы выглядывали живописные руины, отраженные в бурных водах, которые колебали их, не искажая. Мы слушали песни сборщиков винограда; должно быть, соседство отвратительных немцев не давало нам столь безмятежно любоваться пейзажами, как это кажется мне сейчас; но память, стирая все темное, рисует мне эту часть Рейна прекраснейшим земным раем.
У нас было достаточно времени для наслаждения этими картинами, ибо лодочники, оставив весла и руль, пустили судно по течению, и оно на ходу все время поворачивалось.
С отвращением говоря о наших немецких спутниках, я должна, справедливости ради, отметить, что в одной из гостиниц нам повстречалась единственная за весь путь хорошенькая женщина. Это, видимо, чисто немецкий тип красоты: серовато-карие глаза глядели на редкость кротко и открыто. Она только что оправилась от лихорадки, и это еще придавало прелести ее облику, сообщая ему необычайную хрупкость.
На другой день мы расстались с холмами Рейна; теперь нам предстояло до конца нашего пути медленно двигаться по равнинам Голландии; к тому же русло реки стало извилистым; подсчитав оставшиеся деньги, мы решили закончить путешествие в сухопутном дилижансе. Наше судно осталось на ночь в Бонне, а мы, чтобы не терять времени, в тот же вечер выехали в Кельн, куда прибыли очень поздно, ибо в Германии редко удается сделать больше полутора миль в час.
Кельн показался нам огромным, пока мы ехали по его улицам до гостиницы. Прежде чем лечь спать, мы заказали места в дилижансе, который наутро отправлялся в Клев.
Нет ничего более унылого, чем путешествие в немецком дилижансе: карета неуклюжа и неудобна, и мы так медленно ехали, так часто останавливались, что, казалось, никогда не доедем. Нам дали два часа на обед, еще два мы потеряли вечером, когда меняли карету. Затем, поскольку в дилижансе не оказалось мест для всех желающих, нас попросили пересесть в специально поданный кабриолет. Мы охотно согласились, надеясь ехать теперь быстрее, нежели в тяжелом дилижансе; но не тут-то было: мы всю ночь плелись позади этого громоздкого экипажа. Утром на остановке нам показалось на миг, что мы прибыли в Клев, который находился всего в пяти лье от нашей вчерашней стоянки; но за эти семь-восемь часов мы проехали всего три лье, и нам оставалось еще восемь миль. Но и тут мы простояли часа три, не получив завтрака и каких-либо удобств; около восьми часов мы снова отправились в путь и лишь к полудню, ослабевшие от голода и усталости, прибыли в Клев.
Утомленные медленной ездой в дилижансе, мы решили оставшуюся часть пути проделать в почтовой карете. Теперь мы покинули пределы Германии и ехали примерно с той же скоростью, что в Англии. Местность тут совершенно плоская, а дороги песчаные, так что лошади подвигаются с трудом. Единственными украшениями служат дерновые укрепления вокруг городов. В Нимгене мы проехали летучий мост, упоминаемый в письмах леди Мэри Уортли Монтегью225. Мы намеревались ехать всю ночь, но в Триеле, куда мы добрались часам к десяти, нас заверили, что ни один форейтор не согласится ехать так поздно из-за разбойников, которыми кишат дороги. Эта была явная ложь; однако, не найдя ни лошадей, ни возницы, мы были вынуждены там заночевать.
В течение всего следующего дня наш путь пролегал между каналами, пересекающими страну во всех направлениях. Дороги здесь отличные, но голландцы все же постарались изобрести множество неудобств. Накануне мы проехали ветряную мельницу, которая стоит так близко к дороге, что приходится жаться к противоположной стороне и проезжать быстро, чтобы вас не задело крылом.
Ширина дорог между каналами такова, что позволяет проехать только одному экипажу; повстречав другой, мы иногда бывали вынуждены пятиться целых полмили, пока не доезжали до одного из подъемных мостов, ведущих в поля, и тогда один из экипажей откатывали в сторону, чтобы пропустить второй. Есть и нечто еще более несносное: лен сперва вымачивают в грязи канала, а потом сушат на деревьях, посаженных по обе стороны дороги; запах, который он испускает под лучами солнца, можно выносить лишь с большим трудом. В каналах мы видели множество огромных лягушек и жаб; единственное, что радовало глаз, была нежная зелень полей, где травы не менее обильны и сочны, чем в Англии, а это на континенте встретишь не часто.
Роттердам – на редкость чистый город; голландцы моют свои кирпичные домики даже снаружи. Здесь мы пробыли день и повстречали человека с весьма трудной судьбой: родившись в Голландии, он столько ездил по Англии, Франции и Германии, что научился языкам всех этих стран и на всех говорил очень плохо. Он заявил, что лучше всего знает английский, но почти ничего не мог сказать.
Вечером 8 сентября мы отплыли из Роттердама, но встречный ветер почти на два дня задержал нас в Марслойсе, городке примерно в двух лье от Роттердама. Здесь мы истратили нашу последнюю гинею и с удивлением обнаружили, что проделали 800 миль, не потратив и 30 фунтов, проехали красивейшими местами, насладились величавым Рейном и всеми красотами земли и неба и, вероятно, больше увидели с палубы судна, чем сумели бы увидеть из закрытой кареты, с дороги, огибающей горы. [В Марслойсе Шелли продолжал писать свой роман.]