«Что же случилось с революцией?» – задается вопросом Гизо. «Первые и единодушные надежды были обмануты, вместо гармоничного прогресса французского общества в недрах политической свободы во Франции разразилась гражданская война, свободу сменила тирания; различные классы и партии устали от разрушения и саморазрушения; победители бродят, шатаясь, среди созданных ими самими развалин; они бы хотели остановиться, но не могут. Старого порядка уже не существовало, а нового еще не существовало; национальная независимость, без конца героически защищаемая, постоянно подвергалась опасностям»[284]. И в это самое время «явился Бонапарт, чтобы скоро стать Наполеоном»[285]. Именно он, по мнению Гизо, совершил то, к чему тщетно взывала Франция при терроре: произошла «реакция революции против самой себя»[286], то есть «консолидация важнейших завоеваний революции с отказом от некоторых ее самых законных чаяний и самых возвышенных надежд»[287].
Если современные исследователи склонны ограничивать Французскую революцию 1799 годом, то Гизо считает период с 1789 по 1799 г. лишь первым этапом революции. Второй этап – это эпоха Консульства и Империи (1799–1814). Для Гизо, при его неоднозначной оценке личности Наполеона, годы Консульства и Первой империи явились наивысшим этапом революции, когда произошло упрочение ее основных завоеваний.
В отношении к самому Наполеону ярко проявилась оценка Гизо роли личности в истории: «В кризисные моменты своей истории народы не могут обойтись без великого человека… Когда он пришел… Франция признала в нем того, кого она ждала. Он шел вперед, она следовала за ним»[288]. Заслуга Наполеона, по мнению Гизо, состояла в том, что он восстановил во Франции «социальную конструкцию», то есть создал органы государственного правления, преодолев анархию и разрушение. Наполеон, по словам Гизо, сумел возвести на революционных руинах органы новой французской государственности, взяв все лучшее, что было создано в годы революции; он сумел реабилитировать и упрочить во Франции государственную власть, «пережившую упадок и деградацию»[289].
Гизо полагал, что обладал инстинктом и даром управлять людьми: «Власть возрождалась и крепла в той мере, в какой возвышался сам Наполеон; это была власть персонифицированная»[290]. Конкордат, заключенный Наполеоном в 1802 г., Гизо считал ярким доказательством нравственного гения и практического здравого смысла Наполеона: он правильно понимал «служебную» роль церкви в государстве[291]. Эта идея о гармоничном взаимодействии церкви и государства была очень характерна для Гизо.
Почему же империя Наполеона рухнула? Ответ для Гизо однозначен: Наполеон, как и его предшественники, пренебрегал правами и свободами человека. Для него политическая свобода – это единственная эффективная гарантия безопасности частных интересов, право – это единственная эффективная гарантия во взаимоотношениях между людьми, между обществом и органами власти, а также в международных отношениях[292]. Историческая миссия Наполеона, по мнению Гизо, заключалась в том, чтобы продолжить революционные преобразования, и в то же время не допустить нового насилия; установить порядок в недрах общества и заставить уважать Францию на международной арене. Наполеон выполнил свою задачу «с гениальным успехом»[293]. Но, в то же время, продолжает Гизо, в своих действиях Наполеон руководствовался «фантазиями своих мыслей и страстей, и, вместо того, чтобы направить Францию в нужное ей русло, вовлек ее в новый виток крайностей и ужаса, в заблуждения революционного духа и анархии»[294]. Наполеон отступил от своей исторической роли, от задач, возложенных на него историей, он перестал выполнять общественные потребности.
