ств, что у миссис Бойнвил, ей трудно быть вполне откровенной и постоянной.
Меня беспокоит исход Вашего дела с Индиа-хаус455 – мало кто будет больше радоваться Вашим успехам в этом или любом другом деле, чем я. Сообщите мне о нем как можно скорее.
Вы спрашиваете, когда я вернусь в Англию. Пифия уже воссела на свой треножник, но ответа не дает. Через месяц-полтора мы намерены – и я не знаю, что может это намерение изменить, – вернуться в Неаполь, где мы почти решили остаться до начала будущего, 1820 года. Можете себе представить, чего нам стоит оставаться при этом решении, когда мы получаем такие письма от Вас и Ханта – да и не только от Вас. Здоровье мое заметно улучшилось. Настроение – не блестящее, но это мы объясняем нашим одиночеством. Я счастлив – но с чего бы я стал веселиться? Правда, мы встречаемся иногда с итальянцами; римляне мне очень нравятся, в особенности женщины, которые ухитряются быть интересными при совершенной необразованности ума, чувств и воображения. В этом отношении они подобны простодушным дикаркам. Их невинность и крайняя наивность, их ласковое и свободное обхождение и полное отсутствие аффектации делают общение с ними приятным, как приятно общение с неиспорченными детьми, которых они часто напоминают своею прелестью и простотой. В здешнем обществе я встретил двух женщин безупречной красоты – с точеными чертами и роскошными темными волосами, оттеняющими нежный цвет лица и губ, – и только пошлости, слетающие с этих губ, делают их неопасными.
Единственное, что в них менее прекрасно, – это глаза; хотя и кроткие, они лишены глубины и многоцветных оттенков, которыми образованные женщины Англии и Германии увлекают сердце, суля духовные радости. – Сейчас Святая неделя, и в Риме очень многолюдно. Прибыл австрийский император456; ожидают также Марию-Луизу. В других городах Италии ее приветствовали громкими криками: «Да здравствует Наполеон!» Глупые рабы! Подобно лягушкам в басне, они выражают свое недовольство бревном, призывая аиста, который их пожирает. Скоро состоятся великолепные festas и funzioni457, на которые мы не можем достать билеты; здесь находится сейчас 5000 иностранцев, а Сикстинская капелла, где исполняется знаменитое «Miserere»458, вмещает всего 500 человек – вот единственное, о чем я сожалею. В конце концов, Рим вечен; если бы исчезло все, что есть, осталось бы то, что было – руины и статуи, Рафаэль и Гвидо – вот единственное, о чем стали бы сожалеть из всего, что родилось из пагубной тьмы и хаоса христианства.
На площади Святого Петра работает человек триста каторжников в цепях – выпалывают траву, проросшую между каменных плит. На ногах у них тяжелые кандалы; некоторые скованы по двое. Они сидят за прополкой длинными рядами, все – в полосатой одежде. Возле них сидят или прохаживаются группами солдаты с заряженными мушкетами. В воздухе стоит железный звон бесчисленных цепей, составляя ужасающий контраст мелодичному плеску фонтанов, дивной синеве небес и великолепию архитектуры. Это как бы эмблема Италии: моральный упадок на фоне блистательного расцвета природы и искусств.
Англичан здесь не видно; мы едва ли попали бы в их общество, если бы даже и захотели, а я уверен, что оно показалось бы нам несносным. Богатые англичане ведут себя совершенно недопустимо и важничают, как никогда не решились бы у себя дома. Результаты выборов для Хобхауза мне еще неизвестны. Я знаю, что на 14-й день за Лэма было 4000 голосов, за Хобхауза – 3900. Надежды мало. Неугомонный Коббет расколол и ослабил народную партию, так что клики хищников, терзающие наш край, смогли объединиться и вытеснить ее.
Ньютонов Вы еще не видели. Любопытно, что получится из Октавии; обещала она много. Скажите Хоггу, что его Мельпомена находится в Ватикане, а ее поза и одежда даже лучше, чем лицо, если это возможно. Мой «Освобожденный Прометей» закончен, и через месяц-два я его пришлю. Это – драма, новая по своей концепции и героям; мне кажется, что она написана лучше всех моих прежних сочинений. Кстати, не видели ли Вы Оллиера? Он мне ничего не пишет, и я так и не знаю, получил ли он стихи, озаглавленные, помнится, «Строки, написанные близ Евганейских холмов», которые я послал ему из Неаполя. Что до рецензий, там наверняка одна брань – недостаточно крепкая или искренняя, чтобы быть забавной. К печатающейся сейчас поэме я равнодушен. Заключительные строки ее звучат естественно.
Мне кажется, мой милый Пикок, Вам хотелось бы, чтобы мы вернулись в Англию. Но как это возможно? Здоровье, возможность безбедного существования и покой – все это Италия дает мне, а Англия отнимет. Там все, кто меня знает или слышал обо мне, – кроме, пожалуй, пяти человек, – считают меня редкостным воплощением злодейств и пороков; считают, что даже мой взгляд полон скверны. Да и то я, кажется, насчитал слишком много и мог бы назвать только Вас, Хогга и Ханта. Таков английский дух и за границей, и дома. Правда, эти немногие возмещают мне всех остальных, и я смеялся бы над этим, если бы был один, или достаточно богат, чтобы делать все, что захочу, – а этого никогда не будет. Посочувствуйте мне, ибо я лишен радостей общества, которые я мог бы найти в Англии и которые умею ценить. И все же в один прекрасный день я вернусь – просто из слабодушия.
