Утверждение о том, что законной является только власть численного большинства, Гизо считал разрушительным для свободы; власть не может и не должна принадлежать численному большинству: «справедливость и мудрость не всегда встречаются в желаниях численного большинства»[259]. Разве в большинстве, спрашивает Гизо, сосредоточены все нравственные добродетели, все человеческие идеалы? Большинство – это безличная и посредственная масса, а власть должна принадлежать людям наиболее способным и достойным.
Идея равенства людей, с точки зрения Гизо, являлась разрушительной для прогресса общества. Да, люди являются равными от природы, и «это природное сходство предоставляет им права, равные и священные для всех»[260]. Но, с другой стороны, продолжает Гизо, люди являются неравными по своим способностям, задаткам, чертам характера, талантам, добродетелям. Соответственно, существуют права, распределяющиеся согласно неравенству, существующему в обществе, согласно заслугам каждого отдельного человека. К числу таких прав относятся политические права, в том числе избирательное право. Именно это неравенство людей, по мнению Гизо, «является одной из самых могущественных причин, притягивающих людей друг к другу, делающих их необходимыми друг для друга, и, таким образом, формирующих общество»[261]. Итак, он полагал, что все люди являются равными в том отношении, что они – люди, и что они равны перед законом, но в то же время физически и психологически люди отнюдь не равны. Таким образом, естественно-правовую теорию Гизо рассматривал только с точки зрения юридического права, в смысле равенства перед законом.
В условиях антипросветительской реакции, наблюдавшейся во Франции в годы Реставрации, позиция Гизо по отношению к Просвещению не могла быть однозначной. С одной стороны, либералы XIX века – это наследники идей умеренного Просвещения, прежде всего, Ш.-Л. Монтескье. С другой стороны, Гизо выражал свое несогласие с важнейшими идеями Просвещения, выделяя три главные ошибки философов-просветителей: волюнтаризм, теорию народного суверенитета, и, что менее понятно, теорию общественного договора. Гизо был не согласен с концепцией «благородного дикаря» Ж.-Ж. Руссо, считая ложной саму веру во всемогущество человека, в то, что человек является хозяином общества и самого себя[262]. Гизо отмечал, что человек «способен одновременно и на хорошее, и на плохое, он одновременно и свободен, и зависим»[263]. Если человек забывает это, он неправильно оценивает самого себя и не может верно определить свое место в мире; он забывает Бога и ставит себя на его место. Именно в плену этого заблуждения пребывало, по мнению Гизо, «поколение 1789 года»: «Это здесь яд, который так быстро отравил благотворный источник французской революции и примешал столько зла к таким превосходным замыслам и надеждам»[264]. Поэтому Гизо предостерегал своих соотечественников от абсолютизации любых политических доктрин. В «Истории цивилизации в Европе» он отмечал: «…Человеческий дух достиг почти абсолютной власти, в свою очередь, он возымел чрезмерное доверие к самому себе…»[265] Как следствие, «…обладание неограниченной властью имело в это время пагубное влияние на человеческий дух, он совратился с истинного пути своего, с презрением и ненавистью стал относиться к действительным фактам и общепринятым идеям, а эта незаконная ненависть привела его к заблуждению и тирании»[266].
Принимая Революцию как закономерное историческое явление, обусловленное серьезными причинами, Гизо отвергал сопровождавшие ее произвол и насилие. Он отмечал разительный контраст между первыми шагами революции и ее дальнейшим развитием, «между надеждами сегодняшнего дня и тем спектаклем, который развернулся назавтра. Какие расстояния, какая пропасть между 1789 и 1793 годом! Всего за четыре года Франция одолела этот путь и упала в бездну в тот самый момент, когда она уже стучалась в двери рая, созданного своими собственными руками!»[267] Гизо спрашивал себя: «Как такая невероятная катастрофа не оставила после себя только впечатление страха и ужаса?.. Как столько ужасных, сумасшедших и абсурдных преступлений, столько неслыханных страданий и возмутительных ударов по человеческой совести, человеческому сердцу и здравому смыслу могли быть так сглажены и почти прощены… так воспеты в литературе и живописи, так обольщали и пленяли человеческое воображение?..»[268] Обобщая особенности развития революции как таковой, Гизо сделал вывод о том, что революции являются глубоко несовершенными, даже самые благотворные из них. Люди, «делавшие» революцию, были, по мнению Гизо, далеко не идеальными: «…большинство было, по правде говоря, только людьми посредственными и простыми… декламаторами, упивавшимися своими собственными речами, или же были злобными и завистливыми заговорщиками»[269]. Он подчеркивал, что революция неизбежно подвергается опасности захлебнуться в крови; революция «…сама по себе уже есть беспорядок, страстный и безвестный, который ввергает общество в великие бедствия, великие опасности, великие злодейства»[270]. Гизо повторял: какой бы необходимой и закономерной ни была революция, она «подвергает общество великим смутам, и оно долгое время остается в положении шатком и опасном»[271].
