В преддверии революции Гизо отклоняет все проекты реформ, а оппозиция усиливает свой натиск. Происходит раскол в парламентском большинстве и в самом правительстве. Моле пытается создать новую коалицию, теперь уже против Гизо. Жирарден говорил: «Через три месяца у нас будет республика»[839].
В ответ на многочисленные упреки в бездействии, Гизо отвечал, что подобные важные вопросы не могли быть решены немедленно. По его мнению, при представительном режиме вопросы не могли разрешаться так быстро, как, например, при абсолютной монархии. Он говорил: «Решения сегодня принимаются медленно, сложно, кропотливо, преодолевая затруднения и преграды… Не будем такими нетерпеливыми!»[840]. Легитимистская газета «L’Union monarchique» писала в декабре 1847 г.: «Было бы трудно определить, чего г-н Гизо опасается и должен опасаться больше: внутреннего или внешнего потопа. Во всяком случае, должно ожидать жестокого сражения, которое в следующем году и никак не дольше 1849 года, если не случится ничего особенного, доставит радикально-реформистскому большинству решительную победу. Если судить о действительном состоянии политического барометра по отдельным признакам, то ртуть в этом барометре опустилась очень низко, и следующая зима грозит нам страшными бурями»[841].
Луи Филипп становился все более и более властным. Сыновьям было все труднее общаться с отцом. Герцог Жуанвильский опубликовал в одной из газет письмо с критикой короля. Казалось, что при дворе появилось два клана: приверженцев короля (сестра короля, мадам Аделаида и его сын, герцог Монпансье) и его противников (герцогиня Орлеанская и два других сына короля – герцог Жуанвильский и герцог Немурский).
Луи Филипп всегда в разговоре предпочитал говорить, нежели слушать, теперь же он не слушал почти никого, кроме своей сестры Аделаиды, до последних своих дней имевшей огромное влияние на короля. Как писал Виктор Гюго в «Посмертных записках», Луи Филипп «советовался с ней во всем и никогда не предпринимал ничего важного, не выслушав ее мнения. Королеву он называл своим «ангелом-хранителем»; принцессу Аделаиду можно было назвать его разумом-хранителем»[842]. Но 31 декабря 1847 г. любимая сестра скоропостижно умерла: болезнь, начавшаяся с простого гриппа и осложненная воспалением легких, сломила ее в три дня. Да и она в последнее время особенно не интересовалась политикой; все ее заботы были направлены на то, чтобы оградить брата от беспокойств[843].
Все больше возмущений стала вызывать система подкупов. В течение семи лет правительство на выборах получало большинство и казалось, что во Франции установился настоящий парламентский режим. Но это большинство состояло из чиновников: в 1846 г. их было сто восемьдесят восемь в Палате депутатов, то есть сорок процентов; в Палате пэров в 1848 г. 230 пэров, то есть семьдесят четыре процента, являлись чиновниками[844]. Правительство выплачивало им жалованье из казначейства и обещало повышение по службе. Эта система была крайне опасной: в условиях отсутствия депутатского вознаграждения парламентарии, получавшие государственное жалованье, становились слишком зависимыми от власти. В марте 1847 г. Ш. Ремюза представил семнадцатое предложение (начиная с 1830 г.) относительно несовместимости депутатского кресла с постом чиновника. Это предложение снова было отклонено[845]. Система крупных концессий и привлечения к участию в государственных подрядах давала возможность склонять на сторону правительства тридцать – сорок депутатов, необходимых для получения министерского большинства[846].
Гизо, отличавшийся строжайшей честностью в своих частных делах, возвел подкуп в государственную систему. Гизо никогда не был богатым человеком и никогда не стремился им стать (что было совсем не в духе протестантской этики). Еще в 1835 г. он как-то обмолвился своей подруге Лор де Гаспарен: «Мое состояние очень маленькое, но оно в полном порядке»[847]. Все его небольшое состояние состояло из недвижимости, унаследованной от семьи Мелан-Дилон. Большая часть средств уходила на Валь-Рише, почти не приносившее доходов. Когда Гизо стал министром иностранных дел, он на двадцать процентов по сравнению со своим предшественником сократил министерские расходы. Конечно, его семья никогда не испытывала недостатка в необходимом, но и в роскоши никогда не жила[848].
