сона как стремление частично возвратиться к изоляционизму (тем более что министр принадлежал к традиционно изоляционистской Республиканской партии), тогда как он сам оставался решительным сторонником американского участия во всех мировых делах.
В любом случае, Рузвельт откладывал решение по столь кардинальному вопросу до того времени, как планы станут реальностью — атомное оружие не только пройдет испытание, но и будет использовано против неприятеля.
Видя это, Стимсон попытался усилить натиск. В начале апреля он, на этот раз письменно, предложил поделиться атомными секретами с СССР — разумеется, не безвозмездно, а ценой политических уступок, в которых он не сомневался. И вновь президент вроде бы проявил понимание, но свое решение продолжал откладывать{737}.
Трудно сказать, знал ли Стимсон о новой инициативе А. Эйнштейна и Л. Сциларда, но она явно лежала в том же русле, что и его предложения. Правда, в исторической литературе новое письмо Эйнштейна президенту часто излагается крайне неточно. Великий физик якобы обратился к Рузвельту с настойчивым предупреждением об опасности атомного оружия и необходимости обеспечить международные гарантии его неприменения, а Рузвельт ему не ответил{738}.
На самом деле письмо было значительно более осторожным да и события происходили несколько иначе. Во второй половине марта Сцилард рассказал Эйнштейну, что еще в декабре 1944 года финансист Сакс по просьбе группы физиков беседовал с Рузвельтом об атомной бомбе. Среди предложений, встретивших благожелательное отношение президента, был план, выдвинутый физиками: после окончательных испытаний ученые осуществят публичную демонстрацию нового оружия в присутствии представителей союзных и нейтральных держав, затем от своего имени или от имени правительства опубликуют краткое коммюнике с изложением сущности открытия, правительство США обратится к правительствам Германии (если война с ней не будет закончена) и Японии с требованием капитуляции. В случае отказа должно было последовать оповещение о предстоящей бомбардировке с указанием ее места и сроков, с предоставлением противнику времени, необходимого для эвакуации из угрожаемых районов всех людей и животных.
Рузвельт, однако, ничего не предпринял. Теперь Сцилард подготовил текст нового письма президенту, который Эйнштейн и подписал. В этом письме, датированном 25 марта, содержалось напоминание о первом послании Рузвельту, после которого были начаты работы над урановым проектом. Не касаясь существа дела в связи с сугубой секретностью, ученый только просил президента принять Сциларда, весьма обеспокоенного политическими вопросами, связанными с проектом{739}.
Судя по всему, письмо пришло слишком поздно. Ознакомиться с ним Рузвельт не успел.
Между тем по мере приближения окончания военных действий в Европе взаимоотношения США и СССР и соответственно Рузвельта и Сталина становились всё более напряженными. Вначале конфликт возник по частному, но исключительно важному, с точки зрения американцев, вопросу — о судьбе американских пленных, освобожденных советскими войсками. Сотрудники НКВД и военные начальники, безусловно, по команде с самой вершины, препятствовали доступу уполномоченных США к этим людям, считая пленных своего рода заложниками в предстоявшей игре, рассчитывая на новые уступки с американской стороны.
Получив об этом сообщение от Гарримана, Рузвельт 17 марта впервые обратился к Сталину с резким письмом:
«…Что касается отправки из Польши бывших американских военнопленных, то мне сообщают, что согласие на поездку генерала Дина с целью знакомства с положением американских военнопленных в Польше взято обратно. В Вашем последнем послании Вы сообщили мне, что нет нужды удовлетворять мою просьбу о разрешении американским самолетам доставлять грузы в Польшу и вывозить оттуда больных. Я располагаю сведениями, которые я считаю достоверными и надежными, что в госпиталях в Польше по-прежнему находится значительное число больных и раненых американцев, а также о том, что там находилось, наверняка несколько дней тому назад, и, возможно, всё еще находится большое количество других освобожденных американских военнопленных, или сконцентрированных в советских сборных пунктах и ожидающих отправки в Одессу, или не установивших контакта с советскими властями и бродящих небольшими группами в поисках американских офицеров связи. Говоря со всей откровенностью, я не могу понять Вашего нежелания разрешить американским офицерам связи, имеющим необходимые средства, помочь их соотечественникам в этом деле. Американское Правительство делало всё, чтобы удовлетворить любую Вашу просьбу. Сейчас я прошу Вас удовлетворить мою просьбу в этом особом деле. Пожалуйста, пригласите к себе Посла Гарримана, чтобы он смог подробно объяснить Вам все мои пожелания»{740}.
