. Гизо обосновался в Хертфорд-Хауз, в здании посольства Франции, на Манчестер Сквер.
Княгиня Ливен «заочно» ввела Гизо в высший свет лондонского общества. Как писал французский исследователь Эрнест Доде, «никто не мог быть для него лучшим гидом, чем княгиня Ливен, знавшая Англию и проживавшая здесь на протяжении двадцати двух лет»[408].
Когда Гизо появился в Лондоне, высшее общество нашло его немного parvenu, выскочкой. Считали, что он слишком открыто выражал свою радость по поводу занимаемого им столь высокого и ответственного поста; свою боязнь, дабы кто-либо не нарушил его прав; отмечали, что он слишком спешил предложить руку хозяйке дома, куда бывал приглашен. Гизо, стремясь успокоить княгиню, писал ей: «Не думайте, что я принимаю все приглашения без разбору. Я их уже много отклонил и еще больше отклоню»[409].
3 марта 1840 г. княгиня Ливен дала ему очень разумный совет: «…оставайтесь таким, какой Вы есть, серьезным, сосредоточенным и естественным. Берегите себя от упоения Вашим новым положением. Не забывайте, что Вы живете в стеклянном доме. Англичане гораздо умнее и хитрее, чем о них думают, и замечательно наблюдательны и любопытны, хотя делают вид, что на многое не обращают внимания»[410]. Искушенная в дипломатии, прожившая много лет в Англии, Дарья Христофоровна напутствовала Гизо: «В целом Вы не должны никому доверять, и Вы должны быть очень осторожны в суждениях, я Вам никогда не устану это повторять. В дипломатии одно неосторожное слово может иметь очень много последствий… Дипломатия – это профессия, как и любая другая, и только занимаясь ею, можно ее постичь»[411].
В целом начало дипломатической карьеры Гизо было удачным. Ливен писала своей давней подруге Эмили Каупер, ставшей в декабре 1839 г. супругой лорда Пальмерстона: «Я нахожу, что г-н Гизо совершил удачный дебют. Он написал мне всего лишь несколько строк, но он в восторге. Он очень высокого мнения о вашем муже, его ясном и практичном уме»[412]. Княгиня сообщала Гизо о реакции англичан: «Вчера я была у леди Гренвил. Она мне прочитала письмо своего брата, который отзывается о Вас в превосходной манере. Вы достигли большого успеха, Ваш степенный вид, Ваши манеры и разговор всех очаровали. Леди Каупер также хорошо о Вас отзывалась. Она говорит, что Вы вызываете всеобщее любопытство, что все хотят с Вами познакомиться, и что все очень довольны Вами. По ее словам, королева также была с Вами очень любезна»[413]. Леди
Пальмерстон писала княгине: «Я на самом деле считаю, что г-ну Гизо здесь нравится. Все здесь ново для него, и он философски осматривает сцену. Очевидно, что и он понравился здесь. У него превосходные манеры, интересный и содержательный разговор… По своим манерам он больше принадлежит к Старому порядку, чем к новой власти, и это то, что мне в нем особенно нравится»[414].
Резюмируя все эти положительные отклики, княгиня писала Гизо 30 марта: «Во всех письмах говорится о Вас с энтузиазмом. Но я считаю своим долгом, сообщая Вам это, добавить: оставайтесь таким, какой Вы есть. Я знала много людей, которые забывали это. Но, простите, я забыла, что Вы ни на кого не похожи»[415].
Гизо пытался следовать советам Дарьи Христофоровны, обо всем ей детально докладывал; по ее совету он отказался от ложи в Опере. «Будьте спокойны, – писал он княгине, – у меня не будет ложи в Опере! Я даже туда не буду ходить. Почему Вы думаете, что я должен изменить моим вкусам и привычкам. Я уверен, что спектакль мне бы не понравился. Я Вам это часто говорил: я никогда не умел развлекаться один; мне необходимо, необходимо абсолютно разделять всякое живое удовольствие и всякие нежные эмоции»[416].
Между тем вскоре княгине показалось, что Гизо недостаточно внимал ее советам. 4 апреля она писала ему: «Кто же обедает у г-на Маберли? Его жена самая развратная женщина в Лондоне. Гости, по-видимому, вполне соответствовали этому. По правде сказать, муж мой, скорее, переплыл бы Темзу вплавь, чем согласился бы обедать у этих людей, а он далеко не имел репутации такого серьезного человека, как Вы. Если Вы будете принимать, таким образом, приглашения всякого, то настоящий «свет» не будет уже считать за честь пригласить вас к обеду»[417].
Сама Дарья Христофоровна, оставаясь в Париже, держала Гизо в курсе всего, что там происходило. Ее письма можно считать настоящей политической хроникой. Княгиня пристально наблюдала за политическими дебатами и особенно усердно посещала заседания палаты, тщательно информируя Гизо обо всем, что там говорилось и происходило. Через несколько дней после формирования во Франции министерства во главе с Тьером, политическим противником Гизо, она писала в Лондон: «Вчера я была на заседании палаты. Тьер занял свое место на скамье министров с явным удовольствием. Он монотонно и не очень громко прочел речь. Однако встречен он был весьма холодно»[418].
