идности, утверждать, что я совершил нечто преступное. Если я не спросил Вашего совета, то потому, что Вы не смогли бы войти в мое положение. Каким бы мудрым судьей Вы ни были в других случаях, Вы, надеюсь, не претендуете на непогрешимость суждений или безошибочность интуиции; было бы почти невозможно предвидеть Ваше мнение о выборе другого человека, особенно если его вкусы вообще составляют полную противоположность Вашим. – Допустим, однако, что я оскорбил Вас; допустим, что я преднамеренно Вас огорчил, и для моей вины нет никаких смягчающих обстоятельств. Но разве Вы не христианин, отец? Если уже поздно взывать к Вашей отцовской любви, я обращаюсь к Вашему долгу перед богом, которому Вы молитесь, к тому страшному дню, когда, согласно Вашим верованиям, решится судьба смертных, кои обретут тогда бессмертие, – отец, разве Вы не христианин? Так не судите же, да не судимы будете. Вспомните, что христианство учит прощать обиды; и если бы даже мое преступление было чернее, чем отцеубийство, то и тогда прощение было бы Вашим долгом. Как! Неужели Вы не простите? Какими же предстанут людям христианские правила, которыми Вы похваляетесь? Ведь если Вы не прощаете, то не можете быть христианином; лицемерно притворяясь христианином, Вы оказываетесь ниже безнравственного атеиста; ибо атеист нравственный осуществил бы на деле то, что Вы проповедуете, и мирно даровал бы виновному то прощение, на которое Вы не способны, при всей Вашей похвальбе.
Простите же! И покажите мне, что проповедь не расходится у Вас с делом; вернее, покажите это людям – если уж Вы не боитесь божьего суда, то этот трибунал наверняка будет Вас судить. – Я не совершил ничего такого, что не было бы естественно и законно. У молодежи подобные свадьбы увозом – вещь обычная, а неумолимые отцы в наше время встречаются только в устарелых фарсах да в глупых романах; быть может, Вы хотите ввести их в моду, но я надеюсь, что свет, вместо того чтобы подражать Вам, посмеется над Вами.
Однако под прощением я не разумею пустой формальности, когда ограничиваются одним словом «прощаю» и на этом кончают, как бы исполнив свой долг. Не тому учил Иисус Христос. Вы должны сотворить плоды, достойные покаяния276. Вы должны отнестись ко мне как к сыну, и по всем законам человеческим излишек Ваших достатков должен быть употреблен на мое содержание. Этого я имею право ожидать.
Мои слова могут показаться суровыми, но их вызывает только Ваша неумолимость. Нет более почтительного сына, чем я, и все сказанное выше выражает мое мнение лишь в том случае, если Вам изменит доброта, которая до сих пор всегда Вас отличала. Прощайте. Кланяюсь матушке, сестрам и всем домашним.
Остаюсь любящим Вас сыном
П. Б. Шелли
Будьте добры немедля выслать 50 фунтов – мое содержание за три месяца – на Эдинбургский почтамт.
Сэру Биши Шелли277
Йорк, Нони-стрит, дом мисс Дансер,
13 октября 1811
Сэр!
Простите, что я, никогда ранее Вам не писавший, обращаюсь к Вашей доброте сейчас, когда оказался в беде. Я утратил – и считаю, что утратил незаслуженно – расположение отца за то, что женился по собственному выбору. А ведь если есть что-либо важное для счастья, так именно это; и, разумеется, тот, кого дело касается больше всего, имеет и больше всего прав его решать. Послушание в подобных случаях неуместно, ибо нравственность не может быть не чем иным, как только путем к наивысшему счастью; и когда высказывается мнение, противоречащее этому основному принципу, разум вправе подвергнуть его сомнению. Я привык откровенно высказывать свои убеждения; это навлекло на меня немало бед, но из-за этого я не перестал говорить то, что думаю. Язык нам дан для того, чтобы выражать наши мысли, – а кто стремится сковать его, те – ИЗУВЕРЫ и ТИРАНЫ; они-то и ввергли меня в бедствия. От Вашей справедливости и великодушия я жду правильного истолкования того, что облеченные властью люди могут назвать дерзостью. Между тем у меня ее нет и в мыслях. Я пишу правдиво и искренне. Если Вы пришлете немного денег, чтобы помочь мне и моей жене (а я знаю, что Вы великодушны), я не только стану чтить Вас как деда, но и любить как своего избавителя.
Прощайте.
С почтением,
Перси Биши Шелли
Тимоти Шелли
Йорк, 15 октября 1811
Дорогой отец!
Вы, очевидно, писали мистеру Хоггу-старшему. Я не знаю содержания Вашего письма, но, судя по некоторым неприятным результатам, Вы написали в нем нечто такое, что восстановило против меня семью моего друга. Это – низкий, подлый и презренный способ преследования; мало того, что Вы лишили меня средств к существованию (а Вы мне их прямо и недвусмысленно обещали); Вы еще пользуетесь родством, которое делает меня беззащитным против Вас, чтобы клеветать на меня. Неужели Вы забыли, что такое клевета? Неужели память Ваша так слаба, что Вы не помните, какая опасность грозила Вам за отзыв о книгопродавце Стокдейле? Но к законам страны, защищающим от Вас других людей, я не могу прибегнуть. Вы поступили со мной гнусно. Когда меня исключили за атеизм, Вы сказали, что лучше бы я погиб в Испании. Такое пожелание очень похоже на убийство; на мое счастье, убийство карается английскими законами, а трусы этого страшатся. Я постараюсь как можно скорее встретиться с Вами; если Вы не хотите слышать моего имени, я буду повторять его. Не думайте, что я – червь, раздавленный несчастьем. Будь у меня достаточно денег, я бы встречал Вас в Лондоне и кричал Вам в самое ухо: «Биши, Биши, Биши», да, «Биши», пока Вы не оглохли бы.
