Знай, Франсуа, когда б имела силу,
Я б и тебя на части искрошила.
Когда б не Бог и не Его закон,
Я б в этом мире только зло творила?
Так не ропщи же на Судьбу, Вийон[25]
Поэт довольно хорошо запутал следы и мог не опасаться, что какой-нибудь дотошный богослов возьмет и отправит его за ересь на костер. Однако все поняли, что Судьба в данном случае — это Бог Вийона, не решавшегося утратить последнюю надежду.
Он отнюдь не был убежден в справедливости Всевышнего. И хорошо выразил свои мысли, вспомнив про святую когорту, которая отправилась в ад за Христом: этих князей неба трудно представить себе в адском пламени. Конечно же, им удалось избежать наказания. Привилегии существовали испокон веков. А когда речь заходит о вечности, тут самая важная привилегия — чтобы не припекало ягодицы.
В тех же случаях, когда Вийон пытался выразить свое позитивное видение религии, оно оказывалось весьма наивным. Балладу, посвященную памяти пьянчужки Жана Котара, можно толковать двояко: и как обвинение в адрес несимпатичного прокурора, и как эмоциональное оплакивание умершего собутыльника. Однако в ней содержится также определенное представление о рае и святых таинствах. Как бы ни смеялся Вийон, он одновременно просил великих пьяниц — оскандалившегося Ноя, кровосмесителя Лота и распорядителя пира в Кане, — несмотря на все свои гнусности оказавшихся в конечном счете в раю, помочь своему собрату.
Отец наш Ной, ты дал нам вина.
Ты, Лот, умел неплохо пить,
Но спьяну — хмель всему причина! —
И с дочерьми мог согрешить;
Ты, вздумавший вина просить
У Иисуса в Кане старой, —
Я вас троих хочу молить
За душу доброго Котара[26].
Котар, «пристроенный» в раю. Если бы не сочиненная Вийоном молитва Богоматери, можно было бы подумать, что он был неверующим. Создавалось впечатление, что поэт вообще не принимал ничего всерьез и смеялся даже над своим собственным спасением. На самом деле это впечатление было обманчивым, поскольку своим спасением он все-таки дорожил, причем указания на это можно найти и в «Большом завещании» и в «Балладе повешенных». Однако Вийон верил в Бога, но не в себя. И в тот самый момент, когда играл в прятки со смертью, открыто говорил о том, что надеется только на Богоматерь и на святых.
Я завещаю первым делом
Заботу о душе своей
Тебе, Мария. В мире целом
Лишь ты от дьявольских когтей
Ее спасешь. Я не грешней
Других, а потому взываю:
О Дева, смилуйся над ней
И приобщи к святому раю![27]
И, уже видя себя в мыслях повешенным, он продолжал с тем же пылом говорить о своей надежде:
Простите нас, ведь мы должны предстать
Пред Сыном Пресвятой Марии.
С нами Будь милосерден, Господи, и в пламя
Не ввергни нас на бесконечный срок.
Зачем умерших поминать хулами,
Молитесь, чтоб грехи простил нам Бог[28].
Вийон не стремится оправдаться, а апеллирует к Божьей любви. Он рассчитывает лишь на милосердие Христа, о чем и говорит в самом начале «Большого завещания», совершенно недвусмысленно взывая к «надежды даром наделенному» Богу.
Я, видно, грешен, всех грешней
И смерть не шлет Господь за мною,
Пока грехи души моей
Я в муках жизни не омою.
Но коль раскаюсь я душою
И так приду на Божий суд.
Оправдан буду я Судьею
За все, что выстрадано тут[29].
В качестве единственного своего достоинства он называл отсутствие злобы. Из Евангелия он запомнил предупреждение: «Не судите, да не судимы будете!»
Впрочем, сам он не слишком верил тому, что говорил, и весьма прилично отделал в своих стихах тех, кто был повинен в его несчастьях. Однако «Баллада повешенных» возвращает нас к его основному устремлению — Вийон не смел и надеяться лицезреть Бога в раю, и все, к чему стремился — избежать ада.
Христос, Господь всего под небесами,
Не дай в удел нам вечный ад с чертями,
Чтоб каждый искупить грехи там мог[31].
Важнейшее место в такого рода религии принадлежало завещанию. Приготовленные заранее либо наспех составленные последние распоряжения являлись завершающим жизнь деянием, способным уберечь от ада. Церковь, заинтересованная в щедрых подаяниях верующих и прекрасно понимавшая, что отрывать от наследников легче, чем от себя, испокон веков благословляла тот решающий момент, когда составлялось исполненное благих намерений завещание: в доходах епархий и монастырей весьма значительную роль играли завещанные «дары» сильных мира сего, а церковная казна постоянно пополнялась «случайными» доходами — оставленными по завещанию деньгами, благочестивыми пожертвованиями, платой за пышные похороны и поминки.