И еще одна революция, Июльская, означавшая для Гизо возможность воплощения теоретических принципов в жизнь. Поэтому все дифирамбы достаются ей; Гизо – это настоящий певец Июльской революции, хотя, как известно, либералы ее не готовили, а совершил ее, прежде всего, парижский народ. Для Гизо Июльская революция явилась окончательной победой постреволюционной Франции над дореволюционной, окончательной победой среднего класса. Если общей целью всех революций, по мнению Гизо, была борьба с анархией или тиранией, борьба за осуществление важнейших социальных и политических реформ, которые абсолютная власть не смогла осуществить[295], то характер и цели Июльской революции были совсем иными. Предпринятая от имени нарушенных Карлом X законов и с целью их защиты, она была призвана восстановить законный порядок, но одновременно наносила серьезный удар по королевской власти[296]. Революция, по мнению Гизо, не могла ограничиться простым восстановлением попранных законов: она должна была осуществить «глубокие общественные преобразования и создать прочную и разумную власть»[297]. Умеренный либерал, Гизо подчеркивал консервативный оттенок этой революции: Франция «хотела революции, которая не была бы революцией, и которая дала бы ей, одновременно, порядок и свободу»[298]. Он отмечал значительное сходство Революции 1830 г. во Франции и Славной революции 1688–1689 гг., которая также, по его мнению, «была делом чистой обороны, и обороны вынужденной: в этом первопричина ее успеха»[299]. Славная революция была «точна и определительна в своих целях»[300], она «не вызывалась изменять основы общественной жизни и судьбы человечества; она отстаивала известную веру, известные законы, положительные права, и этим ограничивались все ее притязания и помышления. Она произвела революцию гордую и в то же время скромную, которая дала народу новых вождей и новые гарантии, но которая, как скоро эта цель была достигнута, сочла себя удовлетворенною и остановилась, не желая чего-нибудь меньшего, но не имея притязаний и на большее»[301]. Другая важная заслуга Славной революции, по мнению Гизо, заключалась в том, что она была совершена не народом, а «организованными политическими партиями, и при том организованными задолго до революции»[302]. Тори и виги были образованы не для того, «чтобы ниспровергать установленный порядок: это были партии легального правления, а не партии заговора и восстания. Они были доведены до того, что изменили государственное правление; они родились не для этой цели и без труда возвратились к порядку…»[303]. При этом Гизо подчеркивал, что виги и тори действовали солидарно, а не боролись друг с другом, как это было во Франции в годы Революции конца XVIII в., или как это произошло после Июльской революции. Гизо был не согласен с утверждением, что Славная революция – это революция верхов, дело аристократии, революция антинародная[304]. Эта революция, по его мнению, была совершена в интересах всего общества, в ее ходе были осуществлены две важнейшие идеи: провозглашены гарантии личных прав всех членов общества и усилена роль парламента в управлении государством[305]. Славная революция, по мнению Гизо, была народной по принципам и результатам, но аристократической по исполнению и движущим силам. Английская нация была «доведена» до революции и прибегла к ней лишь как к крайней мере, «чтобы спасти свою веру, свои законы, свою свободу и осуществить ее с помощью «друзей порядка», а не «революционеров»[306]. «Дело английского народа восторжествовало через английскую аристократию»; в этом, по мнению Гизо, заключался «великий характер революции 1689 г.»[307]. Этого, сожалел Гизо, не произошло во Франции в 1830 г.; дух консенсуса и социальной гармонии, как и в годы Революции конца XVIII в., уступил место народным страстям; после победы Июльской революции согласие в стане победителей сменилось ожесточенной борьбой между сторонниками группы Движения, выступавшими за углубление революции и приверженцами группы Сопротивления, убежденными, что необходимо остановиться на достигнутом.
Несмотря на то, что Июльская революция была для Гизо «самым разумным, самым тихим и кратким из этих потрясений»[308], «восхищаясь такими всеобщими чувствами, такими проявлениями могущества разума… и героической сдержанностью», Гизо «содрогался, видя возвышающуюся и возрастающую, с минуты на минуту, огромную волну безумных идей, брутальных страстей, порочных поползновений, ужасных фантазий, готовых разразиться и все потопить»[309]. Июльская революция, подчеркивал Гизо, была совершена не «законной властью», а «народным восстанием»[310]. «Вместе с изумительным возвышением народного духа тотчас же явилась и величайшая национальная опасность»: Франция снова подверглась опасности впасть в хаос революции. К счастью, продолжает он, «в это самое время, посреди хаотичного волнения, восстановилась политика порядка, сохранения законной свободы»