дес Кайо, или Колен д’Эккейе, и даже Колен де Л’Экай или Колен де ла Кокий.
Следует напомнить, что слово «мэтр» обычно ставится перед собственно именем, а не перед фамилией или псевдонимом. Разве не говорят «мэтр Франсуа» вместо «мэтр Вийон»? И разве не правда, что среди тысячи с небольшим преступников найдется не один, у кого на верхней губе шрам? Ничто, впрочем, не доказывает, что у Вийона остался от удара кинжалом именно такой шрам, как его описывают. В заявлениях самого Вийона, которые дали жизнь второму прошению о помиловании, он отрицает, что у него кровоточила губа, хотя и признавался в этом несколькими днями раньше. Пораненная губа не означает, что лицо изуродовано на всю жизнь. Вийон осторожно рассказывает о себе в стихах, в некоторых из них рисует свой подлинный портрет, совершенно не заботясь о том, чтобы выставить себя красавцем, но нигде он не говорит о рассеченной губе. Он видит себя маленьким, темноволосым и невзрачным. Но никогда — со шрамом. «Бедняга Вийон» уж наверное воспользовался бы случаем, чтобы вызвать к себе сострадание.
Не подлежит сомнению, что в 1457–1461 годах Вийон был обыкновенным бродягой, и больше никем. Его обращение к сильным мира сего, как мы увидим дальше, потерпело неудачу. Его средства существования сомнительны, но они еще не самые позорные. Он — нищий. И это приводит его в тюрьму. Промышляя всякими уловками, иногда прибегая к мошенничеству, он не гнушается и воровством, участвует в ночных вылазках, однако это не бандит с большой дороги. Он вымогатель, может торговать женским телом, но настоящим сводником никогда не был, может участвовать в какой-нибудь авантюре, но он не распутник. Да, он мелкий вор, но не разбойник.
Здесь историк должен, впрочем как и везде, остерегаться смешения времен. Речь не идет больше об эпохе, когда Карл VII организовывал свои «приказные роты» и привлекал к себе на службу лучших военных, обращая их против других военных. Именно при Карле VII в 1445 году был выпущен указ, в котором предлагалось «провести» одну за другой пятнадцать — а вскоре и восемнадцать — кампаний, дабы создать королевскую армию, коей не свойственны были бы слабости армии временной, и распустить все наемные группы, готовые поживиться за счет населения, как во время войны, так и в мирное время, освободить от них дороги, на которых грабят и разоряют, имея лишь два резона: во-первых, надо жить, а во-вторых — чем-то заниматься.
Грабежи, конечно, так вдруг не прекращаются. На больших дорогах Французского королевства всегда околачивались люди без ремесла, кормившиеся лишь надеждой на новые конфликты. После Столетней войны, окончившейся в 1453 году, возмущение дворян пошло на убыль, уже с 1441 года набор в армию был редок. Лига «Общественного блага» 1465 года, решение споров между Бургундией и Лотарингией обеспечивали профессиональным военным лишь краткосрочные контракты. Для большинства французских наемников Бедфорда и короля Буржского оставался в конце концов один выбор: стать либо крестьянином, либо нищим.
Франция 1460-х годов — страна, вновь отстраивавшаяся. Везде требовалась рабочая сила. Спрос на строителей в Париже между 1440 и 1460 годами удвоился. Среди «старых солдат», в большинстве своем взявшихся за возделывание земли, а она все еще в цене, и ставших оседлыми благодаря указу короля, мало осталось тех, кто рыщет по дорогам — где и Вийон искал счастья, — тех, кто грабил и наводил ужас на предыдущее поколение.
Конечно, бандитизм не исчез вовсе. Несколько организованных банд все еще гуляют по стране. По милости одного чрезвычайно усердного прокурора мы хорошо знаем о «кокийярах», сеявших страх в Бургундии в 1455–1456 годах. А есть еще и «акулы» в долине Луары, и «распутники» в Лангедоке. Они внушают ужас, и о них говорят. Возможно, им приписывают больше злодеяний, чем они совершили. Без сомнения, они не слишком-то организованы, ведь это вовсе не соответствует духу авантюризма.
Дороги средневековой Франции, которые бороздил Вийон, не имели ничего общего с разбойничьими. Двадцатью годами раньше крестьянин, идя к своему полю, рисковал жизнью, так же как и гонец, отправляясь из Парижа в Этамп. В 1460 году были восстановлены торговые отношения. По Сене и Луаре сновали корабли. Дороги были удобны и для повозок, и для вьючных животных. Но до благоденствия было еще далеко, и в Париже пока сокрушались: преступники все еще совершали небольшие вылазки. Однако они были у всех на виду, и никто не жаловался, как прежде, на перехваченные средь бела дня обозы, ограбленные экипажи, торговцев не трясли, как грушу, на каждом перекрестке. Судов было пока не очень много, но они приходили в порт, а набережные порта, как речного, так и морского, были заново вымощены.