[Письмо не подписано]
Сэр Тимоти Шелли, 2-й баронет замка Горинг (1753–1844) – отец Перси Биши Шелли
Тимоти Шелли
Кесвик, Кемберленд,
13 декабря 1811
Дорогой сэр!
Я только что вернулся из Грейстоука, куда был приглашен герцогом Норфолком, желавшим поговорить со мной о прискорбной размолвке, вызванной некоторыми моими поступками. Его совет заключался в том, чтобы я написал к Вам и выразил сожаление, что оскорбил чувства столь близких мне лиц. Я могу сделать это со всей искренностью, ибо, когда я вижу свою вину, никто с большей готовностью, чем я, не сознается в ней и не стремится исправить вред, который могло причинить мое поведение.
Когда меня исключили из Оксфорда, Вы соблаговолили назначить мне содержание в сумме 200 фунтов в год. К этому Вы присовокупили обещание предоставить мне самую полную свободу; пользуясь этим, я женился на девушке с безупречной репутацией; а раз уж так случилось, обстоятельства потребовали тайны, хотя я очень сожалею, что пришлось к ней прибегнуть. За это я был лишен содержания; без денег, не зная ни души на 400 миль вокруг, я оказался перед угрозой самой безысходной нищеты. Можно проявить некоторое снисхождение, если вспомнить, что письма, которые Вы тогда от меня получили, были написаны именно в этом состоянии беспомощности и заброшенности. – А теперь позвольте сказать Вам, что я очень желал бы примириться с Вами; я прошу Вас простить причиненные огорчения; прошу верить, что я искренне и твердо хочу успокоить Вашу тревогу; семейные ссоры я считаю большим злом и очень сожалею, что в какой бы то ни было степени подал к ним повод.
Надеюсь, что следующие мои слова Вы не сочтете за обиду или непочтение, но я считаю своим долгом предупредить, что в вопросах политики и религии я не могу обещать скрывать свои взгляды, какие бы выгоды ни сулили мне подобные уступки. Я считаю нечестным подать Вам надежды, которых я не сумею оправдать. – Во всем, что я сказал, мною руководило самое искреннее желание вернуться к тем отношениям, какие еще не так давно существовали между нами. Я не лицемерю, когда говорю, что сожалею о причиненных Вам огорчениях. Но я не хочу унижаться, делая уступки там, где этого не позволяет долг. Это было бы недостойно нас обоих. Надеюсь, что Вы примете это во внимание, и остаюсь, искренне желая, чтобы мы вполне друг друга поняли,
Вашим почтительным и любящим
П. Б. Шелли
Тимоти Шелли
Кесвик, 23 декабря 1811
Дорогой сэр!
Ваше письмо, доставленное вчера вечером, было мне очень приятно; спешу подтвердить его получение и выразить радость по поводу того, что я уже не вызываю Вашего недовольства. Мистер Вестбрук в настоящее время дает своей дочери 200 фунтов в год; это не позволит повториться тем неприятностям, какие мы имели в Эдинбурге.
Мои принципы остаются все теми же, за которые меня исключили из Оксфорда; когда случается, что на эту тему заговаривают в обществе, я высказываюсь спокойно и с умеренностью. – Надеюсь, что Вы не возражаете против моего образа мыслей. Я мог бы скрыть его, но это было бы ложью и лицемерием. Поверьте, что все, сказанное мной, продиктовано искренним уважением.
Надеюсь, что иногда буду иметь удовольствие получать от Вас письма; надеюсь также, что матушка и сестры здоровы. Мистер Уиттон вскрыл одно из писем, адресованных матушке. Я не знаю в точности, как обстоит дело, о котором я там пишу, но не считаю, что был неправ, когда в него вмешался.
Прошу передать привет матушке и сестрам и остаюсь, с совершенным почтением,
любящим Вас сыном
Перси Б. Шелли
Вильяму Годвину278
Кесвик, Кемберленд,
3 января 1812
Вас удивит это письмо от незнакомца. Меня не представили Вам и, вероятно, никогда не представят, следовательно, это могут назвать вольностью; но, хотя такая вольность не дозволена обычаями, разум ее не осуждает; ради блага человечества необходимо, чтобы пустой этикет не «держал человека вдали от другого». Имя Годвина всегда вызывало во мне уважение и восхищение, я привык видеть в нем светоч, слишком яркий для обступившей нас тьмы. С тех пор как я ознакомился с его идеями, я горячо желал приблизиться, на правах личного знакомства, к высокому уму, чьими творениями я наслаждался.
Поэтому Вы не должны удивляться тому волнению, с каким я узнал, что Вы живы и где живете. Я числил Вас среди великих усопших. Я сожалел, что Ваша славная жизнь окончилась. Но это не так – Вы живы и – я твердо верю – по-прежнему обращаете все свои помыслы на благо человечества.