Мы познакомились с очень приятной и образованной дамой, миссис Гисборн; это единственное, что есть хорошего в этом крайне непривлекательном городе. Мы не думали оставаться здесь на месяц, но она сделала наше пребывание даже приятным. Итальянское общество стоит, видимо, немногого. Мы увидим его в Баньи-ди-Лукка, куда ездит наиболее фешенебельная публика.
Когда будете отправлять посылку – которую прошу адресовать мистеру Гисборну, – хорошо бы вложить туда две последние части «Путешествий» Кларка, где идет речь о Греции; это – книги Хукема. Как Вы знаете, я там подписчик396. Хотел бы также выписывать сюда «Экзаминер». Буду признателен, если Вы, после того как прочтете сами, будете еженедельно посылать его по указанному адресу, подрезав так, чтобы он поменьше весил. Пришлите также наше белье, оно у миссис Хант и крайне нам нужно. Пришлите все, кроме бумажных простынь. Если их не окажется у миссис Хант, значит они на нашей последней лондонской квартире.
Пишу, и мне кажется, что письмо так и не дойдет.
Самые лучшие пожелания от нас всех.
Искренне Ваш
П. Б. Ш.
Томасу Лаву Пикоку
Баньи-ди-Лукка, 25 июля 1816
Дорогой Пикок!
Получил сразу Ваши письма от 5-го и от 6-го, одно – посланное в Пизу, другое – в Ливорно; оба были мне очень приятны.
Наша здешняя жизнь так же бедна внешними событиями, как если б мы жили в Марло, где поездка вверх по реке или в Лондон составляет целое событие. Со времени моего последнего письма я дважды побывал в Лукке, раз вместе с Клер и раз – один; мы были в казино, где я не заметил ничего примечательного; женщины лишены всего, что самый снисходительный наблюдатель мог бы назвать красотой или грацией, и, видимо, не искупают этого никакими умственными достоинствами. Оно, пожалуй, даже и лучше, ибо танцы, в особенности вальс, до того восхитительны, что были бы несколько опасны для нас, пришельцев с далекого севера, и наших только что размороженных чувств. Ну, а так опасности нет – разве что в темноте. Погода здесь, в отличие от остальной части Италии, бывает облачная; среди дня собираются тучи, иногда приносящие грозу и град величиной с голубиное яйцо; к вечеру все стихает, и остается лишь легкая дымка, какая бывает в английском небе, да стаи пушистых, медленно плывущих облаков, которые на закате исчезают; ночи всегда ясны, а вечером на восточном небосклоне мы видим звезду – кажется, это Юпитер, – почти столь же прекрасную, как была прошлым летом Венера; но ей не хватает легкого серебристого блеска, нежной и вместе волнующей красоты, которые отличают Венеру, – должно быть, потому, что она и богиня, и женщина. Я забыл спросить у дам, не производит ли на них подобного действия Юпитер. Я с наслаждением слежу за всеми этими переменами в небе. По вечерам мы с Мэри часто ездим верхом, так как лошади здесь дешевы. Днем я купаюсь в лесном водоеме, образованном течением ручья. Он окружен со всех сторон отвесными скалами, а с одной стороны в него низвергается водопад. На окружающих скалах растет ольха, а еще выше – огромные каштаны, которые четко вырисовываются на густой синеве неба своими длинными остроконечными листьями. Вода в этом водоеме – который, если перефразировать стихи, имеет «шестнадцать футов в длину и десять – в ширину» – прозрачна, как воздух; камешки и песок на дне его словно дрожат в полуденном свете. Но она необыкновенно холодна. Я раздеваюсь, сажусь на камень и читаю Геродота, пока не остыну, а затем прыгаю с камня в воду – что в жару очень освежает. Река вся состоит из чередующихся бочагов и водопадов, и во время купанья я иногда забавляюсь тем, что взбираюсь вверх по ее течению, с трудом карабкаясь по мокрым скалам, а она обдает брызгами все мое тело.
В последнее время я чувствовал себя совершенно не способным к оригинальному творчеству. Поэтому по утрам я занимался переводом «Пира» и закончил его за десять дней. Сейчас Мэри его переписывает, а я пишу вступительную статью. Я почти ничего не читаю, кроме греков, и немного – итальянскую поэзию, вместе с Мэри. Мы с ней прочли Ариосто – чего я не смог бы снова проделать сам.
«Франкенштейн» был, кажется, хорошо принят; правда, ему повредили недружелюбные рецензенты из «Куотерли»397, но это лишь доказывает, что его читают, и им трудно, сохраняя видимость беспристрастия, совершенно отрицать его достоинства. Их заметка обо мне, разоблачающая подлинные причины, которые побудили их оставить мою книгу незамеченной, показывает, что между нами существует открытая вражда.
Вести о результатах выборов, особенно в столице, весьма ободряющие. Я получил письмо398, помеченное двумя днями позже Вашего, извещающее об их неудачном исходе в Уэстморленде. Жаль, что Вы не прислали мне выдержек, содержащих примеры поразительной подлости этих отступников. Каков гнусный и жалкий негодяй Вордсворт399. И чтобы такой человек мог быть таким поэтом! Я могу сравнить его только с Симонидом400 – льстецом сицилийских тиранов и одновременно самым безыскусственным и нежным из лирических поэтов.
