дущее наследство, это можно будет записать на кредит человеческой натуре.
Я потрясен повсеместным коварством, злобой и бессердечием людей. Мэри целиком искупает самые черные их дела. Но должен тебе признаться, что меня ошеломила холодная несправедливость Годвина314. Места, где я видел благородный облик этого человека, живее напоминают мне столь горькую для меня жестокость. Хукемы меня не тревожат. Я уничтожу их иронией и сарказмом, если окажется, что они замышляли зло. Но в разлуке с тобой, свет моей жизни, моя надежда, я временами почти с отчаянием думал о том, каким холодным и мелочным оказался Годвин.
Когда и где мы встретимся? Я сейчас в Лондонской кофейне. Напиши мне. Но не посылай посыльного. Пошли Пикока или приходи сама. Ουκ έχω άργύριον315.
Посылаю тебе «Таймс». Прочти, где я отметил чернилами, и сдержи ужас и негодование до нашей встречи.
Я так страстно люблю мою Мэри, что мы не можем быть разлучены надолго.
Передай привет Джейн316. Мне кажется, она к тебе искренне привязана.
Εμον κριτέριον τῶν άγαθῶν τοδε317.
Мэри Уолстонкрафт Годвин
Ночь на 27 октября 1814
О, любовь моя, зачем наши радости столь кратки и тревожны? Неужели так будет еще долго? Знай, лучшая моя Мэри, что вдали от тебя я опускаюсь почти до уровня грубых и нечистых. Я словно вижу их пустые, неподвижные глаза, уставленные на меня, и вдыхаю отвратительные миазмы, которые грозят подавить во мне волю. О, хоть бы перед сном осиял меня искупающий взгляд Мэри! Похвали меня за терпеливость, любимая, за то, что я не бегу безрассудно к тебе – урвать хоть минуту блаженства. – К чему промедление – разве и ты не стремишься ко мне? Все, что есть во мне хорошего и сильного, влечет меня к тебе – упрекает в медлительности и холодности – смеется над страхами и презирает благоразумие! Отчего я не с тобой? – Увы! Встретиться нам нельзя.
Я написал длинное письмо к Джейн, хотя вовсе не был расположен писать. Я надписал конверт измененным почерком, чтобы удивить ее.
Я не выразил тебе, ибо не мог, своего восхищения твоим письмом к Фанни. Какими простыми и впечатляющими словами ты высказала свою мысль, как обосновала каждую ее часть, какую полную нарисовала картину того, что хотела изобразить, – все это превзошло мои ожидания. Как упрям и жесток должен быть тот, кто не признает в тебе самого тонкого и очаровательного ума, не признает, что среди женщин тебе нет равных, – и я владею этим сокровищем. Как же безмерно мое счастье. Я окрылен им – и что бы ни случилось, я счастлив.
Если не дам знать до того, приходи завтра в 3 часа в собор Св. Павла. Прощай; вспоминай любовь – в вечерний час перед сном.
Свою молитву я не забываю.
[Письмо не подписано]
Джульетта. Иллюстрация к новелле «Метамарфоза» Мэри Шелли.
После смерти Перси, писательница постоянно нуждалась в деньгах и писала за смешные гонорары небольшие новеллы для различных изданий.
Художник – Луиза Шарп. Гравер – Джей Си Эдвардс. 1831 г.
Мы точно облака вокруг луны полночной.
О, как они спешат, горят, дрожат всегда,
Пронзают темноту! – но гаснет свет непрочный,
Их поглотила ночь и нет от них следа.
Вильяму Годвину
Лондон, Норфолк-стрит 13,
6 марта 1816
Сэр!
Первая часть Вашего письма касается предмета, очень мне близкого и относительно которого я хотел бы полного объяснения с Вами. Признаюсь, что мне непонятно, каким образом существующие между нами денежные обязательства в чем-либо влияют на Ваше ко мне отношение. Этих обязательств не было, – во всяком случае, с Вашего ведома или согласия, – когда я вернулся из Франции, а между тем Ваше поведение в отношении меня и Вашей дочери было в точности таким же, как сейчас. Быть может, следует сделать исключение для отзыва, какой Вы дали обо мне в беседе с Тернером318, что, впрочем, никак не подтверждается Вами и могло быть им истолковано чрезмерно благоприятно. Я считаю, что ни я, ни Ваша дочь, ни ее ребенок319 не должны встречать то отношение, какое к нам всюду проявляют. Мне всегда казалось, что именно Вы, с чьим мнением люди считаются, должны особенно заботиться о том, чтобы к нам относились справедливо и чтобы молодую семью, невинную, доброжелательную и дружную, не ставили на одну доску с распутницами и совратителями. Когда наибольшую безжалостность и жестокость проявили Вы сами, я был поражен и, признаюсь, возмущен тем, что, зная меня, Вы из каких бы то ни было побуждений могли поступать так жестоко. Я оплакивал крушение надежд – тех надежд, которые, под действием Вашего гения, возлагал некогда на душевные Ваши достоинства, – когда оказалось, что ради себя, своей семьи и своих кредиторов Вы готовы возобновить со мной отношения, от которых однажды с гневом отказались и на которые Вас не могло склонить сострадание к моим мукам и лишениям, добровольно взятым мной на себя ради Вас же. Не говорите мне вновь о прощении; моя кровь кипит и сердце исполняется горечи против каждого существа, имеющего человеческий образ, при мысли о враждебности и презрении, которые я, шедший к людям с добрыми делами и пылкой любовью, испытал от Вас и от всех людей.
