434. Другие помещались под крышею дворца, и там страдальцев сжигало до смерти или доводило до безумия жаркое итальянское солнце; третьи, называвшиеся поцци, т. е. колодцы, находились в подземелье и сообщались с верхними посредством потайных ходов; там узников держали иногда по пояс в зловонной воде. Когда в город вошли французы, они нашли в этих темницах только одного старика; он разучился говорить. Но сейчас Венеция, некогда бывшая тираном, являет собою нечто почти столь же мерзкое – рабыню. Как только олигархия узурпировала права народа, Венеция перестала быть свободной и достойной наших сожалений как нация. И все же я думаю, что она никогда не была так унижена, как под французским и особенно австрийским владычеством. Австрийцы отнимают у нее в виде налогов шестьдесят процентов доходов и ставят солдат на постой. Орда немецких солдат, столь же порочных, как венецианцы, и еще более отвратительных, оскорбляет несчастный народ. Пока я не прожил несколько дней среди венецианцев, я не представлял себе, до чего могут дойти алчность, подлость, суеверия, невежество, грубая похоть и все проявления скотства, унижающего человека.
Прошедший месяц мы провели вблизи городка, откуда я посылаю это письмо, на отличной вилле, предоставленной в наше пользование; а сейчас собираемся во Флоренцию, Рим и Неаполь; в последнем мы думаем провести зиму, а весной – вернуться на север. Здесь позади нас высятся Евганейские холмы, менее прекрасные, чем горы в Баньи-ди-Лукка, и Арква, где бережно сохраняют дом Петрарки и его могилу. В конце нашего сада стоит большой готический замок, населенный сейчас одними лишь совами и нетопырями; там жила семья Медичи, прежде чем переселиться во Флоренцию. Перед нами простираются плоские равнины Ломбардии, над которыми всходят и заходят солнце и луна, встает вечерняя звезда и клубятся золотые осенние облака. Но больше всего восторгов я сберегаю для Неаполя.
Я занят сочинением лирической и классической драмы, которую назову «Освобожденный Прометей»; первый акт я уже закончил. Не поищете ли Вы у Цицерона, что сказано о драме Эсхила435 под тем же названием? Кроме того, я прочел Мальтуса436 во французском переводе. Мальтус очень умный человек, и человечество с большой для себя пользой могло бы прислушаться к его наставлениям – если бы только было способно прислушаться к чему-либо, кроме вздора, – но, боже правый! что он хочет сказать иными из своих выводов?
В следующем письме прошу Вас сообщить название судна, с которым Вы отправили мои книги, и все сведения о нем; книги еще не прибыли, и ясно, что мы не сумеем их получить без таких сведений.
Мэри и Клер шлют наилучшие пожелания.
[Подпись отрезана]
Я напишу Вам из Рима или Флоренции – когда, надеюсь, буду в лучшем настроении и смогу сообщить более радостные вести. Видели ли Вы в IV песни прекрасные строфы о нимфе Эгерии?437 А я ни слова не говорил ему о нимфолепсии – надеюсь, Вы мне верите. Надеюсь также, что Вы из чрезмерной деликатности не станете вычеркивать все нимфолептическое.
Взяли ли Ханты наши вещи с Рассел-стрит? Если нет, спросите об этом от моего имени, когда будете в городе. Писать бесполезно. Хант никогда не отвечает на письма. У Хукема остались два тома стихов лорда Байрона, которые надо переплести. Получили ли Вы их? Если нет, напишите ему.
Томасу Лаву Пикоку
Феррара, 6 ноября 1818
Дорогой Пикок!
Мы едем в Неаполь и вчера выехали из Эсте. Дороги здесь на редкость плохи, так что за два дня мы проехали всего 18 и 24 мили; только хорошие лошади смогли вообще тащить по размытой и глинистой дороге экипаж с пятью пассажирами и тяжелым багажом. Дальше, однако, дороги будут хорошие.
Местность плоская, но пересечена полосами леса, оплетенного виноградом, у которого сейчас на широких листьях уже краснеет печать увядания. Там и тут встречаются землепашцы и плуги, бороны или телеги, запряженные молочно-белыми или сизыми быками огромной величины и редкой красоты. Это воистину мог бы быть край Пасифеи438. На одной ферме мне показали в стойлах 63 таких быка, великолепных и очень упитанных.
Фермы в этой части Италии несколько отличаются от английских. Прежде всего дом – он велик и высок, со странными некрашеными ставнями, обычно закрытыми, и выглядит крайне уныло. Но двор и хозяйственные постройки содержатся в отличном порядке. Гумно не имеет навеса; подобно описанному в «Георгиках»439, оно трамбуется обломком колонны, и ни крот, ни жаба, ни муравей не найдут в нем ни единой трещинки, где они могли бы приютиться. В это время года вокруг него навалены кучи листьев и стеблей недавно обмолоченного маиса. Неподалеку громоздятся кучи ярких «цукки», или тыкв, иногда огромных, предназначенных на зимний корм свиньям. По двору разгуливают индюки и другая домашняя птица, а также собаки, которые яростно лают. Работающие здесь люди не выглядят оборванными или голодными, а их угрюмая неучтивость имеет в себе нечто английское, весьма приятное после наглой лживости лощеных горожан. Земледельческие богатства страны представляются мне огромными, раз она выглядит столь цветущей, несмотря на губительное влияние деспотической власти. Надо, впрочем, сказать, что одна из ферм принадлежит венецианскому банкиру-еврею – новому Шейлоку. Поздно вечером мы добрались до постоялого двора, откуда я сейчас пишу Вам; некогда это был дворец венецианского вельможи, а сейчас – отличный постоялый двор. Завтра мы пойдем осматривать Феррару.