В последние годы царствования Луи Филиппа разразился ряд громких скандалов. Одновременно с разоблачением воровства в Рошфорском морском арсенале и расхищения интендантских запасов в Гро-Кайу в мае 1841 г., стало известно, что пэр Франции, министр общественных работ в кабинете 29 октября, Тэст, продал за 100 тыс. франков концессию на Гуэнанские соляные копи, причем роль посредника в этом деле играл другой пэр Франции, генерал Кюбьер, дважды занимавший пост военного министра. Известный журналист Эмиль Жирарден, владелец газеты «La Presse», обвинил министра внутренних дел Дюшателя в том, что он продал за 100 тыс. франков легитимистской газете «L’Epoque» привилегию на открытие третьего оперного театра. Гизо на страницах издания был обвинен в том, что обещал отцу Э. Жирардена, графу Александру Жирардену[849], звание пэра в случае, если пресса будет поддерживать политику Гизо[850]. Или другая история: некий г-н Пети, желая получить должность советника в счетной палате, с согласия правительства уплачивал ренту в размере 20 тыс. франков за отставку старшего советника казначейства, но министр финансов Лаплань отказался его назначить. Мадам Пети потребовала развода. В ходе процесса выяснилось, что она являлась любовницей Огюста Бертена де Во, акционера проправительственной «Le Journal des Débats», ходатайствовавшего y Гизо по этому делу[851]. Гизо и Дюшатель были вынуждены выступить в Палате депутатов с опровержением.
Пресса делала все эти скандалы достоянием гласности и сама подливала масла в огонь. С учетом свободы слова и открытости парламента для широкой публики это вынесение парламентского ссора из избы негативно влияло на репутацию власти. Парламент в годы Июльской монархии был модным местом; на заседания Палаты депутатов среди светской публики распространялись билеты. Светские дамы посещали заседания парламента с не меньшим интересом, чем парижские театры и салоны.
В последние месяцы Июльской монархии большой размах приобрела банкетная кампания, организованная династической левой, левым центром и радикалами. Инициатива принадлежала О. Барро, которому помогали Тьер, Ремюза, Дювержье де Горанн. К ним сразу же присоединились республиканцы. На банкетах, начавшихся в Париже 9 июля и завершившихся в Руане 25 декабря (всего было организовано около 70 банкетов), был организован сбор подписей под петицией в пользу реформы избирательного права (всего подписались более 20 тыс. человек). На банкетах присутствовали только цензовые избиратели, которые были в состоянии оплатить свой обед. Эта кампания спровоцировала бурную политическую агитацию.
В отношении развернувшейся кампании банкетов Гизо отмечал, что они «держали страну в состоянии продолжительного жара: жара искусственного и ошибочного в том смысле, что он не был следствием естественных нужд и потребностей страны. Он был истинным и серьезным в том смысле, что политические партии, которые взяли на себя инициативу проведения банкетов, нашли поддержку в части среднего класса и поддавшегося на провокацию народа»[852]. Поэтому правительство запретило проведение банкета, назначенного на 22 февраля. Между тем, как писал французский историк В. Робер в новейшей работе, посвященной банкетным кампаниям, запрет банкета в 12-м округе Парижа стал для парижан и для многих французов за пределами столицы точным аналогом ордонансов Карла X, приведших к Июльской революции. «Это было нарушение фундаментальной социальной свободы, естественного права… Для менее политизированной публики это означало нарушение права весело праздновать со своими друзьями или организовывать бал… без необходимости получения разрешения властей. Для более интеллектуальной и политически подкованной публики это значило запрет вместе думать, вместе просвещаться, вместе мечтать о будущем. Запретить банкет… значило забаррикадировать двери в будущее для всего поколения… Запретить банкет – это значит запустить механизм революции»[853], – отмечал В. Робер.
Несмотря на то, что оппозиция отказалась от идеи проведения банкета, утром 22 февраля на Елисейские поля стали стекаться толпы парижан; раздавались крики против Гизо и за проведение реформ[854].
Пятьдесят два члена оппозиции предложили вынести обвинение правительству за его внутреннюю и внешнюю политику начиная с 1840 г. Как писал Гизо в «Мемуарах», это его очень удивило. По его убеждению, все эти годы правительство действовало в условиях «общественной свободы, с дискуссией в прессе и на парламентской трибуне; оно поддерживалось постоянным большинством, получаемым на выборах. Как такая политика могла быть расценена как измена, как контрреволюция, тирания… – все это выходит за пределы моего предвидения»[855]