Мы так и не получили вторую посылку, и не получим, пока не знаем фамилии капитана и названия корабля. Постарайтесь их узнать для нас. Посылаю на Оллиера чек на 5 фунтов для поручений, которые дала Мэри, и на почтовые расходы по деловым письмам.
Пишите, как обычно, на адрес Гисборнов, пока я не извещу, что мы обосновались в Неаполе.
Ваши сообщения из Марло удивляют меня и очень огорчают. Мне был известен только один неоплаченный счет – [Роллса] на 19 фунтов. Меня крайне огорчает, что Медокс не получил причитающейся ему суммы. Я всецело полагался на Лонгдилла, у которого еще остались мои деньги, за вычетом его собственного счета. Передайте Медоксу мои извинения и искренние сожаления; скажите, что через месяц-два я надеюсь оплатить эти счета. Если нет, я буду надеяться, что придет время, когда я смогу так или иначе вознаградить его за терпение.
Преданный Вам
П. Б. Шелли
[P. S.] Пожалуйста, выполните поручения Мэри.
Томасу Лаву Пикоку
Рим, 8 июня 1819
Дорогой друг!
Вчера, проболев всего несколько дней, умер мой маленький Вильям. С самого начала приступа уже не было никакой надежды. Будьте добры известить об этом всех моих друзей, чтобы мне не надо было писать самому. – Даже это письмо стоит мне большого труда, и мне кажется, что после таких ударов судьбы для меня уже невозможна радость.
Если вещи, которые Мэри просила прислать в Неаполь, еще не отосланы, пошлите их в Ливорно.
Завтра утром мы уезжаем отсюда в Ливорно, где сняли квартиру на месяц. Оттуда я напишу.
Любящий Вас
П. Б. Шелли
Томасу Лаву Пикоку
Ливорно, 20 июня 1819
Дорогой Пикок!
Здесь заканчивается наше печальное путешествие; но мы еще вернемся во Флоренцию, где думаем остаться на несколько месяцев. – О, если б я мог возвратиться в Англию! Как тяжко, когда к несчастьям присоединяется изгнание и одиночество – словно мера страданий и без того не исполнилась для нас обоих. – Если б я мог возвратиться в Англию! Вы скажете: «Желание непременно рождает возможность». Да, но Необходимость, сей вездесущий Мальтус, убедил Желание, что хотя оно и рождает Возможность, это дитя не должно жить. – Однако довольно печали! «Аббатство кошмаров» хоть и не излечило, но облегчило ее. Я только что получил его через Мальту, вместе с выпусками «Экзаминера». Я восхищен «Аббатством кошмаров». Сайтропа я считаю отлично задуманным и изображенным и не нахожу довольно похвал легкости, чистоте и силе слога. В этом Ваша повесть превосходит все Вами написанное. Развязка великолепна – мораль, насколько я понимаю, может быть выражена словами Фальстафа: «Бога ради, говори как житель здешнего мира»459. А все же, если взглянуть глубже, разве не бестолковый энтузиазм Сайтропа составляет то, что Иисус Христос назвал солью земли? Мои друзья Гисборны тоже в восторге. Я, кажется, уже писал Вам, что они (в особенности она) – люди высокой культуры; она весьма образованна и обладает тонким вкусом. Коббет восхищает меня все более, при всем моем отвращении к кровожадным фразам, содержащимся в его кредо. Его намерение обесценить банкноты посредством изготовления фальшивых крайне потешно. Один из томов Беркбека460 очень меня заинтересовал; письма я нахожу скучными, но, должно быть, они принесли свою пользу.
Не описываю Вам свою поездку, как я это делал обычно, ибо у меня не было ни сил, ни охоты делать заметки. Здоровье мое начало было поправляться, но тревога и бессонные ночи вызвали новое ухудшение. Доктора (впрочем, я мало верю даже лучшим из них) велят провести зиму в Африке или Испании; если уж выбирать, я предпочел бы вторую.
Уж не женились ли Вы? Иначе почему не пишете? А это было бы весьма уважительной причиной.
Мэри и Клер вместе со мной шлют лучшие пожелания и поздравления новобрачной, если таковая существует.
Когда же я Вас увижу?
Преданный Вам
П. Б. Ш.
[P. S.] Пожалуйста, не забудьте о вещах для Мэри. Писем от Вас не было с середины апреля.
Томасу Лаву Пикоку
Ливорно, июль 1819
Дорогой Пикок!
Мы все еще в Ливорно и пробудем здесь около двух месяцев. В доме у нас печально, и единственной радостью являются письма из Англии. Я получил Вашу записку, где говорится о трех письмах, отправленных в Неаполь, и послал за ними; кроме того, я получил письмо от Хогга, подтверждающее известие о Вашем успехе461, которому я очень рад.
Цель настоящего письма – просить Вас об услуге. – Я сочинил трагедию462, основанную на событиях, хорошо известных в Италии и, по-моему, весьма драматических. Я постарался сделать произведение пригодным для сцены, и те, кто его уже прочел, судят о нем благоприятно. Там нет мнений и взглядов, отличающих другие мои сочинения; ибо я старался только беспристрастно развить характеры возможно ближе к их реальным прототипам и извлечь из такого развития наибольший театральный эффект. Посылаю Вам перевод итальянской рукописи