[88] так же естественно происходит от слова douleur[89], как от слова chaleur[90] происходят слова chaleureux и chaloureux[91]. Последнее употребляется все реже, хотя оно было полезно языку и точно выражало то, что лишь частично выражает chaud[92]. Рядом с valeur[93] должно было сохраниться valeureux[94], рядом с haine — haineux[95], с peine — peineux[96], с fruit — fructueux[97], с pitié — piteux[98], с joie — jovial[99], с foi — féal[100], с cour — courtois[101], с gîte — gisant[102], с haleine — halené[103], с vanterie — vantard[104], с mensonge — mensonger[105], с coutume — coutumier;[106] существуют же вместе с part — partial[107], вместе с point — pointu и pointilleux[108], с ton — tonnant[109], с son — sonore[110], с frein — effrené[111], с front — effronté[112], с ris — ridicule[113], с loi — loyal[114], с coeur — cordial[115], с bien — benin[116], с mal — malicieux[117].
Heur[118] легко было поместить там, где не станет bonheur;[119] создав такое истинно французское прилагательное, как heureux[120], оно перестало существовать. Поэты иногда еще пользуются: им, но не столько по доброй воле, сколько по требованию размера. Issue[121] процветает, а породившее его issir[122] упразднено, в то время как fin[123] здравствует, а его детище finer[124] умерло; cesse и cesser[125] существуют на равных правах. Verd не образует больше verdoyer[126], fête — fêtoyer[127], larme — larmoyer[128], deuil — se douloir и se condouloir[129], joie — s'éjouir[130], хотя то же слово joie образует se réjouir и se conjouir, точно так же как orguefl образует s'enorgueillir[131]. Прежде о людях говорили собирательно gent;[132] это легко произносимое слово вышло из употребления, а вместе с ним и слово gentil[133]. Мы говорим diffamé[134], но забыли, что происходит оно от устарелого fame[135], часто произносим curieux[136], но не помним cure[137]. Мы отказались от si que в пользу de sorte que или de maniére que[138], от de moi в пользу pour moi или quant à moi[139], от je sais que c'est qu'un mal в пользу je sais ce que c'est qu'un mal[140], хотя говорить по-старому было проще: в первых двух случаях помогала аналогия с подобными же латинскими выражениями, а в последнем — фраза была на одно слово короче и ее удобнее было произносить в надгробных речах. Обычай выбрал par consequent вместо par conséquence[141], но en conséquence вместо en conséquent[142], façons de faire вместо maniéres de faire[143], но maniéres d'agir вместо façons d'agir;[144] предпочел глагол travailler глаголу ouvrer[145], être accoutumé — souloir[146], convenir — duire[147], faire du bruit — bruire[148], injurier — vilainer[149], piquer — poindre[150], faire ressouvenir — ramentevoir[151]. Pensées заняли место pensers[152], которые так чудесно выглядели в стихах. Мы говорим grandes actions, а не prouesses[153], louanges, а не loz[154], méchanceté, а не mauvaiseté[155], porte, а не huis[156], navire, а не nef[157], armée, а не ost[158], monastére, а не moustier[159], prairies, а не prées…[160] А ведь все эти одинаково прекрасные слова могли бы жить рядом в языке, безмерно обогащая его! Обычай путем прибавления, изъятия, перестановки или изменения нескольких букв обратил fralater в frelater[161], preuver в prouver[162], proufit в profit[163], froument в froment[164], pourfil в profil[165], pourveoir в provision[166], pourmener в promener[167], pourmenade в promenade[168]. Тот же обычай требует, чтобы прилагательные habile, utile, facile, docile, mobile, fertile[169] одинаково оканчивались и в мужском и в женском роде, тогда как vil[170] в женском роде дает vile, a subtil[171] — subtile. Он изменил старинные окончания некоторых слов, превратив scel в sceau[172], mantel в manteau[173], capel в chapeau [174], coutel в couteau[175], hamel в hameau[176], damoisel в damoiseau[177], jouvencel в jouvenceau;[178] при этом мы никак не можем сказать, что французский язык много выиграл от этих замен и подстановок. Так ли уж полезно для языка во всем подчиняться обычаю? Не лучше ли стряхнуть гнет его деспотической власти? А если следовать обычаю, то надо вместе с тем прислушиваться и к голосу разума, который подсказывает нам, как избежать путаницы, и вместе с тем помогает определять корни слов и связь, существующую между живым языком и языками, его породившими.
Лучше ли писали наши предки, чем пишем мы? Превосходим ли мы их в умении выбирать нужные слова, в изяществе слога, в ясности и сжатости изложения? Об этом много спорят, но не могут прийти ни к какому решению. Споры эти вовек не кончатся, если мы будем следовать примеру тех, кто сравнивает какого-нибудь бездарного писаку прошлого века с нашими самыми прославленными авторами, стихи Лорана{270}, которому платили деньги, чтобы он больше не писал их, со стихами Маро и Депорта