7 ноября
Всю ночь была гроза и сильный дождь; он еще не кончился, так что мы поехали по городу в экипаже. Сперва мы посетили собор, но нищие очень скоро обратили нас в бегство, и я так и не выяснил, есть ли там, как говорят, копия с картины Микеланджело. Посещение публичной библиотеки было более удачным. Это – великолепное хранилище, где собрано, как говорят, 160 000 томов.
Мы видели иллюминованные нотные записи церковной музыки, где стихи псалмов написаны между нот и окружены тончайшим рисунком удивительно ярких цветов. Они принадлежали соседнему монастырю в Чертольде и насчитывают 300 или 400 лет, но так свежи, точно выполнены только вчера. Один конец большого библиотечного зала занимает гробница Ариосто; она сложена из различных пород мрамора, увенчана выразительным бюстом поэта и украшена латинскими стихами, несколько менее скверными, чем обычные в таких случаях. Но наиболее интересны рукописи Ариосто и Тассо и принадлежавшие им вещи, которые бережно сохраняются тут от варварства французов. Здесь есть кресло Ариосто – простое старое деревянное кресло; на его жестком сиденье некогда лежала подушка, которую оно пережило, как и своего хозяина. Мне представлялся сидящий в нем Ариосто; а рядом – сатиры, написанные его рукой, и его собственная старая бронзовая чернильница, обильно украшенная фигурами, усиливали иллюзию. Чернильница напоминает скорее античную. С боков выглядывают три нимфы, а на крышке стоит крылатый купидон с факелом в руке и луком в другой; рядом лежит его колчан. К скелету Ариосто была привязана медаль с его портретом. Портрет не показался мне выразительным, но это, должно быть, вина художника. На обороте изображена рука с ножницами, отрезающая язык у змеи, которая выглядывает из травы; и надпись: pro bono malum440. Что означает эта перефразировка хваленой христианской максимы и как ее применить к Ариосто-сатирику или эпику – я сказать не сумею. Гид пытался объяснить и, должно быть, именно этим и запутал меня; а ведь смысл скорее всего самый простой.
Здесь имеется рукопись всего «Освобожденного Иерусалима», собственноручно написанная Тассо; рукописи некоторых стихов к герцогу Альфонсо, сочиненных в темнице; сатиры Ариосто, также писанные его рукою; а также «Pastor fido»441 Гварини442. «Иерусалим», хотя очевидно не раз переписанный, испещрен многочисленными помарками, особенно к концу. Почерк Ариосто – мелкий, твердый и острый, выражающий, как мне кажется, проницательный, деятельный, но несколько ограниченный ум. Почерк Тассо – крупный и свободный, лишь иногда чем-то затрудненный, – и тогда буквы становятся мельче, чем в начале слова. Он выражает ум пылкий и могучий, порой выходящий за собственные пределы, но охлаждаемый водами забвения, которые плещут у его дерзновенного подножья. – Вы знаете, что в видимом я всегда ищу проявления чего-то, лежащего за его пределами; и здесь мы с Вами, быть может, расходимся, как расходимся в физиогномике. Однако я взялся рассказывать о своих впечатлениях, а не пытаться внушать их другим. – Некоторые из рукописей Тассо содержат сонеты к его гонителю, полные так называемой лести. Если б спросить дух Альфонсо, по вкусу ли ему сейчас эта хвала, не знаю, что он сказал бы. Но у меня эти мольбы и хвалы вызывают скорее жалость, чем осуждение. Тассо подобен христианину, который молится своему богу и славит его, зная его за беспощадного, капризного и неумолимого деспота, но зная также его всемогущество. Тассо был в ином положении, чем узники наших дней, ибо сейчас голос из темницы может в конце концов пробудить в общественном мнении эхо, страшное для тирана. Но тогда не было никакой надежды. Я с неизъяснимым волнением смотрел на начертанные рукою Тассо уже истлевающие слова подобострастной мольбы, обращенные к глухому и тупому деспоту в тот век, когда героическая добродетель подвергала своего обладателя неумолимым гонениям и когда избежать их не мог даже ни в чем не повинный гений, – так неразрывна связь гениальности с добродетелью.
Потом мы пошли в госпиталь святой Анны взглянуть на его темницу; посылаю Вам щепку от той самой двери, которая на семь лет и три месяца разлучила славного певца со светом и воздухом, а между тем только они могли рождать вдохновение, которое он в своих стихах передал тысячам людей. Темница низкая и темная; назвать ее вполне сносной темницей я могу лишь после того, как повидал тюрьму в венецианском дворце дожей. Но это – страшное обиталище даже для самого грубого создания в человеческом образе, а тем более для человека, наделенного чувствительностью и воображением. Она низкая, с зарешеченным окном; углубленная на несколько футов под землю, полна нездоровой сырости. В самом темном ее углу видны в стене следы цепей, которыми узник был скован по рукам и ногам. Позднее, по настоянию кого-то из его друзей-кардиналов, герцог разрешил сложить там очаг; следы его еще сохранились.