Этим летом я был всецело поглощен одним трудом. Я написал поэму370, которую пришлю Вам, когда закончу, хотя не хочу испытывать Ваше терпение и заставлять Вас читать ее. Она написана в том же стиле и с той же целью, что и «Королева Маб», но переплетается с повестью о человеческой страсти и отличается большей заботой о чистоте и точности слога и о связи между отдельными частями. Некоторые из друзей отзываются о ней одобрительно, особенно Хант, чье мнение весьма лестно. Она предназначена для печати – ибо я не разделяю Вашего мнения относительно религии и пр., по той простой причине, что не боюсь последствий для себя лично. Преследования я переживаю мучительно потому, что горько видеть порочные заблуждения преследователей. Что касается меня, то хуже смерти мне ничего быть не может; меня могут растерзать на части или предать незаслуженному позору; но умру ли я по воле природы и обстоятельств или за истину, которая, как я верю, принесет большие блага человечеству, – это мне не безразлично.
Я узнал, что Ньюстед назначен к продаже, а покупателя не находится. Так пишут газеты. Неужели Ньюстед нельзя спасти? Мне хотелось бы, чтобы я мог его выкупить.
Клер здорова, но тревожится. Я не сказал ей ничего такого, на что Вы меня не уполномочивали. Мэри оправляется после родов; она одна из многих, включая и меня, кто Вас помнит и уважает.
Искренне Ваш
П. Б. Шелли
Мэри Шелли
[Лондон, Лиссон-гроув 13, Норт,
понедельник, 6 октября 1817]
Моя любимая!
Завтра ты меня не увидишь – постараюсь, если будет возможно, приехать в среду почтовой каретой, если до этого не узнаю от тебя ничего, что может меня задержать.
Милая Мэри, не лучше ли тебе сразу приехать в Лондон? Мне думается, мы распорядимся домом не хуже, если ты будешь в Лондоне – т. е. если вы будете там все. В этом случае я посоветовал бы уложить все книги, которые мы решили взять, в большой ящик и прислать их сюда прежде всего. Я бы тогда запер библиотеку и на первое время оставил в доме кухарку, но сначала повидался бы с Мэдоксом371 и поручил ему за всем присмотреть. Я хочу сказать, что все это сделаешь ты, если согласна на такой план. А если нет, напиши на адрес Лонгдилла немедленно, иначе я не получу твоего письма вовремя. Напиши в любом случае, и если ты не согласна на мое предложение, я приеду в тот же вечер, если смогу; и, во всяком случае, пришлю письмо с той же каретой, а приеду со следующей.
Все говорит за то, чтобы нам ехать в Италию. Здешняя погода очень мне вредна. Я лечусь сам, и за мной очень заботливо ухаживают эти добрые люди. Я думаю о тебе, моя любимая, и до мелочей забочусь о своем здоровье. Сегодня я мучаюсь желудком, и у меня болит бок; очевидно, наступит облегчение, но сегодня весь день мешает выйти из дому. Из-за этого я отложил встречи с Лонгдиллом и Годвином, перенеся их на завтра. Я занял у Хорейса Смита372 250 фунтов, они сейчас у моего банкира.
Самая дорогая и лучшая на свете, как радуют меня твои письма, когда я далеко от тебя. – Сегодняшнее принесло мне величайшую радость. Ты пишешь с таким спокойствием и силой, так утешительно – это почти как если бы я тебя обнимал.
Итак, завтра я не приеду, любимая, но послезавтра непременно, если ты так решишь.
Если же ты приедешь, надо будет снять квартиру попросторней.
Я не забуду ни одного из твоих поручений.
Поцелуй всех малышей. Бедный маленький Вильям, отчего он так мерзнет? И Альбу поцелуй, и Клару.
Передай мой нежный привет Клер и скажи, что я предлагал ее книгу373 Лекингтонам, а также Тейлору и Хесси374, но они ее отклонили.
Сегодня мне трудно писать, но завтра будет лучше. Прощай, моя единственная любовь, целую много раз твои милые губы.
П. Б. Ш.
Вильяму Годвину
Марло, 7 декабря 1817
Дорогой Годвин!
Начну с самого важного – договаривайтесь поскорее с Ричардсоном375. Если б я мог считать, что он действительно это предлагает, каким облегчением это было бы для меня после стольких тревог! – От Лонгдилла ничего нет, хотя я настойчиво просил его известить меня.
Здоровье мое заметно ухудшилось. Иногда я чувствую какое-то оцепенение, иногда, наоборот, бываю столь сильно возбужден, что – если приводить в пример хотя бы только зрение – каждая травинка и каждая отдаленная ветка видятся мне резко, точно в микроскоп. К вечеру я ощущаю страшную вялость и часто подолгу лежу на софе между сном и бодрствованием, в каком-то мучительном душевном раздражении. В таком состоянии я нахожусь почти беспрерывно. Для работы я с трудом нахожу промежутки времени. Однако не это побуждает меня ехать в Италию, даже если я найду там облегчение. Дело в том, что у меня был приступ несомненно легочной болезни, и хотя сейчас он миновал почти бесследно, но ясно показал, что в основе моей болезни лежит туберкулез. Хорошо еще, что этот недуг обычно развивается медленно, и если за ним следить, то теплый климат может принести излечение. Если он примет более острую форму, поездка в Италию станет моим немедленным долгом; я поеду только в случае необходимости; этого не хотелось бы ни Мэри, ни мне, из-за Вас. Но едва ли нужно напоминать Вам, что моя смерть, помимо горя, причиняемого близким, имела бы ряд нежелательных следствий. Я потому пишу об этом столь подробно, что Вы, очевидно, неверно меня поняли. В Италию я поехал бы не ради здоровья, но ради самой жизни, и притом не для себя – я способен побороть подобное слабодушие, – но ради тех, кому моя жизнь нужна для счастья, полезной деятельности, покоя и чести и у кого моя смерть могла бы отнять все это. Кроме того, я не могу долее питаться мясом.
