Либерально-консервативный синтез проявился и в весьма своеобразной интерпретации «принципа невмешательства». Долгое время как во французской, так и в отечественной исторической науке он трактовался весьма однозначно, а именно как отступление от идеалов 1830 года, как пассивное содействие политике, направленной на подавление национально-освободительных движений.
Идея невмешательства во внутренние дела других государств – это один из главных постулатов политики Сопротивления. Умеренные либералы сформулировали этот принцип в качестве противовеса идее Священного союза о легитимности вмешательства во внутренние дела государства, представляющего угрозу для существования абсолютистских режимов. Франция, в которой только что победила революция, объявляла, таким образом, нелегитимным вмешательство абсолютистских дворов в ее внутренние проблемы.
Герцог де Брой, сравнивая принцип невмешательства с личной свободой, отмечал: «Я являюсь хозяином у себя, и никто не имеет права проникать ко мне без моего согласия… Если мой сосед намеревается вмешаться в мои дела, я не только имею право противодействовать его вмешательству, но вправе подавить его, призвав на помощь всех других моих соседей, имеющих косвенный, но легитимный интерес к сохранению свободы каждого человека и безопасности каждого жилища. Так и между государствами: каждый у себя, каждый за себя; все, по необходимости, за или против каждого, согласно обстоятельствам»[465].
Как видим, де Брой полагал, что принцип невмешательства отнюдь не означал пассивной линии поведения. По его мнению, в случае угрозы свободы и независимости какой-либо страны, другие державы могут и даже обязаны прийти ей на помощь.
Именно исходя из такой интерпретации принципа невмешательства, французское правительство на практике осуществляло действия, в частности по вопросу о судьбе Бельгии, которые, на первый взгляд, как будто бы порывали с провозглашенным принципом. Именно исходя из такой трактовки принципа невмешательства, как сторонники политики Луи Филиппа, так и представители оппозиции называли его «двойным принципом». По словам посла Российской империи во Франции графа К.О. Поццо ди Борго, «Франция, постоянно твердя о невмешательстве, без конца проводила противоположную политику»[466].
Как видим, французское правительство, беря на себя обязательство не вмешиваться во внутренние дела других государств, оговаривало, что если ситуация в какой-либо стране будет представлять угрозу национальной безопасности Франции или если во внутренние дела какого-либо государства вмешается третья держава, что также будет представлять опасность для Франции, или будет угрожать европейскому равновесию, то Франция могла прибегнуть к вооруженному вмешательству в дела другого государства, опять- таки, исходя из принципа невмешательства.
Отметим, что Гизо, не идеализируя этот принцип (он писал, что он не является лучшим, и «есть тысячи причин его ненавидеть»), в то же время отмечал, что Франция «должна выбирать между уважением свободы народов, принципом невмешательства и новыми идеями подчинить Европу… Это выбор между системой мирного, конституционного влияния и революционной вооруженной пропагандой»[467].
Следование принципам «Realpolitik» проявилось и в колониальной политике Франции. Политика, направленная на завоевание Алжира, и порывавшая с либеральными идеями недопущения войны, оправдывалась орлеанистами с позиций национальных интересов Франции, что было свойственно консерваторам. Аналогичными соображениями объясняется и политика Гизо, направленная на сближение с «идеологическими противниками» Франции – Австрией и Россией после охлаждения отношений с Великобританией из-за «испанских браков»[468].
Урегулирование Восточного вопроса
Несмотря на внешнюю воинственность, Франция воевать отнюдь не собиралась, рассматривая создание укреплений и вооружения как дело мира, а не войны. К началу 1841 г. страна уже оправилась от лихорадочного возбуждения, охватившего ее после подписания Конвенции 15 июля и воинственных призывов Тьера. Как доносил граф Пален, «идея мира вытеснила чувство беспокойства, так неистово будоражившее умы перспективой неизбежного военного столкновения, и Франция снова вернулась к своим повседневным заботам»[469]. Газета «Московские ведомости» от 1 февраля 1841 г., помещая публикации о политической полемике во французском парламенте по вопросу о создании укреплений вокруг Парижа, подметила такую важную деталь, как равнодушие парижан к парламентским прениям по этой важной проблеме.
О стремлении Франции выйти из состояния изоляции, но проводить политику «вооруженного мира», сообщала и Дарья Христофоровна. Она писала брату Александру 26 февраля (10 марта) 1841 г., что политика Гизо «встречает самую большую поддержку в обеих палатах… Изоляция может прекратиться, он этого очень желает, он хочет освободить свою страну от тяжкого бремени, которое она вынуждена нести. Но он хочет оставаться свободным в своих действиях»[470].
