Когда Виктор Франкенштейн раскрыл секрет жизни и нашел ключ к оживлению мертвых, сбылись его самые смелые мечты. Он стал первым человеком, сумевшим стереть границы между жизнью и смертью. Он хвалился, что смог «озарить наш темный мир ослепительным светом»: «Новая порода людей благословит меня как своего создателя… Ни один отец не имеет столько прав на признательность ребенка, как буду иметь я». Виктору не приходило в голову, что предмет его ликования, возможно, не станет ни прославлять, ни благодарить его. Однако его создатель, Мэри Шелли, слишком хорошо знала, что не каждое тело, воскрешенное из мертвых, будет прославлять своего воскресителя или благодарить его за спасение; ее собственная мать, Мэри Уолстонкрафт, была как раз несчастным объектом воскрешения.
Вопрос воскрешения имел первостепенное значение в эпоху Франкенштейна. Это была, по словам Кэролин Уильямс, преподавателя английского языка в Рутгерском университете, «обширно задокументированная, очень яркая область научных свершений, вызвавшая огромное оживление в жизни и литературе начиная с последней четверти XVIII века». Мэри Шелли жила во времена замечательного прогресса, который обещал стереть границы между жизнью и смертью и вызывал мучительную тревогу по поводу ее местонахождения. Как врачи могли определить, что человек на самом деле мертв, во времена, когда медицинская наука постоянно совершенствовалась? Возможно ли было использовать научные и медицинские знания в войне со смертью? Страх быть похороненным заживо смешивался с самыми сокровенными надеждами на прорыв в медицине и изумлением по поводу новых будоражащих технологий. Все это, воспринимаемое сквозь призму болезненной и трагичной личной истории, оказало влияние на воображение молодой писательницы.
Самое спокойное состояние духа
Пришедшему в убийственную ярость от оскорблений и жестокого предательства монстру тем не менее были не чужды героические порывы. В знаменитой сцене в главе 16 он подглядывает за девушкой на берегу реки:
«…но вдруг поскользнулась и упала в быстрый поток. Я выскочил из своего укрытия; напрягая все силы в борьбе с течением, я спас ее и вытащил на берег. Она лежала без чувств. Я употребил все, что было в моих силах, чтобы ее оживить…».
Эта сцена отличается удивительным сходством со сценой из семейной истории Мэри Шелли. В октябре 1796 года ее мать, Мэри Уолстонкрафт, преданная и покинутая любовником, приняла «твердое решение умереть». Бросившись в Темзу с моста Патни, как она уверяла, «в одном из самых спокойных состояний духа», она была замечена лодочниками, выловившими и реанимировавшими ее. Мэри была ужасно расстроена: она жаловалась, что, говоря языком, в котором слышится аллюзия на расхитителей могил, была «вырвана из когтей смерти» и «бесчеловечно возвращена к жизни и скорби». Она чувствовала себя приговоренной к «жизни-каторге». Это была не единственная попытка самоубийства в жизни Мэри Шелли: первая жена Перси, Гарриет, утопилась в речушке в лондонском Гайд-парке в ноябре 1816 года. Оказалось, что она была беременна. За месяц до этого ее сводная сестра Фанни Имлей покончила с собой, приняв лауданум (опиумную настойку).
Смерть продолжала ходить по пятам за Мэри. Ее мать умерла от осложнений при ее рождении. Мысли об этом, должно быть, усугублялись еще и ее собственным опытом деторождения (она родила их с Перси третьего ребенка, Клару, в сентябре 1817 года, то есть большую часть того времени, когда писался «Франкенштейн», она была беременна), а также общенациональной трагедией, произошедшей под конец написания романа. В ноябре 1817 года принцесса Шарлотта, единственная дочь Георга IV, умерла при родах вместе с ребенком. Народ Великобритании с волнением надеялся увидеть долгожданного наследника трона; теперь же престолонаследие оказалось под сомнением, и вся нация скорбела о пользовавшей всенародной любовью королевской дочери, скончавшейся в возрасте всего двадцати одного года. Роды Шарлотты продолжались пятьдесят часов, и можно предположить, что попытки ускорить процесс и привели к смерти. В следующем году королевский акушер сэр Ричард Крофт покончил с собой.
Портрет Мэри Уолстонкрафт, написанный в год ее смерти, вскоре после рождения дочери, Мэри Годвин.
Мэри преследовали и другие смерти, еще более болезненные. Она родила первого ребенка от Перси в 1815 году на два месяца раньше срока, но девочка прожила недолго. «Для матери на самом деле тяжело потерять ребенка», – писала она в дневнике, сознаваясь, что не может отогнать от себя мысли о своей «маленькой мертвой девочке». Мэри говорила: «…оставшись наедине с собственными мыслями, если я не читаю, чтобы отогнать их, я всегда возвращаюсь к одному – что у меня был ребенок, но больше нет». 19 марта 1815 года она писала:
«Снова приходят сны о моей малышке – о том, что она была такой холодной и что мы растирали ее у камина, и она ожила, – но я просыпаюсь и не вижу ребенка; я думаю о малютке весь день».
