Пятеро грабителей начали с того, что сменили одежду. Они перепрыгнули через стену, окружавшую двор дома одного буржуа, нашли там лестницу, оставили то, что их выдавало как клириков — длинные платья, плащи — поручив их заботам Табари. Была холодная декабрьская ночь, они переоделись в легкие платья. Лестница оказалась небесполезной: стены Наваррского коллежа были высокими. Пробил час отхода ко сну, все стихло. Два взломщика взяли на себя заботу проникнуть в часовню и открыть сундук. Вийон стоял на страже во дворе. История умалчивает о том, что делал пикардийский монах.
В полночь все оказались подле богатых одежд. Табари увидел маленький мешок из холста, его приятели сказали, будто в нем около ста экю. Табари за участие в этом предприятии выделили десять экю, он посчитал себя счастливцем, ведь несколько часов назад у него и одной монеты не было, так что он не смог даже пообедать по-настоящему. Когда заговорили о том, чтобы завтра вместе пообедать, все изменилось.
Понял ли Табари, что за десять экю покупали его молчание? Чтобы поставить все на свои места, ему пригрозили: если он проговорится, его попросту убьют.
Когда Табари ушел, оставшиеся разделили между собой добычу. Всего оказалось пятьсот экю.
Сундук ризницы коллежа открывали не каждый день. Только в марте забеспокоились, обнаружив, что замки на сундуке не в порядке. Но открыть его, как ни старались, не смогли. Полиция немедля начала розыск: занимались делом двое судейских из Шатле.
Розыски ни к чему не привели, установили только, что ворами были учащиеся. Они пытались, но тщетно, взломать замок на тяжелой крышке сундука с утварью, правда, в конце концов им удалось открыть его с помощью рычага. Четыре замка большого деревянного сундука, обитого железом, и три замка шкатулки из ореха, находившейся в большом сундуке, были испорчены. Девять слесарей, призванных для экспертизы, сошлись на одном: у воров не было ключей…
Персонал коллежа почувствовал некоторое облегчение: ключи хранились надежно. Оставалось только признать, что грабители хорошо знали, где и чем можно поживиться. В сундуках валялись лишь списки сумм, недавно хранившихся в нем: сто экю принадлежало старому декану факультета теологии, шестьдесят накоплены церковным сторожем, триста сорок экю составляли неприкосновенный фонд коллежа.
В Париже быстро разнеслась весть о том, что из Наваррского коллежа похищено пятьсот экю, чему Ги Табари немало удивился.
Прошло два месяца. Однажды, выпив, Табари расхвастался. Он завтракал в «Стуле», недалеко от Малого моста, где встретил одного славного сельского священника, только что прибывшего в Париж, а именно Пьера Маршана из Парэ-ан-Бос, и, почувствовав себя большим ловкачом, решил просветить его. Священник был и не глуп, и не наивен. Он заставил Табари разговориться.
Табари представился как «мэтр Ги» и заявил, что большой специалист по взломам. Он говорил, что совершил пропасть разных взломов. Правда, некстати выбросил в Сену весь свой инструмент, так что показать его не может, но это и неважно: священник должен ему верить, впрочем и продавец инструментов известен.
Табари доставляло удовольствие выставлять себя знатоком воровского дела. Так как он сам увлекся своей игрой, ему показалось, что он завербовал ученика. Пьер Маршан выказал самый живой интерес, объявил, что хочет войти в столь процветающее дело, и захотел узнать о нем побольше. Табари привел его в «Сосновую шишку» в Ла-Жюиври, где они встретили нескольких маленьких мошенников, скрывавшихся в этом доме — ведь полиции и в голову бы не пришло их там разыскивать. Маршан был представлен эксперту по взломам, «молодому человеку» — тому стукнуло уже двадцать шесть, — речистому и длинноволосому. Священник из Парэ сделал вид, что в восторге от столь рано созревшего таланта новых друзей. На самом-то деле все было враньем, начиная с инструментов и кончая делами.
Мэтр Ги наконец предложил один надежный план. Они пойдут к августинцам грабить мэтра Робера де ла Порта. Их соучастник, августинец, введет их под видом монахов, в монашеских рясах.
Пока шли, священник узнал, что совсем недавно они очистили жилище другого августинца, Гийома Куафье. Он подумал: автором содеянного был не кто иной, как его компаньон. Безмерно счастливый от того, что без труда так высоко вознесся, Табари расхорохорился и приписал себе вышеупомянутую кражу: деньги Куафье, в частности, понадобились ему для того, чтобы выйти из Фор-л’Эвека, куда его спровадили из-за всех этих наделавших шуму дел. Были и соучастники, но он один воспользовался украденным. Он счел нужным уточнить: тюремщик епископа стоил ему восьми экю.
Частично рассказ оказался правдивым. Но был ли Табари замешан в последних кражах, о которых говорил весь Париж? Кое-что он придумывал, особенно упирая на свою, якобы главную, роль в описываемых событиях.
