Ну а рядом с возвращавшимися были еще и те, кто выжил, оставаясь в городе. Не слишком высовывая нос, они делали свои дела. Кричали за одного, потом за другого. Больше всего кричали «Да здравствует мир!», что в одних случаях свидетельствовало о наличии у них политической программы, в других — о полном ее отсутствии…
Это был мир мелких бакалейщиков и торговцев средней руки. Очень многие мужчины и женщины вынуждены были покинуть город, спасаясь от безработицы. Из шестидесяти торговцев вином, имевших раньше лавки на Гревской площади, в обескровленном и осажденном Париже 1430 года осталось только тридцать четыре. Мелкая буржуазия порта и разбросанных по прилегающим к нему улицам лавочек подверглась суровому отбору. Чем меньше было работы, тем меньше людей; оставшиеся все же работали, но кое-как.
Правда, в 1445–1450 годы они первыми оказались на месте, чтобы воспользоваться плодами возрождения деловой активности. И как тут было не заметить среди этих парижских парижан представителей старинной столичной буржуазии, внуков и правнуков именитых, почти легендарных граждан, живших при Филиппе Августе и при Филиппе Красивом? Среди них, например, семьи Брак и Бюси, служба которых трону еще в эпоху первых королей династии Валуа привела их в ряды нового дворянства: когда в 1441 году Жермен Брак стал членом Парламента, он был уже владельцем лена и считался в городе очень знатной особой. Не исчезли из употребления и многие фамилии крупных буржуа, хорошо известные в XIV веке среди финансистов: в ратуше Жансьен и Эпернон по-прежнему сохраняли бразды правления административной машиной, которая в свою очередь регулировала экономическую жизнь. Иные утратили былой вес и пополнили ряды мелкой знати на уровне кварталов, цехов, превратились в скромных статистов обыденной парижской жизни. Они стали десятниками, членами суда. Без их присутствия не обходился ни один из тех еженедельных праздников, где соревновались в стрельбе из лука и арбалета. Они возглавляли торжественные шествия своих гильдий, а во время сходов принимали достойное участие в спорах церковного старосты с кюре.
Эти истые парижане были теперь не на самом виду и все же по-прежнему пользовались некоторым влиянием. Совершенно естественно, что именно на их долю выпала организация сопротивления новичкам, которое выражалось в преграждении доступа в цехи и гильдии и имело целью наиболее эффективную защиту интересов местной буржуазии. Следствием этого защитного инстинкта старожилов, присваивавших себе Париж, стала еще более строгая регламентация — весьма вредная для экономического развития города, — создававшая почти непреодолимые барьеры на пути иногородних рабочих и торговцев.
Бдительность была поставлена во главу угла. Кристоф Пайяр, который считал себя вполне вписавшимся в узкий круг истинных парижан, ведь был он королевским казначеем, получил в этом смысле жестокий урок после избрания его старшиной в 1464 году. Ему пришлось сознаться, что родился он в Осере, а затем отойти от дел.
Более счастливая судьба оказалась у менялы Жана Ле Риша, которому в 1452 году удалось каким-то образом убедить окружающих, что хоть родом он из Бур-ла-Рена, от бремени его мать разрешилась в Париже.
Все это изысканное общество, противостоявшее нашествию «чужеземцев» — так называли здесь иногородних, будь они даже из Медона, — совершенно забывало, что сам Жан Жувенель, благодаря которому Париж постепенно обрел свои свободу, политическое достоинство и экономический потенциал, прибыл в Париж еще во времена молодости Карла VI из Труа, надеясь заработать здесь состояние, соответствующее его адвокатскому таланту.
А кроме того, были еще чужаки. Вот для них-то Париж как раз и представлялся городом «близ Понтуаза». После того как перемирие в Туре дало стране временный, но скорый мир, война пошла на убыль. Ее можно было считать законченной, когда 10 ноября 1449 года Валуа торжественно вступил в Руан. В Нормандии победа была одержана в 1453 году. Тут уже пришло время опять заняться делами, и люди стали ими заниматься. Многие сочли, что наступила пора отправиться в Париж и занять остававшиеся вакантными места. Знати в государственных учреждениях после возвращения верных слуг Карла VII оказалось больше чем достаточно, а вот каменщиков в городе, где из-за отсутствия ремонта разрушилось столько домов, портных, бакалейщиков, менял явно не хватало. Так что нужно было торопиться, чтобы занять свободные места до прибытия новых претендентов. А это в свою очередь создавало новые вакансии: лакеев, горничных, подмастерьев. Нанимали в харчевнях и домах призрения, на рынке в Шампо, в порту около Гревской площади, в Сен-Жерменской школе.
Согласно изданному в 1443 году указу, Карл УН полностью освобождал на три года от налогов любого, кто приезжал на жительство в Париж. Ничего удивительного, что цены на жилье быстро подскочили. Между 1444 и 1450 годами они по номинальной стоимости возросли вдвое, а по покупательной способности денег — в пять раз. Выиграли те, кому удалось сохранить собственное жилье или же своевременно заключить контракт на аренду.
