[832]Расширение избирательного корпуса явилось и результатом роста численности населения Франции: с 1831 по 1846 г. оно увеличилось с 32,5 млн до 35,4 млн человек. Но это увеличение составило всего 9 %, в то время как увеличение числа лиц, пользующихся избирательным правом, составило 45 %.
Однако оппозиция не была готова к такому медленному, эволюционному развитию. Гизо, сторонник теории «суверенитета разума», отказывался допустить, что обретение власти буржуазией (в широком понимании) подразумевает упразднение юридических привилегий и, следовательно, расширение права голоса на весь класс буржуазии, рассматривавшей избирательное право именно как свое право, а не функцию. Дело в том, что немало разбогатевших торговцев и промышленников так и остались за бортом цензовой системы, поскольку в расчет принимались не размеры богатства вообще, а уплачиваемые налоги, главным образом, с недвижимого имущества (земельной собственности).
Движение в поддержку избирательной реформы активизировалось во Франции с середины 1830-х. В 1837 г. республиканцы предприняли попытку объединить сторонников реформы в парламенте, однако после отказа лидера династической левой О. Барро присоединиться к ним, они избрали тактику внепарламентских действий: в 1840 г. в Париже был образован Комитет в поддержку избирательной реформы, деятельность которого заключалась в сборе подписей под соответствующей петицией. Однако вследствие разрозненности действий династической оппозиции, политических демократов из газеты «Le National» и социальных демократов из газеты «La Réforme», петиционная кампания не дала ожидаемых результатов.
Серьезную критику оппозиции вызывала осторожная внешняя политика Июльской монархии, направленная на сохранение равновесия в Европе и восстановление доверия к Франции, отчасти подорванного Июльской революцией. В следовании политике «европейского концерта» широкие круги французской общественности усматривали торжество принципов легитимизма, пренебрежение национальными интересами страны в угоду династическим интересам. В условиях роста патриотических настроений и обостренного чувства национального самосознания даже обычные в дипломатической практике компромиссы воспринимались французами весьма болезненно. Поведение короля Луи Филиппа и Гизо составляло контраст имперско-реваншистским настроениям французского общественного мнения, выступавшего за пересмотр трактатов 1815 г. По словам В. Гюго, осторожная внешняя политика Луи Филиппа была «навязана» французскому народу, «у которого в его гражданских традициях было 14 июля, а в военных традициях – Аустерлиц». Оппозиция обвиняла правящие круги Франции в проведении политики, противоречившей национальным интересам страны, ущемлявшей ее национальное достоинство. Гизо упрекали в том, что он желал мира «любой ценой», что в угоду сохранения «сердечного согласия» с Великобританией был готов пожертвовать национальными интересами Франции и именовали «лордом Гизо» или «лордом Валь-Рише», а возглавляемое им правительство «министерством заграницы». В последние годы существования режима Июльской монархии оппозиция обвиняла правительство в стремлении сблизиться с абсолютистскими монархиями Европы – Австрией и Россией, воплощавшими в глазах французов ненавистную им Венскую систему.
Июльскую монархию поразил и серьезный династический кризис. 13 июля 1842 г. погиб старший сын и наследник Луи Филиппа, герцог Орлеанский. После его смерти наследником трона был объявлен 4-летний внук Луи Филиппа граф Парижский. Учитывая почтенный возраст короля, это обстоятельство практически исключало возможность гладкого и безболезненного наследования власти, тем более что регентом при малолетнем короле должен был стать герцог Немурский, снискавший репутацию консерватора и политически негибкого человека.
Ситуация осложнилась и вследствие продовольственного кризиса 1845–1847 гг. В сельском хозяйстве наблюдались сложности уже с 1837 г. Зима 1844–1845 гг. выдалась очень холодной, с обильными осадками. Крайняя влажность и низкая температура привели к продовольственному кризису в большинстве стран Европы. Дожди задержали посев семян, способствовали росту картофельной болезни. В Бельгии средний урожай на одного жителя сократился с 325 кг до 27,5 кг. «Сын отечества» писал: «В некоторых частях Франции нынче повторяются плачевные зрелища, которые недавно были в порядке вещей в Бельгии, во Фландрии. Большие толпы нищих, изгнанных голодом из своей родины, странствуют от порога к порогу, и домохозяева принуждены выдерживать настоящие осады. О насилиях, впрочем, не слышно. Несчастные большей частью так изнурены, что едва волокут ноги»[833].
