В 60 милях к югу от Неаполя находился греческий город Посидония, нынешний Пестум, где еще сохранились три этрусских храма – один почти полностью. Сейчас мы как раз вернулись оттуда. Погода отнюдь не благоприятствовала нашей экскурсии; после двух безоблачных месяцев полил проливной дождь. Первую ночь (23 февраля) мы провели в Салерно, большом городе, расположенном у глубокого залива, окруженного горами того же названия. В нескольких милях от Торре-дель-Греко мы вошли в ущелье, отделяющее перешеек от огромных скалистых массивов, которые образуют южную границу Неаполитанского залива и северную – залива Салернского. По одну сторону виднелся огромный конический холм, увенчанный развалинами замка и покрытый террасами возделанной земли всюду, где крутые склоны оврагов и лощин могут взрастить хоть что-нибудь, кроме падуба, способного укореняться в скале. По другую сторону возносились снежные вершины гигантской горы, чьи грозные очертания то скрывались, то открывались в клубах гонимых ветром облаков. В полумиле оттуда, среди апельсиновых и лимонных садов прелестного селения, повисшего над кручей, – где золотые плоды выделялись на фоне белых стен и темных листьев, менее многочисленных, чем плоды, – сверкало море. Его освещали лучи заходящего солнца. По краю обрыва шла дорога в Салерно. Ничто не могло быть великолепнее этого ландшафта. Огромные горы со снежными вершинами, покрытые редкостной и прекрасной растительностью здешнего края, пересеченные складками долин и темными ущельями, куда едва решилось бы проникнуть воображение, круто спускались к морю. Перед нами лежал Салерно, выстроенный на склоне, между горами и морем. За ним, смутно видимая сквозь грозу, вздымалась еще одна гора, прорезая небо. Внизу, в пропасти, куда спускалась дорога, в море выдавались скалистые мысы, где росли оливы и падуб или подымались разрушенные зубчатые стены какой-нибудь норманнской или сарацинской крепости. Мы заночевали в Салерно, а на другое утро (24 февраля) еще затемно поехали в Посидонию. Ночью была буря; путь наш пролегал по прибрежному песку. Было совершенно темно, и только пена длинных волн, с шумом разбивавшихся, смутно и холодно белела под беззвездным небом. Когда рассвело, оказалось, что мы едем пустынной равниной между Апеннинами и морем, то и дело пересекаемой причудливыми лощинами. Иногда попадается лес, а иногда только подлесок или кусты папоротника и дрока и высохшие за зиму плети ползучих растений. Кроме как в Альпах, я нигде не видел столь великолепных гор. Проехав 15 миль, мы достигли реки; мост был сломан, а вода стояла так высоко, что паром не взял наш экипаж. Пришлось идти через унылую Маремму – семь миль пешком по грязной дороге, приведшей нас к древнему городу. Воздух был пропитан упоительным ароматом огромных фиалок удивительной красоты. Наконец, на пустынном горизонте обозначились величавые колоннады. Мы вошли через древние ворота, которые сейчас представляют собой всего лишь пролом в стене. Рядом глубоко ушли в землю остатки одной из гробниц, которые, по обычаю древних, возводились при дороге. От первого, самого маленького из храмов, уцелел внешний ряд колонн с архитравом и двумя расколотыми фронтонами. Пропорции его величавы, а архитектура чрезвычайно проста и лишена всяких украшений. Высота колонн кажется не более сорока футов, но это оттого, что их огромность умеряется их безупречными пропорциями; видимо, именно неровность и неправильность форм заставляют нас воспринимать величину. Между колоннами этого храма видно с одной стороны море, куда спускается пологий холм, на котором он выстроен, с другой – величавый амфитеатр высочайших из Апеннинских гор, темно-лиловых, увенчанных снегами, а в ту пору – перечеркнутых длинными полосами мрачных свинцовых туч. Эти зубчатые горы и, с другой стороны, ровная линия морского горизонта, видная между группами огромных колонн, представляют несказанно величественное зрелище. Второй храм гораздо больше и лучше сохранился. Кроме внешней колоннады здесь есть еще внутренняя, двухъярусная, а также развалины стены, которой было ограждено святилище. Не считая мелких различий отделки, архитектура его та же, что и в первом храме. Все колонны покрыты каннелюрами и сделаны из пористой вулканической породы, которую время окрасило в красивый желтый цвет. Колонны второго храма на одну треть больше и тоже утончаются от основания к капители; если б не их безупречные пропорции, они казались бы глазу бóльшими, нежели на самом деле; хотя, пожалуй, правильнее будет говорить не о том, что эта симметрия скрывает от нас их размеры, а о том, что она отодвигает на второй план восприятие размеров, устанавливая собственные внутренние соотношения, которые разрушают наше представление о соотношении ее с другими предметами, – а именно от этого и зависят наши понятия о размерах. Третий храм представляет собой так называемую базилику; от внутренней колоннады остались всего три колонны, внешняя сохранилась отлично, не считая того, что карнизы и фриз во многих местах обвалились. Этот храм занимает бóльшую площадь, чем другие, но по величине колонны его меньше, чем у второго, и больше, чем у первого.
Мы созерцали эти великолепные памятники каких-нибудь два часа и, разумеется, унесли с собой лишь очень смутную память о них, точно какой-то полузабытый сон.