Таким образом, в столице можно было услышать все наречия, какие только встречались на территории Франции. Однако парижским мальчишкам казалось, что весь этот люд прибыл из Понтуаза. День ходьбы — на таком расстоянии, как правило, находились города и особенно деревни, поставлявшие основную массу рабочих рук, которые требовались на стройках, в мастерских, в портах. Этих новых парижан, пришедших из близлежащих деревень, зачастую привлекала безопасность, которую обеспечивали в городе крепостная стена и хорошая охрана. А когда перед глазами забрезжил мир, появились новые соблазны в виде хорошего заработка и надежного найма на целый год.
Из более отдаленных районов, из расположенных в бассейне Сены городов, связанных на протяжении многих веков взаимовыгодными связями с Парижем, прибывали мелкие торговцы; искусные, но не имеющие возможности продать свои изделия ремесленники; не лишенные таланта, но не имеющие клиентуры адвокаты. Мелкой буржуазии из Руана, Лувье, Труа, Санса, Осера или Мелёна работа в столице представлялась верной возможностью составить состояние. Перед всеми теми, кто в связи с окончанием войны стремился найти новое применение своим энергии и амбициям, Париж открывал гораздо более широкие горизонты, чем провинция. По крайней мере так считалось. Тогда еще никто не знал, что на протяжении свыше ста лет сердцу Франции будет суждено биться не только на Сене, но и на Луаре.
Осторожный и считавший себя предусмотрительным Жак Кёр убедительно подтвердил это своим примером, поскольку, арендовав в 1441 году лавочку на Мосту менял, так ее и не занял, а вскоре и вовсе с ней расстался, ибо понял, что лучше вкладывать деньги не в Париже. Те, у кого кругозор не ограничивался пределами одной области, начали понимать, что время парижской гегемонии кончилось. Однако большинству это предстояло еще понять.
Хотя Париж и не был чем-то вроде Эльдорадо, он представлял собой огромный потребительский рынок: в 1450-х годах, когда уже стали заживать раны войны, но еще не было характерного для мирного времени процветания, здесь проживало около ста тысяч жителей. Здесь же находился и перекресток сухопутных дорог и речных путей, покрывавших добрую треть территории Франции. Даже наиболее привязанные к своей провинции негоцианты не могли устоять перед соблазном внедрить в Париже компаньона либо партнера — в качестве «комиссионера» — сына, а то и племянника, дабы те учились, служили, информировали.
И вот эти чужаки довольно быстро научились поступать так же, как впоследствии поступил и Вийон, то есть стали мнить себя парижанами. Они сами, но отнюдь не настоящие парижане, для которых они были все еще чужаками, людьми ниоткуда, увеличившимися в числе особенно после 1450 года и заметными прежде всего благодаря своей ежедневной сменяемости. Все они были заезжими гостями: и торговцы, и перевозчики — все, начиная с тех удивительных кастильцев из Бургоса, которые в 1458 году привезли две тысячи шестьсот тюков шерсти мериносовых овец испанской Месты, и кончая вездесущим Клеманом де Гланом, который два-три раза в год поставлял продукцию своего карьера: точильные камни, водосточные воронки, надгробные плиты… Они что-то привозили и увозили. Что-то заказывали. Не упускали ни единого случая заглянуть к бакалейщику или галантерейщику, дабы сделать более удачные покупки — иллюзия вечных путешественников, — нежели в лавках своего родного города.
Они везли с собой также и новости, как достоверные, так и ложные. Они были излюбленными клиентами хозяев гостиниц и трактирщиков, понимавших, что в смысле оплаты торговцы вразнос народ более надежный, чем школяры, причем доставляли они заработок также и правоведам, и меряльщикам, и устроителям торгов, а при случае их можно было использовать в качестве почтальонов.
Больше всего их приезжало из бассейна Сены и из крупных промышленных и торговых городов Севера. Купцы из Руана, из Арраса, Амьена, Лилля, Кана, Байё, Сен-Ло были хорошо известны на Гревской площади, а их земляки «водяные извозчики», или, как мы бы сказали, судовщики, были постоянными гостями понтонов винного, зернового и угольного портов. Коммерческие связи Парижа простирались до Кутанса, Дюнкерка, Турне, Льежа, Кёльна, Шалона, Лангра, Бона, Дижона. Короче, они пронизывали всю Францию, которая по мере возможности пользовалась водными путями, чтобы получать вино из Осера и Бона, Сюрена и Шайо, яблоки и груши — из нормандских долин, балки и дрова — из лесов Вилье-Коттере и Крепи-ан-Валуа, соленую сельдь и треску — с рыбных промыслов Дьепа и Руана.
А на юге эти связи простирались не дальше Луары. Орлеанцев в Париж приезжало довольно много, чего нельзя сказать о жителях Тура, беррийцах, анжевинцах, а уж что касается пуатвинцев и овернцев, то тех в столице вообще было не видать. Лионцы встречались редко. Тулузцы и бордосцы выглядели явными чужаками. Настоящие же иностранцы, «пришельцы из чужих королевств», то есть генуэзцы, флорентийцы, кастильцы, когда хотели иметь дело с Францией, приезжали в иные города. Например, в Тур или Лош, где находились король и его двор.