В итоге ошибки правительства, не позаботившегося о расширении политической и социальной базы режима, деятельность оппозиции, неблагоприятное стечение обстоятельств, связанное с внезапной смертью наследника и грянувшим экономическим кризисом, – все это способствовало дискредитации Июльской монархии, падению ее авторитета в глазах собственных граждан. Кроме того, компромисс 1830 г., основанный на монархии, не признающей ни суверенитета короля по божественному праву, ни народного суверенитета, оказалось очень сложно поддерживать. Да и идеалом французов была, по мнению П. Розанваллона, не «либеральная монархия», а «демократический абсолютизм», или «республиканская монархия».
Несомненно, все вышеназванные сложности имели место быть: упорный отказ правительства от парламентской и избирательной реформ, узость политической базы режима, осторожная внешняя политика, безразличие к страданиям рабочего класса, углубление экономического кризиса, нечувствительность к критике, рост коррупции. Однако, помимо названных, необходимо учитывать и причины психологического свойства, когда становится особенно понятным смысл высказывания Альфонса Ламартина: «Франция скучает». Очень точно суть отношения французов к политике Луи Филиппа сформулировал еще один современник событий, воспитатель, а затем секретарь сына Луи Филиппа герцога Омальского, А. Кювийе-Флери, писавший о короле: «Это был хороший политик, человек серьезный и положительный, очень активный и дальновидный, стремившийся править согласно законам и говоривший людям: “Живите спокойно, трудитесь, торгуйте, обогащайтесь, уважайте свободу и не потрясайте основ государства”. Король, говорящий подобным языком, требующий от народа только того, чтобы быть счастливым, не предлагающий ему никаких экстраординарных зрелищ, никаких эмоций, – и это легитимный король свободной нации?! И подобный режим длился восемнадцать лет?! Не слишком ли?!»[834].
Кстати, это прекрасно понимали в России. Так, во Всеподданнейшем отчете Третьего отделения за 1839 г. отмечалось: «Продолжительный мир и продолжительная война, две крайности, производят в людях одинаковые последствия: колебания умов, жажду перемены положения, а это самое производит толки, из которых образуется мнение общее»[835].
Как бы то ни было, к 1847 г. Гизо был человеком, чья политика вызывала ожесточенные нарекания как справа, так и слева. Левая оппозиция обвиняла его в отказе от проведения реформ, прежде всего реформы избирательной системы. Гизо же считал подобное реформирование преждевременным. Не отрицания возможности расширения избирательного права в принципе, Гизо полагал, что в тех условиях это являлось преждевременным и даже опасным, поскольку в политическую жизнь оказались бы вовлечены совершенно неподготовленные для этого слои населения, не обладавшие должным образовательным и культурным уровнем.
Для правой оппозиции Гизо был штурманом корабля, не сумевшим определить наилучший для Франции курс и, следовательно, был один ответствен за кораблекрушение. В среде общественного мнения он становится мишенью для атак и насмешек, главным героем песен, статей и карикатур, представлявших его в неблагоприятном и сугубо смешном свете.
Февральская революция современному историку кажется почти естественным выходом из тупика, в котором оказался орлеанист-ский режим. Упорный отказ от парламентской и избирательной реформ, безразличие к страданиям рабочего класса, углубление экономического кризиса, нечувствительность к критике, рост коррупции – все это способствовало росту недовольства режимом и правительством, возглавляемым Гизо. Февральские события удивили, однако, самых разных французских политиков, от орлеанистов до решительных республиканцев. Они надеялись на успех своего дела только в относительно далеком будущем и были почти удивлены, что присутствуют при столь быстром свержении режима. Тем более такая развязка событий была неожиданна для правящих кругов. По словам герцога де Броя, «февральские события обрушились на него как удар грома»[836].
Аналогичные сведения приводит в своем дневнике мадам де Буань, хозяйка влиятельного литературно-политического салона, записавшая 20 февраля об одной встрече, состоявшейся в салоне княгини Ливен, на которой присутствовали Гизо, посол Великобритании Норманби, а также префект Парижа К.-Ф. Рамбуто и префект полиции Г. Делессер. В то время, как Гизо беседовал с Норманби, Рамбуто и Делессер обсуждали с княгиней ситуацию в столице. Дарья Христофоровна, взволнованная рассказом, позвала Гизо, который, выслушав Рамбуто и Делессера, заявил: «И из-за этого, княгиня, Вы прервали мой разговор с лордом Норманби? Пусть эти господа успокоятся и, как и Вы, спят спокойно»[837].
Конечно, наиболее наблюдательные французы ощущали надвигающуюся бурю. Виктор Гюго еще в сентябре 1847 г. писал: «…Старая Европа разрушается; народные права неудержимо рвутся через ее расселины и готовы похоронить под собой ее старый социальный строй. Народ начинает смотреть на современных богачей точно так, как он смотрел на аристократов минувшего века, а при таких условиях трудно сказать, что будет завтра»