В доступе американских миссий к военнопленным Сталин отказал, но всё же в следующие месяцы большинство лиц, о которых шла речь в переписке, были постепенно переданы администрациям западных держав.
Рузвельт был крайне встревожен сообщением о произошедшем в том же марте фактическом государственном перевороте в Румынии, когда представители СССР заставили короля Михая назначить прокоммунистическое правительство во главе с Петру Грозой, однако протестовать в данном случае не счел возможным, так как был скован уже упоминавшимся устным соглашением Черчилля и Сталина в октябре 1944 года.
Но недружелюбный тон переписки возобновился, когда советским разведчикам стало известно о том, что в Цюрихе проходят беседы между представителем американского Управления стратегических служб Алленом Даллесом и генералом СС Карлом Вольфом по поводу возможной капитуляции немецких войск в северной части Италии. В этих контактах не было ничего криминального, так как Даллес от имени правительства США потребовал безоговорочной капитуляции, а Вольф обещал немедленно передать это требование главнокомандующему германскими войсками в Италии генерал-фельдмаршалу Альберту Кессельрингу. Но здесь был один весьма скользкий момент: американцы не сообщили о переговорах советской стороне, а весьма подозрительный Сталин, получив информацию о них от разведчиков, тотчас же предположил неладное — возможность подписания сепаратного мира.
Вначале посол Гарриман вынужден был оправдываться перед Молотовым, а вслед за этим 22 марта почти то же самое сделал и Рузвельт, обращаясь к Сталину:
«Мое Правительство, как Вы, конечно, поймете, должно оказывать всяческое содействие всем офицерам действующей армии, командующим вооруженными силами союзников, которые полагают, что имеется возможность заставить капитулировать войска противника в их районе. Я поступил бы совершенно неразумно, если бы занял какую-либо другую позицию или допустил какое-либо промедление, в результате чего американские вооруженные силы понесли бы излишние потери, которых можно было бы избежать. Как военный человек, Вы поймете, что необходимо быстро действовать, чтобы не упустить возможности. Так же обстояло бы дело в случае, если бы к Вашему генералу под Кенигсбергом или Данцигом противник обратился с белым флагом.
Такая капитуляция вооруженных сил противника не нарушает нашего согласованного принципа безоговорочной капитуляции и не содержит в себе никаких политических моментов.
Я буду очень рад при любом обсуждении деталей капитуляции командующим нашими американскими войсками на поле боя воспользоваться опытом и советом любых из Ваших офицеров, которые могут присутствовать, но я не могу согласиться с тем, чтобы прекратить изучение возможности капитуляции ввиду возражений, высказанных гном Молотовым по совершенно непонятным для меня причинам»{741}.
Последовала гневная отповедь Сталина, который ссылался на своих информаторов и возмущался, что происходившие события проводились втайне от русских{742}. 5 апреля Рузвельт снова писал ему, что в Берне не было никаких политических переговоров, а имели место лишь прощупывающие почву беседы, что сведения о переговорах советский лидер получил, видимо, из германских источников, стремящихся вбить клин между союзниками, и резюмировал: «В интересах наших совместных военных усилий против Германии, которые сейчас открывают блестящую перспективу быстрых успехов в деле распада германских войск, я должен по-прежнему предполагать, что Вы питаете столь же высокое доверие к моей честности и надежности, какое я всегда питал к Вашей честности и надежности». Любопытно, что в этом послании Рузвельт употребил настоящее время, когда речь шла о доверии Сталина, и прошедшее, когда говорил о своем доверии к нему. Таковы были первые порывы того зловещего ветра, который всего лишь через год приведет к началу холодной войны между СССР и западными державами.
В конце концов Рузвельт сделал примирительный жест — предложил предать происшедший инцидент забвению и выразил надежду на то, что в будущем удастся избежать подобных недоразумений. Это письмо было подписано президентом 12 апреля, всего лишь за час или два перед тем, как он потерял сознание…{743}
Пока же по поручению Рузвельта в начале 1945 года журналист Джон Картер приступил к составлению подробной картотеки видных нацистов, которая, как полагал президент, будет использована для розыска и наказания военных преступников{744}.
Кончина и память
Франклин Рузвельт планировал принять участие в намеченной на 25 апреля учредительной конференции Организации Объединенных Наций в Сан-Франциско и выступить с приветственной речью. В преддверии этой поездки он решил примерно неделю провести в Уорм-Спрингс, чтобы отдохнуть и набраться сил, которые продолжали убывать.