Сам термин «буржуазия» в первой половине XIX в. был широко распространен, хотя и без какого-либо четкого определения. В декабре 1847 г. правительственная газета «Le journal des Débats», стремясь показать, что буржуазия – это открытый и обширный слой французского общества, дала ей следующую характеристику: «Буржуазия – это не класс, это положение. Его достигают, его теряют. Его можно достичь работой, бережливостью, способностями. Его можно потерять вследствие праздности, расточительности и пороков. Буржуазия – это класс, двери которого открыты для всех, как на вход, так и на выход»[211].
В обществе XIX в. понятие «буржуазия» соответствовало различным социальным реалиям. Было достаточно сложно провести четкую грань между ремесленником, использующим труд пяти-шести помощников и хозяином кузницы, между торговцем с улицы Сен-Дени и марсельским судовладельцем, между преподавателем королевского колледжа и знаменитым парижским медиком. Они отличались по образу жизни и уровню культуры, имели различные политические пристрастия от консерватизма до республиканизма. Однако все они именовались «буржуазией», хотя этот термин употреблялся без какого-либо четкого определения.
Орлеанисты полагали, что средний класс, или буржуазия, является классом открытым, постоянно расширяющимся за счет вливания в него представителей других социальных страт, по мере развития их материального благосостояния и повышения образовательного уровня. Буржуазия, по мнению Гизо, не требовала для себя какой-либо исключительности и доминирования; она являлась классом, в котором «всегда хватит места для тех, кто хочет и умеет туда войти»[212].
В среде крупной финансовой буржуазии доминировала группа парижских банкиров, как их называли, «дворянство буржуазного класса»; мир крупной промышленной буржуазии составлял совсем другую категорию, то есть наблюдалось заметное социальное расслоение и разделение банковской и промышленной буржуазии. Мелкая буржуазия – владельцы магазинов и хозяева ремесленных мастерских – часто была очень близка к народу, из среды которого она вышла.
О неоднородности французской буржуазии ярко свидетельствует следующий факт: в Париже буржуазия составляла 20 % населения, однако избирательный корпус Парижа составлял 2 % жителей, то есть основная масса парижских «буржуа» – это мелкая и средняя буржуазия, не соответствовавшая избирательному цензу. 30 % парижских состояний были сосредоточены в руках 1 % населения[213].
Идея среднего класса как основы общества, как гаранта его процветания и стабильности есть сущность социально-политической концепции Гизо. Он писал в «Мемуарах», что средний класс – это «наилучшая защита принципов 1789 г., социального порядка, гражданских и политических свобод, прогресса и стабильности»[214].
Гизо являлся сторонником цензитарной демократии, отклоняя принцип народного суверенитета и идею демократии как народовластия; он был убежден, что право власти принадлежит не людям, а истине, разуму и справедливости, некоему высшему божественному закону. Носителем политического разума и справедливости Гизо считал именно «средний класс».
Само развитие цивилизации заключалось для него в постепенном развитии и преобладании среднего класса. В работе «О демократии во Франции», написанной в 1849 г., он писал: «Во все времена, для всех государственных нужд, для войны и для мира, средние классы обильно снабжали поколения людьми способными, действующими, готовыми пожертвовать собой на службе родине».
Со времени революции конца XVIII века рост влияния среднего класса являлся, по мнению Гизо, характерной чертой французской истории. В 1830 г. именно средние классы, писал он, привнесли «в это сложное предприятие дух справедливости и политической искренности… Несмотря на все страсти, на все опасности, которые их одолевали… они серьезно хотели… конституционного порядка; они уважали и поддерживали внутри страны свободу, одновременно законную и эффективную, вне – мир активный и процветающий»[215].
Термин «средний класс» Гизо трактовал очень широко: он включал в себя все социальные слои, кроме аристократии и беднейшей части населения, то есть наемных рабочих и крестьян. Средний класс для Гизо – это буржуазия в широком толковании этого социального слоя, это класс открытый, постоянно расширяющийся за счет вливания в него представителей других социальных групп, по мере развития их материального благосостояния и повышения интеллектуального уровня.