Несколько месяцев спустя, в письме от 28 мая 1840 г. она подробно описывала свою встречу с Тьером на обеде у российского посла.
«Я веду дело так, чтобы моим преемником мог быть не кто иной, как г-н Гизо.
– Иначе говоря, вы ведете дело так, чтобы остаться у власти навсегда?
– О, разумеется! Я молод и я знаю отлично, что когда-нибудь я укреплю свои позиции; но когда это будет, я не знаю. Увидим. Но если г-н Гизо соскучится в Лондоне, я устрою его здесь»[419]. Как известно, Гизо «соскучился» весьма скоро и 29 октября того же года возглавил министерство иностранных дел в кабинете Н. Сульта.
Гизо также, помимо трогательного выражения своих чувств, в своих письмах создавал яркие портреты людей, с которыми он встречался в Великобритании и описывал события, свидетелем которых он являлся. Вскоре после приезда в Лондон он встретился с герцогом Артуром Веллингтоном: «Я видел герцога Веллингтона, – писал он 6 марта 1840 г. – Грустное зрелище, такое же грустное, какое представляет Поццо (имеет в виду бывшего посла России во Франции графа К.О. Поццо ди Борго. – Н.Т.); он стал на три или на четыре дюйма меньше ростом, похудел, шатается, смотрит на вас блуждающим, потухшим взглядом, в котором уже отражается душа, готовая отлететь от мира сего, говорит дрожащим голосом, до того слабым, что он напоминает прощальный вздох. Душевно он еще не дошел до того состояния, как Поццо; ум его еще действует, но это стоит ему больших усилий воли и утомляет его»[420].
Гизо весьма увлекательно описывал состояние высшего лондонского общества, например, концерт у королевы Виктории, где звучала «прекрасная, но холодная музыка»: «Королева следила за исполнением, по-видимому, с большим интересом, чем ее гости. Принц Альберт дремал. Она взглядывала на него, улыбалась, но, по-видимому, досадовала и толкала его локтем. Он просыпался и, проснувшись, выражал одобрение, кивая головою, затем снова засыпал. Тогда королева опять принималась будить его»[421].
Через три месяца после приезда в Лондон Гизо было поручено вести переговоры с английским правительством относительно возможности перевозки останков Наполеона с острова св. Елены в Париж. Эта идея являлась давней затеей Тьера. Убежденный, что Франции нечего опасаться угрозы бонапартизма, он стремился доказать французам, что из всех политических деятелей Июльской революции именно он был самым пламенным патриотом.
7 мая 1840 г. Гизо получил письмо Тьера, в котором ему предлагалось начать переговоры с лордом Пальмерстоном по этому вопросу. В тот же день посол виделся с английским министром и получил от него согласие. «Вот истинно французская просьба, – писал Пальмерстон своему брату, показывая этим, что он вполне понимал, насколько опрометчив был этот шаг французского правительства. – Но с нашей стороны было бы нелепо отвечать отказом. Поэтому мы решили дать свое согласие как можно скорее и охотнее»[422].
В официальной депеше лорду Гренвилу, английскому послу в Париже, Пальмерстон, намекая на национальную вражду между английским и французским народами, отмечал: «Правительство Ее Величества надеется, что если подобные чувства существуют до сих пор, они будут погребены в могиле, в которую будут опущены останки Наполеона»[423].
Почему Пальмерстон так легко уступил просьбе французской стороны? Вероятно, он надеялся отстоять свою позицию в более важном Восточном вопросе, для урегулирования которого Гизо и был направлен в Лондон. К тому же Пальмерстон полагал, что перезахоронение праха Наполеона только ослабит Францию, поскольку дестабилизирует внутреннюю ситуацию в стране и создаст немалые затруднения для правительства.
10 мая Гизо сообщил Ливен об успехе своей миссии: «Я провел за три дня переговоры по одному делу, которое наделает немало шума. С лордом Пальмерстоном приятно иметь дело, когда он одного мнения с вами. Он ведет его быстро и без фокусов»[424].
Со своей стороны, Ливен писала Гизо о реакции во Франции на это событие и выражала опасения, что эта акция может иметь негативные последствия для социального порядка и спокойствия во Франции. Она писала 13 мая: «Воспретят ли семейству Бонапарта присутствовать при погребении его останков? Это было бы неслыханной несправедливостью. Но дозволить это было бы опасно. Так как эта церемония придется, быть может, на момент новых выборов, то не будет ли это подстроено левой? Словом, все это довольно странно… Я нахожу, что одинаково трудно позволить это и запретить. Несомненно одно, – что вы создали себе этим очень большие затруднения»