Гизо продолжал развивать мысль Руайе-Коллара и вообще французских либералов начала XIX века о переплетении созидательных и разрушительных тенденций в революции. Он был категорически не согласен с теми приверженцами Старого порядка, для которых само слово «революция» стало синонимом преступления, безумия, бедствия, которые не признавали в «этих вулканических потрясениях человеческих обществ никакого хорошего принципа, никакого положительного результата»[272]. Руайе-Коллар был прав, утверждая, что революция «совершила много отрицательного, но и много положительного; она была источником многих заблуждений, но и являлась также отправной точкой многих истин»[273]. Для всех доктринеров была характерна идея Гизо, высказанная им с преподавательской кафедры: революция – это высшая стадия многовековой эволюции, нашедшая свое завершение в обществе равенства перед законом и преобладания средних классов. Ш. Ремюза писал: «Говорить только о зле, совершавшемся революцией, – это абсурд. Она была закономерна, но почти всегда была не права в своих действиях»[274]. Осуждая якобинский террор, Гизо, чей отец погиб на гильотине, писал: «Террор погубил революцию. Но террор – это не вся революция, он был случаем, которого могло и не быть»[275] (хотя Гизо полагал, что в ходе каждой революции выявляются и консолидируются деятели, являющиеся приверженцами экстремистских взглядов).
Гизо постоянно подчеркивал: какими бы благими целями не руководствовалась революция, к каким бы идеалам она ни призывала, она была войной. Война привела к победе: победе равенства над привилегиями, третьего сословия над дворянством и духовенством[276]. Французский политический деятель конца XIX в. Жюль Симон отмечал, что Гизо был «пылким другом революции 1789 года и пылким врагом революции 1793 года»[277]. Сам Гизо отмечал: «Мудрая революция меня возвысила, и я не хочу опускаться», но «революция жестокая меня поразила, она разрушила мою страну; я не хочу ей позволить возродиться»[278].
Поэтому реальный смысл революции заключался для Гизо в том, чтобы завершить ее, то есть поддержать революцию в принципах 1789 года и воспроизвести некий эквивалент Славной революции в Англии. П. Розанваллон верно отмечал, что Гизо пытался интегрировать в новое общество позитивные моменты революции (свободу и равенство перед законами) и отбросить негативные (якобинский террор и наполеоновскую диктатуру)[279], хотя отношение Гизо к Наполеону I и его режиму было далеко не однозначным. Гизо восхищался 1789 годом как величайшей датой социальной эмансипации среднего класса, но он ненавидел, как отмечал Франсуа Фюре, нескончаемый поток политических насилий, сопровождавших революцию. Гизо, по справедливому замечанию Фюре, настаивал на необходимости фиксировать государственные учреждения во Франции, вместо того, чтобы их постоянно изменять[280].
Выделяя положительные и отрицательные стороны революции, Гизо считал, что она была права в своих принципах и своих намерениях: «рассматриваемая с этой точки зрения, она предполагала ввести справедливость, то есть власть нравственного закона в отношения граждан между собой и в их отношения с правительством»[281]. Но, если рассматривать революцию как событие, имевшее дату начала и конца, то революция, по мнению Гизо, была реваншем, триумфом и местью большинства, долгое время угнетаемого господствовавшим меньшинством[282]. Революция стремилась к установлению справедливости, и в то же время была упорной ожесточенной борьбой: «Справедливость для всех, но война против некоторых – это неизбежное следствие революции»