Вот так-то кюре Маршан и познакомился с тайной наваррского дела. Они похитили сокровища, но оставили, по недоразумению, нетронутым сундук, где хранилось четыре или пять тысяч экю. Непременно нужно к ним вернуться! Табари ведь забыл сказать, что его роль сводилась к роли сторожа у вешалки…
За другими сокровищами понадобится пойти в церковь Матюрен. В первый раз собаки подняли такой лай, что пришлось убежать, но Табари и его друзья не прочь повторить. В этом деле Табари не проявил большой активности. Однако действительно о многом слышал и был в курсе событий.
Мало-помалу Пьер Маршан познакомился со всеми причастными к успехам и неудачам, о коих с таким удовольствием поведал болтливый мэтр Ги. Так его знакомцем стал мэтр Жан; Пти-Жан, конечно, настоящий эксперт по взлому в наваррском деле. Маленький, темноволосый, бородатый, Пти-Жан рассказывал подробности как профессионал. Он предложил Ги Табари и его новому другу участвовать в одной экспедиции, беспроигрышной, по его словам. Свидание было назначено в Сен-Жермен-де-Пре.
Речь шла о непростом деле. Предстояло освободить от содержимого сундуки одного старого священника, у которого в Анжере был свой дом и у которого точно водились деньжата. Его кубышка насчитывала от пяти до шести сотен экю. Один из членов банды уже отправился в путь, дабы все как следует разузнать. Когда он вернется, станет ясно, стоит ли игра свеч. Разведчика звали магистр Франсуа Вийон. А пока, в ожидании оного, готовили инструмент.
А что же наш священник? Хотел ли он стать взломщиком? Не закрался ли страх в его душу? Или он решил все-таки удовлетворить свое любопытство? Как бы то ни было, но 17 мая 1457 года он явился в Парламент и попросил, чтобы его выслушал дежурный следователь, им в тот день был Жан дю Фур.
Табари арестовали 25 июня 1458 года. Он сознался во всех кражах, совершенных в Париже, и отрицал анжевенские планы. 7 июля его подвергли допросу, он клялся, что никогда не знал никакого Пьера Маршана, но признал, что служил посредником между лжеавгустинцем и ловким изготовителем отмычек по имени Пти-Тибо. Пти-Жан, Пти-Тибо и мэтр Жан, по всей вероятности, был одним и тем же лицом.
Когда ему прочли донос Маршана, Табари стал защищаться иначе. Петушиться было ни к чему. Он признался в участии в наваррском деле, но утверждал, что его роль была незначительна. И на этот раз он не лгал.
По мере того как допросы под пыткой продолжались, мэтр Ги умножал свои признания. Когда же его голым положили на «доску», он открыл все. Его отправили на кухню, где напоили теплым бульоном. Вся операция велась под названием «кухарничать». Важно было, чтобы подсудимому достало сил; пытка должна была заставить его разговориться, она не была самоцелью.
Болтливый Ги Табари выпутался. Его мать выплатила дважды по пятьдесят экю, и теологический факультет этим удовлетворился. Примитивному мошеннику Ги были благодарны за то, что правосудие смогло выбить из него истину. Колен де Кейо, которого к этому времени полиция разыскала и допросила, тоже выпутался.
Но был ли в Анжере Вийон? Действительно ли «Малое завещание» — грезы разочарованного в Париже и парижанках влюбленного юноши? Или так развлекался вор, вынужденный бежать и попытавшийся облечь свое бегство в поэтическую форму «бегства», предписываемого канонами куртуазной любви? А «опасности», которым он подвергался, что это: желание умереть из-за «жестокой» или боязнь виселицы? Ни Вийон, ни Табари не придумали путешествия в Анжер. Нам неоткуда узнать о мотивах, толкавших мэтра Франсуа к дому его дяди, анжевенского священника: забыть? забыться самому? пополнить мошну? Можно полагать, что и то, и другое, и третье.
Поэт узнал о признаниях, сделанных Табари. Он представил себе, как его приговаривают к пытке и к веревке, и не стал упрекать своего друга. Кто поступил бы лучше на его месте? Но какого черта Табари так разболтался и все преувеличил? Позже он ответит за это: Вийон изъязвит его в «Завещании», совершенно так же, как и в случае с мэтром Гийомом де Вийоном. Франсуа завешал ему… книги, которых у этого вечного должника, понятно, никогда не было.
Вот книги, все, что есть, бери,
Возьми роман мой «Тумбу Черта»,
Который мэтр Ги Табари
Переписал рукой нетвердой.
В нем я рассказываю гордо,
Без нежных рифм и плавных строф,
О том, как страже били морды
Ватаги буйных школяров[181]
Хотел ли Вийон отомстить Табари этими стихами, над которыми еще долго будут ломать голову толкователи? Такого «романа», конечно, никогда не существовало. Вийон не считает Табари достойным такого «наследства» или недвусмысленного упрека. Но он играет на слове «переписал» и вкладывает в это понятие иронию, бичующую человека, который предал своих товарищей. В отношении Вийона к измене есть место состраданию. В глубине души Вийон отдает себе отчет в своей удачливости: в июле 1458 года лучше было находиться в Анжере — или другом месте, — чем в Париже.