А что, если бы можно было вернуть человека, стоящего на пороге смерти? Считается, что в 1814 году Мэри прочла доклад о нашумевшем случае пробуждения матроса, пролежавшего в коме много месяцев. Занимался эти случаем доктор Генри Клайн, чьей пациенткой когда-то была сама Мэри. А что, если бы стало возможным вернуть человека, перешагнувшего этот порог?
Раздувание погасшей искры
Мэри Шелли была не единственным человеком, задумывавшимся над этим вопросом. В 1774 году в Лондоне было основано Общество оживления утонувших (позднее название сменили на Королевское гуманистическое общество (КГО)). Его учреждение было связано с участившимися случаями случайных и преднамеренных смертей в водах лондонских рек и каналов. Все больше людей жило и работало около воды, но очень немногие умели плавать, в то время как неослабевающее давление нищеты и перенаселения наносило тяжелый ущерб психологическому здоровью людей и приводило к эпидемиям суицида. КГО занималось поиском и распространением информации о реанимации и вознаграждением попыток спасения (успешная попытка сулила большее вознаграждение). Люди, которых вернули к жизни, в том числе и после неудавшегося самоубийства, ежегодно шествовали по улицам города, прославляя КГО и его методы. Некоторые из этих методов были довольно пугающими. В одной из рекомендаций предлагалось вдувать дым в анус потерявшего сознание утопленника; в другой – вставить электроды в наружные отверстия несчастного и подать к ним электрический ток (см. на странице 52 информацию о других ранних способах дефибрилляции).
Более утонченная версия этой электрошоковой терапии предлагалась Джованни Альдини, племянником Гальвани, в качестве истинной мотивации его жуткого представления в январе 1803 года, во время которого тело казненного убийцы Джорджа Форстера подверглось гальваническому оживлению (см. страницу 54). Согласно статье лондонской «Таймс», целью демонстрации было: «…показать чувствительность человеческого тела при должном применении животного электричества. В случае утопления или удушения это обещает стать крайней мерой оживления деятельности легких и, соответственно, раздувания погасшей искры жизни».
В своей работе «Обзор применения гальванизма» Альдини сам подвергает яростным нападкам пораженчество современной медицины:
«Можно привести множество примеров поспешного захоронения людей еще до того, как жизнь полностью покинула их. С ужасом и негодованием взираю я на поспешность, с которой человек, вроде как испустивший свой последний вздох, изгоняется из общества и лишается последнего шанса на восстановление».
В качестве одного из методов спасения Альдини предложил снабжать детей переносными гальваническими машинами «весом от 24 до 38 унций»[12], чтобы они могли «изучить ее ценность с самых нежных лет, а затем научиться применять ее в случаях временной остановки жизнедеятельности». Несмотря на очевидную дальновидность – по аналогии с современными программами, предусматривающими оборудование всех школ и подобных учреждений простыми в управлении дефибрилляторами, которыми сможет пользоваться каждый, – эта инициатива Альдини тем не менее выгладит подозрительной, с учетом того, что подразумевалось, что он сам будет поставлять эти устройства по разумной цене.
Омерзительное занятие
Новые технологии, такие как электрошоковые устройства или переливание крови (см. текст в рамке на странице 137), и шокирующие эксперименты, подобные гальваническому оживлению Альдини и ослам Уотертона (см. текст в рамке на странице 138), свидетельствовали о том, что грань между жизнью и смертью все больше подвергалась сомнению и стиралась. Как в этом странном новом мире врач должен был понять, что жизнь абсолютно точно угасла? Неточное определение смерти грозило ужасными последствиями: преждевременным положением во гроб, внезапным воскрешением мертвецов и случаями захоронения заживо.
Запатентованный гроб поздневикторианского периода, усовершенствованная версия аналогичных устройств, которые начали появляться в конце XVIII века благодаря страху перед расхитителями могил.
В конце XVIII века наблюдался скачок в появлении историй о преждевременном погребении, и хотя не совсем понятно, сколько из них были правдивыми, страх они вызывали самый настоящий. Например, последние слова Джорджа Вашингтона были обращены к его врачу: «Похороните меня достойно, но не позволяйте класть меня в могилу менее чем через три дня после моей смерти». Эти страхи породили спрос на технологии, способные избавить от них. Были изобретены различные «безопасные гробы»: как правило, они были соединены с колокольчиками, подвешенными над могилой, чтобы лежащий в гробу в случае неожиданного возвращения в сознание мог потянуть за шнур и призвать кого-либо на помощь в этой непростой ситуации. Неизвестно, был ли на самом деле кто-нибудь похоронен заживо, не говоря уже о спасении с помощью подобного устройства; в действительности послепохоронные мероприятия представляли для врачей меньший интерес, чем возможность с уверенностью констатировать смерть. Последние слова композитора Фредерика Шопена были о том же:
«Земля душит… прикажите вскрыть мое тело, чтобы меня не похоронили заживо».
