{186}. О'Коннор вначале был казначеем фонда, а затем стал председателем исполнительного комитета.
В Уорм-Спрингс принимали на лечение многих больных полиомиелитом. Процедуры, а также приют были бесплатными для неимущих. Рузвельт и его помощники привлекли для работы с больными первоклассных нью-йоркских врачей Лероя Хаббарда и Элен Магони. За компанию с ними и самого хозяина имения пациенты часто называли «доктором Рузвельтом». Вел он себя весьма демократично, принимал ванны в бассейне вместе с остальными.
Правда, посещения Рузвельта создавали явные неудобства для больных, так как за ним следовали помощники, охранники, журналисты. Администратор лечебного центра Е. Бун просил Рузвельта решить эту проблему, но какие-либо серьезные меры приняты не были{187}. В его появлениях здесь сохранялся элемент театральности до самого конца жизни.
Рузвельт стал считать себя специалистом по лечению страшного заболевания, которым страдал сам. В ноябре 1927 года он писал матери, что «встречается очень много случаев, которые поступают к нам от так называемых ведущих врачей, лечение которых было просто преступным, постоянно давало плохие результаты, причем виновные избегали ответственности. Мы не возбуждаем, конечно, никаких дел до тех пор, пока всё не выяснится, но мы знаем из истории десятки случаев, когда бывают ужасные ошибки»{188}. Лечение способствовало улучшению состояния страдавших тяжким недугом, а в некоторых — правда, очень редких — случаях, особенно когда речь шла о детях, приводило даже к полному выздоровлению. В личном фонде Рузвельта сохранились трогательные благодарственные письма родителей{189}.
Этот «доктор» стал заботиться и об инфраструктуре района — там стали проводить электричество (в конце 1920-х годов не более десяти процентов сельской Америки было электрифицировано), строилась дорога, прокладывалась канализационная система, был основан клуб с танцевальным залом, чайной комнатой, участками для пикников на свежем воздухе. Для пациентов организовывались экскурсии, спортивные состязания, причем они играли в волейбол и другие игры, сидя на колясках, а те, кому позволяло состояние здоровья, прыгали на костылях. Стала выходить местная газета, для которой Франклин не раз писал статьи. В 1938 году был построен новый жилой и лечебный корпус, позволивший увеличить прием посетителей, причем располагался он несколько в стороне от резиденции Рузвельта, что создавало здесь более спокойную обстановку.
О'Коннор и Рузвельт смогли организовать сбор средств. Реабилитационный центр стал превращаться в подлинную гордость штата Джорджия и, естественно, внес свою лепту в копилку Рузвельта-политика.
Правда, и здесь не удалось избежать распространенной в то время на юге США сегрегации — больные с черным цветом кожи в лечебницу не допускались. Элеонора просила мужа, чтобы для этих пациентов был построен особый корпус. Но возможности Рузвельта были ограничены. Попытка десегрегировать Уорм-Спрингс могла привести не только к публичным атакам в прессе, но и к актам насилия. Приходилось считаться с тем, что местные власти посылали в Уорм-Спрингс официальные письма по вопросам налогообложения на бланке с надписью «Белому налогоплательщику»{190}. Поэтому на просьбы негритянских организаций о допуске в Уорм-Спрингс чернокожих Рузвельт просто не отвечал, а его секретари пересылали такого рода ходатайства О'Коннору, который отделывался невразумительными ответами{191}.
Первые признаки того, что Рузвельт вновь готов появиться на сцене большой политики, стали ощутимыми во время президентской кампании 1924 года. На этих выборах республиканцы были едины. Их естественным кандидатом был действующий президент Калвин Кулидж.
Что же касается демократов, то в их лагере царила неразбериха. Она продолжалась не только первую половину года, когда происходило выдвижение кандидатов, а затем проводились праймериз — первичные выборы в пределах одной партии с целью выяснить, кого из кандидатов в наибольшей степени поддерживают ее сторонники. Борьба продолжалась и на национальном партсъезде, который на этот раз проходил в Нью-Йорке в конце июня — первой половине июля в здании под названием Медисон-сквер-гарден, где незадолго до этого располагался цирк и еще не выветрился запах животных, особенно неприятный в страшную жару, которая в это время стояла в городе. Огромное здание было построено в конце XIX века на площади (square) Медисона, от которой и получило свое название. После того как оттуда выехал цирк, здание было перестроено таким образом, чтобы могло служить местом крупнейших спортивных состязаний, выступлений знаменитых исполнителей, а также съездов с участием тысяч людей. Съезд демократов как раз и был первым использованием обширных помещений здания по новому назначению.