Чувства, которые Вы во мне всколыхнули, не дают мне возможности ответить подробно на деловую часть Вашего письма. Я могу сказать только, что Вы чересчур оптимистичны, но я сделаю все, что могу, чтобы не разочаровать Вас. Я предвижу немало трудностей и даже опасность, но я не склонен преувеличивать свои затруднения. Я наверняка пробуду в Лондоне несколько дней, быть может и дольше, смотря по тому, сколько потребуют дела. А пока прошу Вас найти письмо, где я говорю о Брайанте320, и переслать мне как можно скорее его адрес. Я оставил его письмо на Бишопгейт. При первой возможности я подробно отвечу на Ваше письмо, если не представится иного способа объясниться.
[Письмо не подписано]
Вильяму Годвину
Лувр, 3 мая 1816
Вы, несомненно, хотите знать о моих делах. Я был бы рад дать Вам о них более благоприятный отчет, нежели тот, который вынужден представить сейчас. Я сожалею о своих стесненных обстоятельствах потому, что в числе других подобных планов не сумею доставить Вам те удобства и независимость, какие, по справедливости, давно уже должно было бы обеспечить Вам общество.
Канцлерский суд постановил321, чтобы ни я, ни мой отец не распоряжались имением. Решено также, что весь лес, оцененный, как говорят, в 60 000 фунтов, должен быть срублен и продан, а деньги внесены в суд на случай выкупных платежей. Это Вы уже знаете от Фанни.
Таким образом, по отношению к Вам я снова оказываюсь почти в том же положении, какое описывал Вам в марте. От отца я не получу ничего, кроме милостыни. Возможности достать денег под обеспечение будущего наследства весьма сомнительны; а сделки под ежегодную ренту наверняка могут дать лишь очень немного.
Отец должен выдать мне известную сумму на погашение тех обязательств, которые я брал на себя за время, пока решалось дело. Эта сумма очень невелика и почти целиком уйдет на уплату тех моих долгов, которые я вынужден был указать, чтобы вообще получить эти деньги; останется несколько сот фунтов; из них Вы в течение лета получите 300 фунтов. Эту сумму я должен обеспечить своим будущим наследством; документы будут составлены за полтора-два месяца, и я должен вернуться, чтобы их подписать и получить деньги. Если только моему отцу не станет известно, что я обращался также к другим заимодавцам, деньги для Вас наверняка будут получены ко времени общего учета векселей.
Боюсь, что с Брайантом ничего не выйдет. Он обещал ссудить мне 500 фунтов, просто под расписку; разумеется, он не сдержал слова, и это не сулит ничего хорошего в будущем. Эта возможность перед нами не закрыта, но я считаю, что единственным, во всяком случае лучшим, ходом было бы Ваше вмешательство. Может быть, Вам не хочется, чтобы Вас сочли за моего личного друга, но это необходимо, если только Вы согласны. Я убежден, что это будет весьма благоприятствовать делу. Должен предупредить, что соблюдение тайны является сейчас необходимостью.
Хейуорд322 тоже кое-что хочет устроить. Он надеется, что сможет достать мне 300 фунтов под обеспечение наследством.
Ни Брайант, ни Хейуорд не знают, что я уехал из Англии; так как я, по всей вероятности, и даже наверное, должен буду через несколько недель вернуться для подписания документов, если на это согласятся, и, во всяком случае, для получения денег от отца, то я решил, что они меньше станут стараться, если узнают, что я за границей. Я сообщил им, что на две-три недели еду в деревню. Я даже оставил за собой квартиру на Марчмонт-стрит.
Причины, побудившие меня покинуть Англию и изложенные мной в одном из предыдущих писем к Вам, с тех пор требуют этого все более настоятельно. Надолго оказавшись в положении, когда то, что я почитаю предрассудком, не позволяет мне занять равноправное положение среди людей, я предпринял решительный шаг. Я увожу Мэри в Женеву, где обдумаю, как устроить нашу жизнь; я оставлю ее там лишь на время поездки в Лондон, где займусь исключительно делами.
Итак, я покидаю Англию – быть может, навсегда. Я вернусь туда один и не ради дружеских встреч, или дружеских услуг, или чего-либо, способного смягчить чувства сожаления, почти раскаяния, какие испытывает в подобных обстоятельствах каждый, кто покидает родину. Вас я почитаю и думаю о Вас хорошо, быть может, лучше, чем о ком-либо из прочих обитателей Англии. Вы были тем философом, который впервые пробудил – и как философ и поныне в значительной степени направляет – мой ум. Мне жаль, что те Ваши качества, которые наименее достойны похвал, пришли в столкновение с моими понятиями о том, что правильно. Но я слишком дал волю негодованию и был к Вам несправедлив. – Простите меня. – Сожгите письма, в которых я проявил несдержанность, и верьте, что как бы ни разделяло нас то, что Вы ошибочно зовете честью и репутацией, я навсегда сохраню к Вам чувства лучшего друга.