То, что Вы пишете о Мальтусе, придает мне новые духовные силы. Я призываю то время, когда Вы дождетесь спокойного и независимого положения. Но когда я думаю о том, сколько света Вы проливаете над миром и каким благом для нового поколения было бы, чтобы этот свет достигал их беспрепятственно, не омраченный ни единой тенью, – когда я так думаю, я поднимаюсь над всеми мыслями о Вас и о себе как личностях и ощущаю себя всего лишь частицей бесчисленных далеких умов, которым необходимы Ваши книги.
Я намеревался писать Вам только о «Мандевиле», но при моей слабости и раздражительности не смог этого, хотя мне казалось, что имею много что сказать. Я прочел «Мандевиля», но должен его перечесть. Ибо он настолько захватывает, что читатель, увлекаемый, точно облако, гонимое вихрем, не имеет времени оглянуться и понять причину стремительного движения. Я нахожу, что «Мандевиль» по своей силе может сравниться с лучшими Вашими творениями, исключая лишь образ Фокленда; и что нигде так не проявилась творческая мощь, которой Вы наделены более всех современных писателей. Фокленд, однако, остается непревзойденным; в отличие от Мандевиля – мятежной души, увлекаемой бурей, – Фокленд – это Спокойствие, неколебимое посреди ее неистовства! Но вообще «Калеб Вильямс» так не потрясает душу, как «Мандевиль». Надо сказать, что в этом последнем Вы правите железной рукой.
В картине отсутствуют светлые краски; и непонятно, откуда берете Вы мрак, чтобы так сгустить на ней тени, что слова «десятикратная ночь» перестают быть метафорой. Слово Smorfia376 затрагивает какую-то струну со столь жестокою силой, что я содрогнулся, и мне на мгновение почудилось, будто Мандевиль – это я сам, и его чудовищная усмешка отражается на моем собственном лице.
По красоте слога и силе изображения «Мандевиль» истинно велик; и мало что может сравниться с ним в красоте и энергичности чувств. Образ Клиффорда представляет собой великолепный и утешительный контраст; ни у кого, за исключением, может быть, Платона в речи Агатона из «Пира» (да и то я не уверен), не находим мы более возвышенных нравственных размышлений, воплощающих все самое прекрасное и высокое в природе человека, чем в речи Генриетты, обращенной к Мандевилю после приступа безумия. – Сказать ли Вам? Когда оказалось, что она при этом втайне молила за своего возлюбленного, а потом покинула – малодушно покинула несчастного Мандевиля, у меня невольно сжалось сердце.
Прощайте.
Неизменно любящий Вас
П. Б. Ш.
P. S. В другой раз мы поговорим о том, что горячо интересует и Мэри и меня, – о Вашем Вильяме377,
Миранда и буря.
Художник – Джон Уильям Уотерхаус
Расцвет творчества художников-прерафаэлитов, к которым обычно относят творчество Джона Уотерхауса, обычно связывают с нарастающим в обществе интересом к готическим романам и, в частности, к роману Мэри Шелли. Многие исследователи усматривают в женских образах прерафаэлитов образ самой писательницы
Лорду Байрону
Марло, 17 декабря 1817
Дорогой лорд Байрон!
С тех пор как я писал Вам, я каждую неделю ожидал, что должен буду уехать из Англии, а в таком случае я сам привез бы Вам Вашу дочь. Но дела мои были в столь неопределенном положении, что лишь теперь, после стольких промедлений, было решено, что я останусь в Англии. Как только это выяснилось, я стал искать надежного человека, которому мог бы доверить маленькую Альбу. Но это оказалось непреодолимой трудностью. Вы понимаете, насколько тщательно следовало выбирать, и знаете, как уединенно мы живем. Это помешало мне найти подходящего человека. Поэтому я пишу, чтобы спросить, – быть может, Вы что-то предложите? Нет ли у Вас доверенного лица или друга, который собирается из Англии в Италию? У Вас множество влиятельных и преданных Вам друзей, и любой из них мог бы позаботиться, чтобы она была благополучно доставлена Вам, если Вы пожелаете. Я прошу лишь об одной предосторожности – чтобы имя Клер при этом не упоминалось.
Маленькая Альба, или Клара, как она теперь будет называться, удивительно хороша, а ее характер утратил в значительной степени свою vivacité378 и стал ласковым и мягким. Она – подруга игр Вильяма, который так ее любит, что будет одним из многих, кто станет оплакивать ее отъезд. Они вместе сидят на полу и часами играют удивительно дружно. Большую часть изюмин и всего прочего, что ему дают, Вильям кладет ей в рот. Клер хочет окрестить ее и дать ей свое имя