Бродяге Вийону довелось повстречаться с другими шалопаями, но он не из-за бродяжничества занимался грабежом.
Он скорее докучает, чем внушает опасения, скорее бродяга, шатающийся без дела, чем задира, скорее школяр-голодранец, чем представитель «кокийяров»; то есть поэту хотелось казаться тем, чем он на самом деле не был. Не являются ли баллады, написанные на жаргоне, школьным упражнением, только в особом смысле: жалкие потуги мелкого воришки, который ставит на «большую шайку»? Как если бы случайный актер играл роль нищего, удалившегося от дел…
Мораль жаргонных баллад подтверждает эту мысль. С чего бы вдруг «акуле» обращаться к себе подобным с такими наставлениями? Кстати сказать, воры никогда не слышали таких призывов к осторожности: баллада — не письмо, смешно думать, что какого-либо стихотворения Вийона было достаточно, чтобы всполошить шалопаев, коим угрожала опасность. Вообразить, что баллады предупреждают об опасности, — в высшей степени надуманно. Преступники, действовавшие в районе Парижа, не нуждались в напоминании о том, что полдюжины их коллег принародно повешены.
Речь идет о морали, о морали, систематически навязываемой — школяру себя не переделать, — и о галерее преступников, а она не что иное, как «типологизация» вора, под стать трактату о пороках и наказании.
В Париже, на веселеньком глаголе,
Черным-черны, болтаются шуты,
Развеской этой перекатной голи
Лихие ангелочки заняты.
Глядят шуты на землю с высоты,
Их ветер тормошит, едят их мухи —
Ах, незавидна участь горемык!
Ведь в бездну ада рвутся напрямик
Злодеи эти, эти корноухи.
Не лезь, не лезь в пеньковый воротник![185]
Мошенникам, ворам, голодранцам Вийон кричит: «Берегитесь веревки!» Разбойникам, убийцам и другим любителям пользоваться разного рода оружием он напоминает о том же, но в других выражениях.
Принц, коль от музыки блатной
Я вас отвадить не сумею,
Спознаетесь вы со вдовой,
Когда палач вам сломит шею[186].
Взломщикам, специалистам по сундукам он советует беречь сон буржуа:
Принц-медвежатник, принц-пролаза.
Разуй глаза, беря сундук:
А вдруг хозяин спит вполглаза
И вскочит на малейший стук?[187]
Он дает всем мудрый совет: быть всегда начеку. И перво-наперво: не доверяться трактирщикам, которые спаивают бедолагу, опустошают кошелек и передают в руки полиции.
Берегись, голытьба,
Столба,
Бойся пеньковой петли,
Лги и юли,
Чтоб не спать на соломе сырой,
Вовремя хайло закрой[188].
Тем, кто взламывает печати на больших сундуках, кто открывает замки — изготовителям «фомок», — поэт напоминает, играя на двух смыслах слова «кофр» (coffre)[189], что тяжелые укрепленные двери ведут к закрытым наглухо темницам. Риск в том, что тут много лишних: всякий соучастник — возможный болтун.
Принц с козьей ножкой, будь всегда на стрёме,
Не доверяй подельщикам ни в чем:
Сплутуют в кости — и в казенном доме
Окажетесь все вместе под замком[190].
Фальшивомонетчикам достаточно назвать пытку, которую обычно к ним применяют. Подделывать королевскую монету — это покушаться на верховную власть суверена: монета — знак публичной власти, и не стоит вносить смуту в общественный порядок, где все экономические взаимоотношения предполагают наличие твердых эталонов. Чаще всего фальшивомонетчики кончают в котле Свиного рынка.
Принц, дай Бог ноги из свинарен,
А если не поможет Бог,
Ты будешь, как свинья, ошпарен:
Ох, ну и крут там кипяток![191]
Мораль бесхитростна. Глупый малый, играющий в бандита на большой дороге, прекрасно видит, что опыт одних ничему не учит других. К чему приводить перечень преступлений и наказаний! У бандита все равно один конец — повенчаться с веревкой. Можно сколько угодно втолковывать ему все, что угодно, — он лишь пожимает плечами.
О принц плутов, не слушай тары-бары,
Что, мол, дружны с удачей кокийяры:
Придет конец — волосья поздно рвать,
И нет для них гнусней и горше кары,
Чем свадьба со вдовой. —
А мне плевать![192]
Несмотря на скудость наших знаний об этих годах Вийона, когда он метался по всей Франции из-за боязни вернуться домой, вполне возможен один вывод: речь идет, скорее, об отсутствии удачи, чем о преступлениях. Всюду — провал, для мэтра Франсуа не было выхода. Вийон хотел видеть себя поэтом, мечтал о дворах. Однако туда его не допускали. Он занимался кое-каким ремеслом, но общество его не поощряло. Вийон влачил жалкое существование. Попрошайка у принцев, временный работник, бредущий от деревни к деревне, — вот каковы его занятия и взаимоотношения с обществом, и