Уильям Лоренс (1783–1867) являлся протеже Абернети и его последователем на посту преподавателя анатомии в Королевском хирургическом колледже. Однако, в отличие от своего богобоязненного и консервативного наставника, Лоренс жадно поглощал многие новомодные континентальные философские течения. Он учился в Гёттингенском университете в Германии у выдающегося анатома и антрополога Иоганна Фридриха Блюменбаха и в 1807 году перевел на английский язык его «Сравнительную анатомию». Блюменбах собрал, измерил и классифицировал обширную коллекцию черепов, и его труд внес огромный вклад в краниологию – изучение связи между физическим строением черепа и образом мышления. Это была противоречивая и радикально материалистическая позиция, и Блюменбах опасно приблизился к отрицанию существования души. Лоренс также был знаком с мрачными квазимеханическими теориями Биша (см. выше) и с работой радикального французского физиолога Жюльена Офре де Ламетри, чьи теории, изложенные в трактате «Человек-машина», представляли собой бескомпромиссный механистический подход к физиологии, а людей рассматривали не иначе как «перпендикулярно ползающие машины» (см. страницу 113).
Начиная с весны 1816 года, Ламетри представлял этот радикальный материализм английской публике на Хантеровских лекциях – серии престижных публичных выступлений, начатых Хантером и продолженных Абернети. К изумлению многих, Лоренс использовал эту возможность не для прославления своих предшественников, но для их унижения, подвергая витализм беспощадным нападкам. Он открыто отвергал «жизненную силу» Хантера и Абернети, настаивая на том, что человеческое тело – это лишь сложно устроенное «организованное тело», и в красках описывая, как развитие этого тела можно проследить в царстве животных «от устрицы до человека».
В данном контексте витализм представляет интерес в связи с его несомненным влиянием на мышление Мэри Шелли и написание ею «Франкенштейна»; он продолжал оставаться животрепещущей темой биологии вплоть до XX века. Однако сегодня он полностью исчез из научного дискурса. Одной из причин его исчезновения является, как описано выше, тот факт, что витализм возник в качестве ответа на, казалось бы, сверхсложный вопрос, в качестве разгадки практически нерешаемой загадки. Как еще мог крошечный комочек протоплазмы породить полноценное животное? Как еще объяснить миллион различных свойств живого организма? Прогресс в биологии, в частности в молекулярной генетике, разрешил этот вопрос, поэтому витализм больше не является полезной концепцией. Но витализм имеет и более фундаментальный изъян – порочный логический круг: это учение стремится дать объяснение, ссылаясь на себя же. Живые существа живы, потому что состоят из жизненно необходимых частиц. Жизнь определяется присутствием жизненной силы, и именно эта сила является тем свойством, которое делает жизнь уникальной. Американский биолог германского происхождения Эрнст Майр заметил: «Витализм, в сущности, уходит из научной сферы, обращаясь к неопознанному и, скорее всего, непознаваемому понятию». В частности, витализм обвиняется в том, что его правдивость невозможно доказать, так как он не предоставляет расчетов или прогнозов, которые можно было бы проверить. Американский философ немецкого происхождения К. Г. Гемпель жаловался, что виталистические гипотезы «исключают возможность проверить все утверждения об энтелехиях с помощью экспериментов, теряя, таким образом, эмпирическое значение» (иными словами, данные о них невозможно получить, проводя опыты).
Лоренс язвительно отзывался о том, как защитники витализма постоянно меняли местонахождение жизненной силы: «Чтобы было понятнее, ее сравнивают то с магнетизмом, то с электричеством, то с гальванизмом. Или же вдруг решительно утверждают, что это кислород. Это то верблюд, то кит, то все, что вам вздумается…» Лоренс отрицал всякую роль теологии или метафизики в том, что представлял чисто научным вопросом: «Теологическая теория о душе и ее отдельном существовании не имеет ничего общего с этим физиологическим вопросом… Нематериальную, духовную сущность невозможно было бы обнаружить посреди крови и кишок в секционном зале».
Резюмируя, Лоренс отверг витализм как ненаучный миф, заявив:
«Мне кажется, что эта гипотеза, или небылица о тончайшей невидимой материи, оживляющей реальные животные тела и направляющей их движения, является лишь примером соответствующей предрасположенности человека, во все времена заставлявшей его объяснять те явления, причины которых не очевидны, таинственной помощью высших и вымышленных существ».
Разъяв на части мир прекрасный
Нападки Лоренса на витализм вызвали бурную реакцию. Например, журнал Quarterly Review жаловался на то, что Лоренс просил зрителей поверить, «что не существует разницы между человеком и устрицей, за исключением того, что один обладает более развитыми органами тела, чем другая! Что все выдающиеся силы разума, мышления, воображения и памяти… – это всего лишь функция нескольких унций организованной материи, называемых мозгом». И что еще опаснее, рассуждения Лоренса содержали явные намеки на атеизм, и – как и виталистические дебаты в целом – вскоре скатились к сомнительной дихотомии между нещадно упрощающей, атеистической, преимущественно французской наукой и ее гуманной, религиозной английской версией.