Как я был бы рад, если б мог на крыльях воображения преодолеть разделяющее нас расстояние и очутиться среди вас. Я ничего не знаю более прекрасного в своем роде, чем Вирджиния-уотер. Мои воспоминания все еще с нежностью льнут к Виндзорскому лесу и к рощам Марло, подобно низко плывущим облакам, которые цепляются за лесистые вершины и, даже уйдя и растаяв, оставляют на них самую свежую свою росу.
Вы пишете, что закончили «Аббатство кошмаров». Надеюсь, Вы не дали врагу пощады. Помните, что это – священная война. Мы нашли отличную цитату у Бена Джонсона401: «Всяк по-своему». Я переписал ее, ибо не думаю, чтобы эти пьесы нашлись у Вас в Марло.
«Мэтью. О, это тонкость вашего настроения, ваша истинная меланхолия рождает тонкость вашего ума, сэр. Я сам иногда меланхолик, сэр, и тогда я ничего другого не делаю – беру перо и бумагу и строчу дюжину-другую сонетов в один присест.
Эд. Ноуэлл. Сейчас он, наверное, признается, что испускает их гроссами.
Стивен. Неужели, сэр? Я все это безмерно люблю.
Эд. Ноуэлл. Честное слово, это лучше, чем в меру. Я полагаю так.
Мэтью. Ах, прошу Вас, сэр, пользуйтесь моим кабинетом – он к Вашим услугам.
Стивен. О, благодарю вас. У меня смелости хватит, ручаюсь вам. А имеется ли там стул, на котором можно предаться меланхолии?»
(«Всяк по-своему», действие III, сцена 1)
Последняя фраза была бы неплохим эпиграфом.
[Письмо не подписано]
Перси Биши Шелли в Италии.
Художник – Джордж Северн. 1845 г.
Вильяму Годвину
Баньи-ди-Лукка, 25 июля 1818
Дорогой Годвин!
Мы еще не видели в Италии ничего, что говорило бы нам о ее минувшем величии. Ясное небо, восхитительные пейзажи и сладкие плоды южного климата – те же, какими наслаждались древние. Но нам еще только предстоит увидеть Рим, Неаполь и даже Флоренцию; если бы мы сейчас описали Вам свои впечатления, Вы и не подумали бы, что мы пишем из Италии.
Я в восторге от предложенного Вами замысла402 – правдиво написать о наших оклеветанных республиканцах. Это как раз для Мэри; если бы она не опасалась, что потребуются книги, которых здесь нет, она, мне думается, начала бы работу здесь, а книги заказала. – Я, к сожалению, мало сведущ в английской истории, и интерес к ней во мне так слаб, что я чувствую себя обязанным знать ее лишь в общих чертах.
Мери вместе со мною только что прочла Ариосто403 и приобрела вполне достаточные познания в итальянском языке. Сейчас она читает Ливия. Я не прекращаю литературных занятий, но пишу мало – не считая переводов из Платона, которые предпринял ради упражнения, отчаявшись сочинить что-либо сам. «Пир» Платона представляется мне одним из ценнейших среди древних памятников как по собственным своим достоинствам, так и потому, что освещает изнутри нравы и взгляды древних греков. Я его перевел; и он побудил меня попробовать написать эссе404 о причинах некоторых различий во взглядах древних и новых мыслителей на предмет этого диалога.
В Ваших последних письмах нас радуют две вещи: что Вы вернулись к полемике с Мальтусом405 и что всеобщие выборы обернулись так благоприятно. Если министры не отыщут какой-нибудь предлог – не представляю себе какой, – чтобы ввергнуть страну в войну, неужели они удержатся у власти? Англия в ее нынешнем состоянии нуждается только в мире, чтобы на покое и на досуге искать средство – не против неизбежных зол любого общества – но против того порочного управления, при котором это зло у нас усугубляется. Я хотел бы обрести здоровье и душевные силы для участия в общественных делах и найти слова для выражения всего, что я чувствую и знаю.
Современные итальянцы кажутся несчастными людьми, лишенными чувствительности, воображения и интеллекта. Внешне они благовоспитанны и общение с ними легко, хотя ничем не кончается и ничего не приносит. В особенности пусты женщины; наделенные тем же поверхностным изяществом, они неразвиты и лишены подлинной тонкости. В здешнем казино по воскресеньям дают балы, на которых мы присутствуем, – но ни Мэри, ни Клер не танцуют. Не знаю, что их удерживает, – философия или протестантская вера.
Я слышал, что книга бедняжки Мэри – «Франкенштейн» – подверглась в «Куотерли ревью» самым злобным нападкам. Но мы слышали и о хвалебных отзывах, в том числе Вальтера Скотта в «Блэквуде мэгезин»406.
Если у Вас есть что прислать, – а все, касающееся Англии, поверьте, нам интересно, – передайте книготорговцу Оллиеру или Пикоку – они каждые три месяца посылают мне посылки.
Мое здоровье, по-моему, улучшилось и продолжает улучшаться; но у меня еще много докучных мыслей и удручающих забот, которые хотелось бы стряхнуть – ведь сейчас лето.
Тысяча лучших пожеланий Вам и Вашей работе.
Любящий Вас
П. Б. Ш.
Томасу Лаву Пикоку