Гизо выступал за примирение старой и новой Франции, за сотрудничество всех социальных групп общества. По его мнению, во Франции в годы Июльской монархии не было больше той глубокой социальной пропасти между буржуазией и народом, подобной той, которая разделяла прежде дворянство и буржуазию. Он писал в работе «Церковь и христианское общество в 1861 г.»: «Хотят ли записать в законах, что буржуа одни будут освобождены от того или иного налога, одни будут пользоваться такими привилегиями, что никто другой не может сделаться полковником, придворным или судьей, если он не докажет, что он простолюдин? Слава Богу, политическая справедливость выше законов возмездия; эмансипированные побежденные требуют наследства прежних завоевателей. Все, что от вас хотят, это – принять равенство, вам предлагаемое»[216].
Как видим, концепция среднего класса, сформулированная Гизо, его представления о его социальном составе, его интересах весьма расплывчаты, неточны, не доведены до логического конца. Вероятно, Гизо сознательно предложил именно такую концепцию, пытаясь сгладить социальные противоречия в обществе, прикрывая интересы правящего слоя интересами безосновательно расширенного социального блока, которого на самом деле в те годы еще не существовало.
Отметим, что такая концепция среднего класса как обширного слоя, существовавшего в те годы во Франции, включающего разные социальные группы и являющегося гарантом стабильности и процветания всего общества, имела своих оппонентов. В частности, либерал, интеллектуал Алексис де Токвиль определял средний класс как вполне определенную и достаточно узкую социальную группу. Он писал: «В 1830 г. среднее сословие одержало окончательную и такую полную победу, что все политические права, все льготы, все прерогативы, вся правительственная власть оказались замкнутыми и как бы наваленными в кучу в узких рамках этого одного сословия, в которое был закрыт доступ легально всем, кто стоял ниже, а фактически всем, кто стоял выше. Таким образом, среднее сословие сделалось единственным руководителем общества, даже, можно сказать, взяло его в арендное содержание. Оно заместило все должности, до крайности увеличило их число и приучилось жить почти столько же за счет государственной казны, сколько своим собственным трудом»[217]. Как видим, Токвиль, сожалевший о подавлении аристократии «демократией», определял средний класс скорее как крупную торгово-промышленную, финансовую и аграрную буржуазию.
Итак, как либералы в годы Июльской монархии, так и современные исследователи именно средний слой определяют как основу общества, как гарант социальной стабильности и экономического благосостояния. Однако, если в современных условиях средний класс сохраняет свое благополучие во многом благодаря активной социальной политике и помощи со стороны государства, то либералы-орлеанисты, считая средний класс открытым социальным слоем, однако, не стремились расширять его путем активной социальной политики, считая ее уделом частных благотворительных организаций. Рассуждая о среднем классе, они имели в виду, прежде всего, класс политический, игнорируя экономический аспект. Отметим, что еще со времен Реставрации политическая экономия рассматривалась во Франции как дисциплина подозрительная, по причине своей кажущейся связи с философией и идеологией XVIII века (в условиях антипросветительской реакции в постреволюционной Франции).
Положение о том, что активная социальная государственная политика приведет к нивелированию заслуг каждой отдельно взятой личности, была неразрывно связана с интерпретацией умеренными либералами идеи равенства, одной из самых противоречивых и неоднозначных категорий либерализма. Французские либералы сформулировали концепцию равных и неравных прав. Они полагали, что все люди по факту своего рождения обладают равными неотъемлемыми правами, среди которых наиболее важные – права на жизнь, свободу, собственность. В то же время люди не равны ни по биологическим параметрам, ни по уму, ни по нравственному облику. Либералы-орлеанисты в духе современного неоклассического либерализма и консерватизма исходили из представления о естественном неравенстве людей, считая, что попытки искусственного выравнивая их экономического положения через вмешательство государства приводят к элиминации стимулов частной предпринимательской инициативы и препятствуют экономическому развитию. Как писал Гизо в своих «Мемуарах», «долг правительства – прийти на помощь обездоленным классам, помочь им в их растущем стремлении к благам цивилизации. В этом нет ничего более очевидного и более святого. Но это должно делать не государство, а сами люди»[218].
В этом отношении Гизо придерживался базового для классического либерализма принципа laisser-faire («позволяйте делать») – представления о том, что социальное творчество освобожденного человека и естественный, нерегламентированный ход общественного развития могут наилучшим образом решить практически все проблемы, стоящие перед человечеством. Такой подход во многом был связан с интерпретацией категории свободы классическими либералами, которая воспринималась ими сквозь призму проблемы освобождения, эмансипации личности в условиях распада феодального общества, когда складывались основы особого негативного понимания свободы как «свободы от» – от диктата общества, искусственных, навязанных извне ценностей, внешних ограничений.