Постепенно меняется и отношение европейских держав к политике французского правительства. Лидеры европейской дипломатии ясно осознавали, что соглашение по делам Востока без участия Франции могло носить только временный характер, и считали целесообразным подключить Францию к «европейскому концерту». Герцогиня де Дино писала 2 января 1841 г. о переменах в позициях европейских дворов: «Гизо сообщил мне о депешах из Санкт-Петербурга, Вены, Лондона, отовсюду превосходных. Везде ощущается желание ввести Францию в европейский концерт, стремление пойти ей навстречу… Мир восстановлен, и я сказала бы, даже больше, чем мир»[471].
Ливен отмечала постепенное снятие международной напряженности, подчеркивая заинтересованность как Франции, так и остальных участников «европейского концерта» восстановить его в прежнем составе. Она писала брату о постепенной нормализации ситуации в Германии и снижении там накала антифранцузских страстей: «Воинственный пыл здесь весьма охладел, и никто не призывает к войне. Поведение Франции вызывает уважение»[472].
В начале января 1841 г. Ливен сообщала герцогине де Дино об изменившихся настроениях санкт-петербургского двора по отношению к Франции: «Тон последних сообщений подтверждает, что Россия искренне желает видеть Францию, вошедшую в европейский концерт. Россия выступает за сохранение нынешнего министерства. Эти сообщения, которые специалисты расценивают как наиболее дружелюбные из когда-либо поступавших из Санкт-Петербурга, вызвали здесь большую радость и заставили сильно побеспокоиться англичан»[473].
Ливен очень верно оценивала изменение поведения Австрии, прежде всего канцлера Меттерниха, желающего «задобрить Францию». Она сообщала брату о депеше из Вены от 21 января, которую Аппоньи принес Гизо, и отмечала, что «Меттерних как никогда заигрывает с Гизо, осыпает его комплиментами. Он с пониманием относится к его подходу к вопросу о христианском населении Сирии, он ему сообщает о своих действиях по этому вопросу»[474].
Об изменившихся настроениях австрийского кабинета Ливен сообщала и герцогине де Дино, подчеркивая, что «вся Европа оказывает большое доверие Гизо, особенно Меттерних, который его просит только об одном: сохранить власть. Я считаю положение Гизо достаточно прочным, насколько можно об этом говорить применительно к Франции»[475].
В аналогичном ключе она писала и лорду Абердину 7 февраля 1841 г.: «Очень хорошие отношения восстанавливаются с немецкими дворами. Здесь знают, что без весьма эффективных и решительных усилий князя Меттерниха в Лондоне никогда бы не пришли к окончанию египетского дела… Франция в гораздо лучших отношениях со всеми другими кабинетами, нежели с вашим»[476]. Как видим, княгиня могла быть объективной по отношению к Клеменсу Меттерниху, своему бывшему возлюбленному и политическому оппоненту.
Однако такое изменение в политике Австрии было весьма настороженно встречено в Санкт-Петербурге. 1(13) марта Дарья Ливен сообщала брату Александру о полученной накануне шифрованной депеше Баранта от 23 февраля, в которой подчеркивалась негативная реакция императора Николая на известие о стремлении европейских лидеров подключить Францию к «европейскому концерту». Барант писал: «Хорошие отношения Австрии с Францией очень не нравятся императору. Речь сэра Р. Пиля также вызвала его сильное недовольство из-за расположения, которое тот продемонстрировал к этой стране. Император продолжает испытывать к Франции самую живую ненависть»[477].
После того, как текст конвенции по делам Востока был разработан, документы, согласованные союзниками, поступили на рассмотрение Гизо. Он был крайне раздражен, что в конвенцию не вошло ни одно из предложений Франции. Россия решительно отказалась гарантировать предложенные Гизо неприкосновенность и самостоятельность Османской империи и особый статус Иерусалима. В разговоре с Гизо граф Пален подчеркнул, что, «понимая печальное положение» христиан Сирии и Иерусалима, он «не мог признать за ними больше прав, чем за другими христианами, которые населяют провинции турецкой Европы». На предложение Гизо поставить Иерусалим под контроль европейских держав, Пален заявил, что «эта гарантия будет эффективна только в том случае, если не будет нарушена гармония между дворами. В случае конфликта или разногласий между ними будет сложно следовать общей цели»