Королевское собрание картин здесь довольно жалкое. Наиболее примечательным является, пожалуй, этюд Микеланджело для фресок Страшного Суда, которыми расписана Сикстинская капелла в Ватикане. Там они так сильно попорчены, что совершенно неразличимы. Мне кажется, что гениальность этого художника сильно преувеличивают. Он не только лишен сдержанности, скромности и ощущения границ, которые должно себе ставить искусство (этим грешат порой и величайшие гении), но он лишен также и чувства красоты, а значит – самой сути того, что составляет творческую силу. Нельзя изобразить ужасное без контраста и без связи с прекрасным. Как хорошо знал этот секрет Данте, с которым так дерзко сравнивают этого художника! Что за урод его Моисей, до чего лишен и естественности, и величия, – почти так же отвратителен, как его исторический прототип. На описываемой мною картине Бог склоняется с Небес, словно радуясь последнему акту трагедии, которую он поставил на сцене Вселенной. Под ним – святой дух в виде голубя. Еще ниже стоит Иисус Христос, словно произнося речь перед собравшимися. Эта фигура, которая, согласно сюжету, – вернее, той трактовке сюжета, какой ему следовало держаться, – должна быть исполнена спокойного и сурового величия, вместо этого выражает всем своим видом обыкновенное злорадство. По одну сторону от него стоят Избранные, по другую – небесное воинство; им следовало бы, как говорят христиане, преобразиться, т. е. парить в воздухе, сияя вечным светом, испепелившим их смертную оболочку (я говорю с точки зрения их веры). Здесь – это совершенно обычные люди. Внизу помещено, как я полагаю, чистилище; одни из душ увлекаемы демонами; другие падают вниз как бы под действием собственной тяжести, третьи парят в позе, напоминающей гроб Магомета, какую, видимо, готовится принять большинство умеренных христиан. Чем ближе к аду, тем более мощно проявляется дарование художника. Изображая погибшие души, он обнаруживает большую силу воображения. Ад и Смерть – вот его родная стихия. Внизу картины – большая скала с пещерой; у входа толпятся черти; одни тащат туда души грешных, другие выходят на добычу. Позади их черных фигур горит кровавым огнем адская бездна. По одну сторону уродливые черти расправляются с грешниками, уже осужденными спасителем; те задыхаются, стиснутые кольцами змей, или корчатся на скале, подвергаемые различным пыткам. По другую сторону – страшные мертвецы, выходящие из могил. Таков прославленный «Страшный Суд» Микеланджело – своего рода «Тит Андроник»452 в живописи – однако автор никак не может равняться с Шекспиром. Из других картин назову одну или две картины кисти Рафаэля или его учеников – они полны прелести. «Даная» Тициана453 – нежные и сладострастные формы, томные глаза, возведенные кверху, теплое, но инертное тело. «Магдалина» Гвидо – темноволосая, темноглазая, с нежным и печальным взглядом. Несколько отлично исполненных картин Аннибале Каррачи454. Остальные не стоят того, чтобы на них снова оглянуться. – О скульптурах писать не могу; для этого нужен был бы целый том, а не письмо. – А в Риме, тем более, что смогу я сделать?
Только что просмотрел сентябрьский номер «Куотерли». Полагаю, что Вам в настоящее время не удастся создать свой журнал. Очень жаль.
«Куотерли», бесспорно, издается весьма талантливыми людьми, и это дает противникам нового огромный перевес. Если бы и стойкие друзья реформы, решительные и вместе разумные атеисты, были объединены в столь же тесный и прочный союз, каким является эта литературная коалиция, сплоченная фанатизмом и своекорыстием.
Прощайте – следующее письмо адресуйте в Рим – откуда я скоро напишу Вам еще. – Мэри и Клер присоединяют свой привет к моему.
Преданный Вам
П. Б. Ш.
Со мной здесь повозился доктор, и, как мне кажется, с немалой пользой. В числе прочих приятных средств он прикладывал мне к боку каустик. Можете себе представить, каким покоем я наслаждался.
Нам важно знать, где ящики, оставленные нами в Лондоне. Не будете ли Вы любезны навести нужные справки? Если они не у Хантов, их, быть может, еще удастся разыскать.
Томасу Лаву Пикоку
Рим, 6 апреля 1819
Вчера я отправил Вам пространное письмо о римских древностях, которое Вам лучше прочесть когда-нибудь позже, на досуге. Вчера же получил письмо от Вас и от Ханта. Итак, Вы знакомы с Бойнвилами! Миссис Б[ойнвил] в свое время представлялась мне самым замечательным человеком, какого я встречал. Ее нрав и обхождение, казалось, были высшим совершенством, возможным на земле. Едва ли я еще встречу эту женщину, которая вызывала у меня такое восхищение. Когда Вы ее увидите, прошу Вас передать ей, что я не забыл ни ее, ни других членов собиравшегося вокруг нее кружка и посылаю ей привет, какой может себе позволить изгнанник и пария по отношению признанного члена общества. Я слышал, что они у Вас обедали. Но ничего не было сказано об Альфреде и его жене – где они? Корнелия, в то время еще очень юная, уже унаследовала отличные качества матери и, будучи, конечно, менее обворожительной, наверняка столь же мила и более непосредственна. При той тонкости чув