Английская романтическая поэзия оказалась втянута в эту борьбу со стороны последней благодаря быстро ставшему легендой Бессмертному ужину 1817 года (см. текст в рамке на следующей странице), во время которого якобы Джон Китс обвинил Ньютона в том, что тот «погубит радугу» (на самом деле Китс говорил, что Ньютон «разрушил всю поэзию радуги», а «погубит радугу» – это строка из его более поздней поэмы «Ламия)[2]. Это отсылка к намного более ранним строкам стихотворения Вордсворта «Все наоборот», где поэт обвинял разум в том, что он «в суете напрасной природы искажает лик, разъяв на части мир прекрасный»[3].
Бенджамин Хейдон – известный художник, ревностный христианин и общественный деятель, водивший дружбу с несколькими поэтами эпохи романтизма, включая Уильяма Вордсворта, Чарльза Лэма и Джона Китса. В декабре 1817 года он пригласил их троих, в числе прочих гостей, к себе домой на званый ужин – отчасти ради того, чтобы представить Китса Вордсворту, отчасти – чтобы отпраздновать завершение половины работы над своим монументальным произведением «Вход Христа в Иерусалим», огромным полотном, которому было отведено центральное место во время трапезы. В какой-то момент гости стали беседовать на тему включения в толпу, наблюдавшую на картине за Иисусом, различных лиц, среди которых были и Вордсворт, и Китс, и другие важные фигуры эпохи Просвещения, в частности Вольтер и Ньютон. Не в меру разговорившись, Лэм начал высмеивать Вольтера, а затем перешел на Ньютона. Хейдон описал эту сцену в своей автобиографии:
«Тогда Лэм, в неописуемом приступе юмора, начал ругать меня за то, что я поместил голову Ньютона на свое полотно. “Это человек, – сказал он, – не веривший ни во что менее очевидное, чем три стороны треугольника”. А затем они с Китсом согласились, что он разрушил всю поэзию радуги, упростив ее до иридесценции. Спорить с ним было невозможно, так что нам всем пришлось выпить “за здоровье Ньютона и посрамление математики”».
Сэмюэл Тейлор Кольридж и Перси Шелли – будучи, возможно, более информированными, чем большинство присутствующих на ужине, и уж точно больше остальных погруженными в науку, – отвергали эту предполагаемую дихотомию между поэзией и наукой. Кольридж вступил в дебаты о витализме, пытаясь придерживаться золотой середины. Он отрицал, что жизнь является чем-то чисто физическим, но при этом писал: «Я вынужден отвергнуть все эти флюиды и эфиры – магнитные, электрические или вселенские, до какой бы совершенной чистоты они ни были доведены…». Кольридж (как и Декарт) переместил вопрос существования жизненной силы из области простой физиологии в связанную с ней область сознания, переведя дебаты в сферу философии сознания и спора между дуализмом и материализмом (см. страницу 109). Таким образом, его подход предсказал окончательную участь витализма, постепенно рассеявшегося под влиянием приобретения новых знаний о механизмах и возможностях физиологии и развития биологии в целом. Витализм изначально возник в качестве решения проблемы объяснения жизни и, в частности, того, как сложные организмы развились из неорганизованной и на первый взгляд простой материи, которая ничем, по сути, не отличалась от неживой. Знания о генетике, ДНК, производстве белка, межклеточной связи и многом другом эффективно развеяли все сомнения, оставив, однако, без ответа куда более необъяснимые вопросы сознания.
Момент равновесия
Мэри Годвин находилась под воздействием сразу нескольких мнений о витализме, источниками которых были: ее собственная начитанность, ее участие в интеллектуальных кругах, сконцентрированных вокруг ее отца, ее посещения медицинских показов и научных лекций, ее возлюбленный и будущий супруг Перси Шелли. Перси был пациентом и доверенным лицом Уильяма Лоренса, и их медицинские консультации проходили в разгар полемики по поводу витализма. Их разговоры переходили от жалоб на медицинскую тему к литературным и научным вопросам, и Лоренс почти наверняка просвещал и Перси, и Мэри в вопросах французского и немецкого мышления, потому что Мэри, скорее всего, время от времени сопровождала Перси во время этих визитов.
В 1814 году молодая пара отправилась на материк, так как им пришлось тайком обвенчаться из-за запрета отца Мэри на отношения с Перси. В их дневниках отмечено, что и здесь они беседовали о различных аспектах витализма. В Швейцарии в 1817 году Мэри слушала, как Перси и Байрон обсуждают полемику вокруг витализма, а присутствующий там же врач Джон Полидори, скорее всего, был готов предложить еще одно авторитетное мнение. Разделяла ли Мэри нападки Лоренса на витализм или отвергала их? Что будет сказано о витализме в ее романе? Каков