Написанное в 1418 году завещание Робера Може, председателя Парламента, дает полное представление о географии парижской набожности: сто двадцать пять месс в провинциальных церквах, в тех местах, где у него или у его близких были какие-либо доходы, пятьсот месс в Париже, в монастырях нищенствующих орденов — доминиканцев, кордельеров, августинцев, кармелитов, — и двадцать месс в часовне коллежа в Дормансе. К этому добавлялись еще панихиды в богадельнях «Божий дом», «Божьи девы», «Святого Духа» на Гревской площади, «Детский приют» у ворот Сен-Виктор, в монастыре у бегинок, в Сент-Авуа, в часовне Одри.
Нотариусы, которым по бедности словарного запаса трудно было четко определить суть происходящего, старались тем не менее как можно точнее передать юридическую сторону дела. «Мы отдали, вручили, пожаловали, даем, вручаем, жалуем…» — формулировали работавшие в канцелярии принца нотариусы мысль своего работодателя. «Желаем и приказываем…» — писал король своим чиновникам. «Дарю, уступаю, передаю…» — писал состоятельный горожанин. А суть сводилась к тому, что если заказать службы в пятнадцати церквах вместо одной, легче умилостивить Бога.
Откликнуться на сбор пожертвований, бросить звонкую монету в церковную кружку, подать милостыню нищему, заказать мессу в церкви или часовне, годовую панихиду в монастыре, завещать что-то богадельне — все сводилось к одному. Можно было положить хлеба или монет в корзины, которые на веревке спускали вниз заключенные из тюрем в Шатле и Фор л’Эвеке. По той же причине вступали люди и в разного рода братства, остающиеся в живых члены которых сопровождали умерших в последний путь, а по праздникам молились за спасение их душ.
Следует все-таки напомнить: когда отдаешь что-то при жизни, то таким образом отнимаешь это у себя. А когда завещаешь, делаешь благотворительный вклад после своей смерти, от этого страдают всего лишь наследники. Стало быть, завещание для любого человека из любой социальной среды являлось превосходной возможностью обеспечить спасение души, не поступаясь при жизни удовольствиями мира сего. Так люди исправляли неправедные поступки, совершенные на протяжении земного существования, и после смерти возвращали полученный некогда прибыток. Возмещали церкви то, что недополучили когда-то их усердные и преданные работники: оплачивали мессами не отданную некогда зарплату виноградаря, который, конечно, предпочел бы все же ее получить. Именно так Робер Може, первый председатель Парламента, не стесняясь, возвращал долг умершему поставщику:
«Я хочу, чтобы за упокой души Гийо, моего виноградаря, было отслужено двадцать месс, так как я многим обязан ему и его наследникам…
Я также хочу, чтобы 55 парижских су были розданы в качестве милостыни во спасение души того, у кого я купил на Гревской площади полтыщи вязанок дров и кому я остался должен 55 парижских су. так как не видел больше ни его самого, ни его наследников».
Вот так во имя моральных обязательств и согласно бытовавшим представлениям о них распределялись между упомянутыми в завещании лицами излишки состояния и невыплаченные долги.
Постепенно, однако, от века к веку верующие набирались опыта и осторожности. Они следили за тем, как поступят с их деньгами. Времена, когда даруемые суммы расходовались получателем по усмотрению, ушли в прошлое. Люди перестали просто отказывать десять франков приходу либо участок земли монастырю. Теперь они поручали, например, ежегодно служить заупокойную мессу. В условиях оговаривались либо мессы, либо свечи. Для церкви разница была невелика — она получала деньги и делала с ними, что хотела. А для верующего, желавшего не слишком задерживаться в чистилище, разница была существенная, поскольку таким образом обеспечивались молитвы за упокой его души. Он оплачивал их заранее. И знал, что получит в обмен на свою щедрость: рай.
Впрочем, щедрость щедрости рознь. В Лионе, например, духовные лица тогда отдавали на благочестивые мероприятия в среднем половину состояния, а миряне — всего четверть. Духовные лица на заупокойные службы отводили 28 процентов, а миряне — только 11. Нс приходится объяснять, что старого священника от старого буржуа отделяет довольно значительное расстояние, а уж если говорить про юного школяра с еще не вполне определившимся призванием, то у него взгляд на завещаемое имущество — даже если отбросить шутки в сторону, — естественно, не только отличен от взгля