Съезд шел рекордное время — две с половиной недели. Борьба происходила по множеству вопросов: между «мокрыми» и «сухими» — то есть сторонниками и противниками сохранения запрета на спиртные напитки; между северянами, отстаивавшими принятие суровых мер против расистской организации Ку-клукс-клан, и представителями Юга, полагавшими, что негров следует держать в узде, а Ку-клукс-клан надо сохранять как средство устрашения борцов за расовое равноправие, лишь слегка одергивая; между решительными «воспами» (от WASP — аббревиатуры «белые англосаксонские протестанты» — White Anglo-Saxon Protestants), символизировавшими собой традицию, устойчивость, консерватизм, и сторонниками национального и религиозного разнообразия.
В значительно более широком социальном смысле это было продолжение борьбы между прогрессивным индустриальным городским Севером и консервативным, в основном остававшимся сельскохозяйственным Югом.
Борьба развернулась в основном между кандидатом южан Уильямом Мак-Эду и губернатором штата Нью-Йорк, типичным представителем северных прогрессистов Элом Смитом. Смит воплощал всё то, что было неприемлемо для южан: выступал за отмену «сухого закона», требовал соблюдения прав афроамериканцев на Юге, проповедовал терпимость к различным религиям и культурам, к тому же сам он был католиком. Короче говоря, Смит представал типичным кандидатом космополитичного Нью-Йорка, раздражая южан даже своим очень характерным нью-йоркским акцентом.
Участие в этом съезде было первым выходом Франклина Рузвельта на национальную политическую арену со времени заболевания. Он был членом делегации штата Нью-Йорк и горячо поддерживал Смита. По поручению своей и других делегаций на третий день съезда он выступил с обоснованием его кандидатуры. Опираясь одной рукой на своего шестнадцатилетнего старшего сына Джеймса, а другой на толстую трость, он вроде бы спокойно прошел из задних рядов к ораторской трибуне. Только Джеймс видел капли пота на лбу отца, который вроде бы безмятежно улыбался и кивал головой знакомым.
Когда Франклин, создавая видимость, будто рука сына служит ему только страховочным инструментом, в первый раз поднимался на трибуну, ему устроили невиданную овацию, продолжавшуюся больше трех минут, причем со своих мест поднялись и бурно приветствовали его как северяне, так и южане, несмотря на то, что именно он выдвигал кандидатуру Э. Смита.
В своей хорошо продуманной речи оратор окрестил Смита «счастливым воином на политическом поле сражений»{192}. Он напомнил о достижениях Смита на посту губернатора — о введении восьмичасового рабочего дня для женщин, о превращении гидроэлектростанций в собственность штата, что позволило сократить плату за электричество, о мерах по охране здоровья бедного сельского населения и пр. При этом Рузвельт подчеркивал, что Смиту удалось провести реформы, несмотря на ожесточенное сопротивление республиканских боссов города и могущественного руководителя их местной организации Билла Барнеса.
Газеты сообщили, что говорил он 34 минуты, закончив выступление словами великого британского поэта XIX века Уильяма Вордсворта: «Это смелый боец; это тот, которому хотел бы подражать каждый человек, у которого есть оружие».
Видимо, в сообщениях прессы о том, что после речи Рузвельта присутствовавшие не просто поднялись со своих мест и устроили ему овацию, но к тому же в течение сорока минут пели торжественные марши и веселые песни, приветствуя его возвращение в политику, было большое преувеличение, но некоторая доля правды в этом была. Однопартийцы по достоинству оценили мужество и стойкость Рузвельта. Известный публицист Уолтер Липман писал ему, что его выступление было «трогательным, выдающимся и в высшей степени красноречивым». «Мы все гордимся Вами» — так завершалось это письмо{193}.
Особенно запомнилась родным модная в то время песня «Тротуары Нью-Йорка», которую представители штата, а за ней и другие делегаты спели, перекрикивая друг друга, несколько раз{194}. Случилось так, что к Рузвельту отнеслись теплее, чем к человеку, которого он выдвигал на президентский пост. Он понял, что его будущее не полностью зависит от состояния здоровья, что появление на трибуне съезда человека, который смог превозмочь тягчайшие муки, оказалось его политическим и моральным завоеванием. Участники съезда восхищались его мужеством и решимостью продолжать общественную деятельность, несмотря ни на что…
Между тем съезд оказался в тупике. Делегаты голосовали и переголосовывали, но никак не могли избрать своего кандидата. Был поставлен неутешительный рекорд — баллотировка проводилась 103 раза! В конце концов совершенно измученные делегаты пошли на компромисс, сделав кандидатом известного только среди представителей большого бизнеса адвоката Джона Дэвиса. При этом они прекрасно понимали, что Дэвис — кандидатура совершенно катастрофическая хотя бы потому, что наиболее известные имена финансистов-миллионеров в широких кругах встречали с раздражением, а Дэвис обслуживал банкира Джона Пирпонта Моргана и был накрепко связан с его кругом.