Год публикации «Франкенштейна» принес значительный прогресс в оказании срочной медицинской помощи женщинам с кровотечениями при родах (состояние, чуть не убившее Мэри Шелли после выкидыша в июне 1822 года). Попытки переливания крови предпринимались еще в те времена, когда Уильям Гарвей проводил эксперименты с кровообращением, но изначально кровь переливалась от животных к человеку; эти попытки были настолько опасны, что их запретили. Вероятно, первое успешное переливание крови от человека к человеку было выполнено в 1795 году американским врачом с говорящим именем Филип Синг Физик в Филадельфии, но о нем не сообщалось. В 1818 году английский акушер Джеймс Бланделл впервые произвел успешное переливание крови при лечении послеродового кровотечения, использовав в качестве донора мужа пациентки. Бланделл получил четыре унции (~110 мл) крови из руки мужа и с помощью шприца влил ее его жене. В дальнейшем он использовал эту технику несколько раз, и примерно в половине случаев все проходило успешно (сейчас известно, что группы крови должны соответствовать, иначе перелитая кровь будет отвергнута иммунной системой реципиента, что повлечет за собой потенциально опасные результаты).
Способы подтверждения клинической смерти были главным вопросом анатомов Королевского хирургического колледжа, где ходили истории о том, как некоторые «тела» повешенных на самом деле оживали на секционном столе Колледжа. Соответственно, тела убийц стали использоваться для экспериментов по подтверждению смерти, которые подчас сворачивали на такую мрачную и жуткую территорию, что это тревожило даже собственного профессионального анатома колледжа. Хранитель Хантеровского анатомического музея Уильям Клифт, чья задача состояла в выполнении вскрытий, вел подробные записи о своей работе. Отчет об экспериментах, производимых над телом Мартина Хогана в 1814 году, написанный его рукой, говорит о чрезвычайном стрессе и дискомфорте: повсюду вычеркнутые слова и дрожащий почерк: «…игла была немедленно введена немедленно в оболочки каждого глаза и каждого? С целью стимулирования до радужки – но видимого эффекта не наблюдалось». Это напоминает о рассказе Виктора Франкенштейна о его омерзительном занятии: «…и я часто содрогался от отвращения».
Публику Георгианской эпохи баловали незаурядными демонстрациями потенциальных возможностей науки контролировать и побеждать смерть. В жутких экспериментах Альдини и Юра (см. страницы 54–59) применялось электричество, тогда как английский натуралист и исследователь Чарльз Уотертон использовал парализующее вещество, привезенное им с берегов Амазонки. В 1814 году Уотертон вернулся в Англию с образцами кураре – яда, изготовленного из коры дерева, который аборигены Южной Америки использовали для отравления стрел или копий. Кураре (от слова uirary, которое на языке индейцев означает «убийца птиц») является паралитическим средством, останавливающим дыхание животных, вследствие чего они погибают. В 1811 году английский врач Бенджамин Броди сообщил в Королевском обществе о том, что искусственная вентиляция легких кроликов и котов, отравленных кураре (который он называл «вурара»), поддерживает функцию сердца и позволяет им дожить до момента выведении яда из организма. Вероятно, Уотертон услышал об эксперименте Броди и зашел еще дальше, приобретя колчан стрел, смазанных кураре высочайшего качества (хотя он транслитерировал первоначальный термин как «вурали»), в дебрях Амазонки, на юге Гвианы у границы с Бразилией.
По возвращении в Англию Уотертон был приглашен в Королевский ветеринарный колледж для проведения экспериментов на ослах. Одному ослу ввели яд, и он умер спустя двенадцать минут. Второму яд ввели ниже места наложения жгута, и он умер только после его снятия, когда яд смог проникнуть в кровообращение. Затем третьего осла укололи в плечо. Уотертон описывает случившееся далее так:
«Ослица получила укол вурали в плечо, и через десять минут с ней случилась клиническая смерть. В трахее был сделан надрез, через который в легкие регулярно подавался воздух в течение двух часов с помощью пары сильфонов. Животное вернулось к жизни.
Ослица подняла голову и огляделась; но подача воздуха прервалась, и снова произошла клиническая смерть. Искусственное дыхание было немедленно возобновлено и продолжалось без перерывов еще два часа. Это спасло животное от окончательной смерти: она поднялась и пошла; по ней не было заметно ни возбуждения, ни боли».
В итоге ослица восстановила силы; ее назвали Вурали и отправили «мирно доживать свой век на великолепнейших пастбищах».